Петр Боборыкин - Василий Теркин
— Подь сюда, Серафима.
Она опустилась на колени. Отец благословил ее и поцеловал в голову.
— Прощай, дочка, — еле слышно прошептал он. Живи по-Божески… Муженек не задался… Терпеть надо… По- честному…
Она тихо плакала; но в ней уже ничто не влекло ее к признанию. Да и как бы она покаялась?.. Зачем?.. Чтобы потрясти отца, убить его на месте?
Слезы облегчили ее. Мать тоже тихо плакала.
— Ну, подите!
В гостиной они обнялись и, отойдя к печке в дальний угол, пошептались.
— Пришлите за мной… ежели ночью… папенька отходить будет.
— Зачем? — сказала Матрена Ниловна. — Он благословил тебя. Теперь уж не встать ему, сердешному…
О «пакете» они больше не говорили, но между ними и без слов что-то было условлено.
"Васе деньги нужны до зарезу, а достал ли он у того барина?" стр.92
Серафима спросила себя и сейчас же подумала о близкой смерти отца. Неужели ей совсем не жалко потерять его? Опять обвинила она себя в бездушии. Но что же ей делать: чувство у нее такое, что она его уже похоронила и едет с похорон домой. Где же взять другого настроения? Или новых слез? Она поплакала там, у кровати отца, и на коленки становилась.
Жутко ей перед матерью за «любовника», но теперь она больше не станет смущаться: узнает мать или нет — ей от судьбы своей не уйти. И с Рудичем она жить будет только до той минуты, когда им с матерью достанется то, что лежит в потаенном ящике отцовской шкатулки.
Есть у ней предчувствие, что Вася денег у того барина не добудет. Завтра или послезавтра должна прийти к ней депеша, адресованная "до востребования".
Каждое утро она будет сама ходить на телеграф.
С тех пор, как вернулся из Москвы муж, она за собою следит. Но ей не нужно особенно себя сдерживать.
Он для нее точно какой-то постоялец. Ни злобы, ни раздражения, ни желания показать, как она к нему относится… Только бы он не вздумал нежничать.
И третьего дня, и сегодня она жаловалась на головную боль, нарочно лежала перед обедом. Она не будет больше «принадлежать» Северу Львовичу ни под каким видом.
Про себя она зовет мужа "Север Львович", и это имя «Север» кажется ей сегодня смешным. Да и весь-то он
— такое ничтожество… Теперь муж ничего не может над ней, ровно ничего. Еще много две недели, она опять подумала о смерти отца" — и ее след простыл.
И нисколько ей не страшно скрыться отсюда.
"Скандалы!" — закричат все в городе. Быть на линии прокурорши и жить домом, считаться самой красивой молодой дамой — и вдруг бежать… С кем? Про ее связь вряд ли кто знает. Может быть, догадывается одна приятельница… Сочтут за тайную нигилистку. Нарочно, мол, влюбила в себя судебного чиновника, выведала от него какие-нибудь тайны и убежала за границу. Про то, как она живет с ним, конечно, говорят в городе, знают, что он игрок, но думают, должно стр.93 быть, что она до сих пор влюблена в него; жалеют, пожалуй, или называют «дурой». Она в последнюю зиму мало выезжала, была всего на двух-трех вечерах в клубе, ухаживателей не поощряла, по целым неделям сидела одна. Да и какая охота приглашать кого-нибудь?
Север Львович начнет каждый раз умничать, гримасы строить, колкости говорить, показывать, какой он джентльмен и какая она «мужичка» и «моветонка». В первый год она еще терпела, а с тех пор, как встретила Теркина, не желала выносить этих "фасонов".
И с той самой поры она считает себя гораздо честнее. Нужды нет, что она вела больше года тайные сношения с чужим мужчиной, а теперь отдалась ему, все- таки она честнее. У нее есть для кого жить. Всю свою душу отдала она Васе, верит в него, готова пойти на что угодно, только бы он шел в гору. Эта любовь заменяла ей все… Ни колебаний, ни страха, ни вопросов, ни сомнений!..
И вдруг она запела вполголоса на самом крутом подъеме дамбы:
О, люби меня без размышлений, Без тоски, без думы роковой!
Давно она выучила этот романс, на слова Майкова, еще в гимназии. Сейчас же заметалась перед ней вся обстановка того ужина с цыганами, где она впервые увидала Васю.
Ее родной город, в ту минуту пустой и дремотный, приучил ее с детства к разговорам о чувствах и любовных историях… В нем, в его летних гуляньях, в жизни большой реки, в военных стоянках, в пикниках зимой, в оперетке, — было что-то тайно-гулливое. В здешних женщинах рано сказывается характер, независимость речи и замашек. Как она сама грубила всем, лет с двенадцати!.. Сколько было у нее маленьких романов с гимназистами!.. Каких «делов» наслышалась она в тот же возраст, вроде убийства одного известного кутилы офицером в притоне… И она знала — где именно.
Вот она какая была "гадкая девчонка", хоть и не хуже других.
А теперь она вся трепетала и рвалась к тому, кто взял ее на жизнь и смерть. И выходило, что она теперь как будто честнее! стр.94
XXIV
Долго пришлось Серафиме ждать возвращения мужа из клуба. Захар поехал за ним к двенадцати.
Целый час просидела она за пианино. На нее нашла неудержимая потребность петь.
Но сначала она разделась, поспешно побросала все на пол и на свою кровать. Горничная с маслистым лицом бродила как сонная муха.
Она дала на нее окрик:
— Положи капот и ступай!.. Ты мне надоела, Феня!
Спальня была угловая комната в четыре окна. Два из них выходили на палисадник. Дом — деревянный, новый, с крылечком — стоял на спуске в котловину, с тихой улицей по дороге к кладбищу.
Большая тишина обволакивала его ночью. Изредка трещотка ночного сторожа засвербит справа, и звук надоедливо простоит в воздухе с минуту, и потом опять мертвая тишина. Даже гул пароходных свистков не доходит до них.
Когда Серафима надела капот — голубой с кружевом, еще из своего приданого — и подошла к трюмо, чтобы распустить косу, она, при свете одной свечи, стоявшей на ночном столике между двумя кроватями, глядела на отражение спальни в зеркале и на свою светлую, рослую фигуру, с обнаженной шеей и полуоткрытыми руками.
В этой спальне прошла ее замужняя жизнь. Все в ней было ее, данное за ней из родительского дома. Обе ореховые кровати, купленные на ярмарке в Нижнем у московского мебельщика Соловьева с «Устретенки», как произносила ее мать; вот это трюмо оттуда же; ковер, кисейные шторы, отделка мебели из
"морозовского" кретона, с восточными разводами… И два золоченых стульчика в углу около пялец… К пяльцам она не присаживалась с тех пор, как вышла замуж.
Тут, в этом супружеском покое, она стала умнеть. С каждым месяцем обнажалась перед ней личность ее «благоверного». Не долго тщеславие брало в ней верх над способностью оценки. Да и не очень-то она преклонялась, даже когда выскочила за него замуж, пред его "белой костью". Мужчины по теперешним временам все равны перед неглупой и красивой молодой женщиной. Не то что она — все-таки дочь почтенных людей, по местному купечеству, гимназистка с медалью, стр.95
— какая-нибудь дрянь, потаскушка, глядишь, влюбит в себя первого в городе богача или человека в чинах, дворянина с титулом и помыкает им, как собачонкой. Мало разве она знает таких историй?
И ничего-то в ее жизни с Севером Львовичем не было душевного, такого, что ее делало бы чище, строже к себе, добрее к людям, что закрепляло бы в сердце связь с человеком, если не страстно любимым, то хотя с таким, которого считаешь выше себя.
Она стала портиться. В девушках у нее были порывы, всякие благородные мысли, жалость, способность откликаться на горе, на беду. И было время — она втайне завидовала этой самой Калерии. И ее днями влекло куда-нибудь, где есть большое дело, на которое стоит положить всю себя, коли нужно, и пострадать.
С мужем все это выело у нее, ровно червяк какой сточил. Не полюби она Васи — что бы из нее вышло?
"Гулящая бабенка!" — почти вслух выговорили ее губы в ту минуту, когда правой рукой Серафима приподняла тяжелую косу, взяв ее у корней волос, и сильным движением перекинула ее через плечо, чтобы освежить лицо.
Со свечой в руках прошлась она потом вдоль всех трех комнат, узковатой столовой и гостиной, такой же угловой, как спальня, но больше на целое окно.
Не жаль ей этого домика, хотя в нем, благодаря ее присмотру, все еще свежо и нарядно. Опрятность принесла она с собою из родительского дома. В кабинете у мужа, по ту сторону передней, только слава, что "шикарно", — подумала она ходячим словом их губернского города, а ни к чему прикоснуться нельзя: пыль, все кое-как поставлено и положено. Но Север Львович не терпит, чтобы перетирали его вещи, дотрагивались до них… Он называет это: "разночинская чистоплотность".
Нет, не жаль ей ничего в этом домике. Жаль одного только — годов, проведенных без любви, в постылом сожительстве.
"Хуже всякой адвокатской содержанки!" — гневно подумала она, поставила свечу на пианино, подняла крышку и несколько раз прошлась по гостиной взад и вперед. "Разумеется, хуже содержанки!" — повторила она. Содержанку любят для нее самой, тратятся на нее, хоть и не уважают ее, зато из-за нее обманывают жен, попадают часто в уголовщину, стр.96 режутся, отравляются… А она?.. Только и есть утешение, что Север Львович не завелся еще никем на стороне. Оттого, конечно, что у него, как у игрока, все другие страсти выело. Да и случая не представлялось. Его никто не любит; он везде держит себя чванно, с язвой, все как-то ежится, когда разговаривает с губернскими дамами, всем своим тоном показывает, что он — настоящий барин, правовед, сенаторский сын и принужден жить в трущобе, среди разночинцев и их самок — его любимое слово. И какая в этом сладость, что он ее ни на кого не променял, даже если б она и любила его?.. Она до сих пор ему не противна. Есть у него дома женщина, ничего ему не ст/оит, ее деньги все ушли на него же. Шутка! Без малого тридцать тысяч!
