Жюль Ромэн - Люсьена
Первые слова Мари Ламиез выросли рядом с моими размышлениями и, не задевая их, все-таки заставили их понемногу отступить. Я почувствовала, что они удаляются, исчезают из моих глаз и, как дым, гонимый ветром, углубляются во внутренний мрак, откуда, может быть, никогда не выйдут.
С той минуты я почувствовала себя очень внимательной к присутствию Мари Лемиез, а также очень занятой воспоминаниями о проведенном дне. Я даже поняла, что надо попытаться согласовать эти воспоминания и это присутствие.
Конечно, не было и речи о том, чтобы быть совсем откровенной с Мари. Но было невозможно оставлять ее дальше в полном неведении.
Какую найти увертку? Как овладеть собой настолько, чтобы придать моему рассказу как раз подходящий оттенок? Я знаю, что Мари ни слишком подозрительна, ни слишком прозорлива. Но мне трудно не приписывать ей моей собственной проницательности. Если я не буду действовать с совершенным искусством, я сама начну искать в ее глазах коварную мысль, о которой она и не воображала, и увижу в них мое смущение непомерно увеличенным.
Я переходила от застенчивости к смелости и обратно. Внезапно я воспользовалась одной из этих волн мужества, чтобы броситься вперед:
— Скажите-ка, Мари, вы никогда не говорили мне о некоем г-не Пьере Февре, который, по-видимому, довольно часто бывает у Барбленэ. Вы должны были иной раз встречать его. Я его уже видела раньше, но сегодня особенно мне пришлось быть с ним вместе довольно долго. Мы с ним говорили о разных вещах. Так как он тоже шел в город, он проводил меня часть пути. У меня впечатление, что он в близких отношениях с семьей. Он, кажется, их кузен. По-видимому, он совсем другого круга. Это не мешает ему быть любопытным элементом в знаменитой среде Барбленэ, и мне хотелось бы знать, что вы о нем думаете, какое впечатление он на вас произвел, как вы располагаете его в общей картине. Действительно, вот пункт, с которым мы не считались. Вот пробел в нашем, столь добросовестном, изучении семьи. Знаете, ведь это очень досадно, не пришлось бы нам переделывать всю нашу великолепную работу сызнова. Я удивлена, как это вы, ученая, упустили этот факт — разве что вы совсем о нем не знали. А? В науке нет фактов, которыми можно было бы пренебречь. Что вы на это скажете, милая Мари?
Я стала очень многоречивой. Я чувствовала, как во мне возникает час болтовни, смешливой, поверхностной и, при желании, лживой.
Мари ответила мне спокойно:
— Ах, да! Г. Февр, правда. Мне его представляли. Я даже обедала с ним.
— С ним?
— Да, у них.
— Он ухаживал за вами?
— Почему? Нет, он не ухаживал за мной. Помню, он много говорил. Он даже слишком много говорил. Г-жа Барбленэ, со своей провинциальной вежливостью, сказала что-то вроде того, что я настоящая ученая, что я произвожу перед своими ученицами изумительные опыты, что ни один инженер не мог бы состязаться со мной в вычислениях и что до знакомства со мной ее дочери никогда не поверили бы, что женщина может столького достигнуть в подобных занятиях. Тогда он углубился в физико-математические вопросы; это были просто намеки, но одна мысль влекла за собой другую. Он вспоминал то, чем когда-то увлекался. Он стал говорить, что обидно пробыть два года на специальных курсах, пройти весь курс политехнической школы и иметь не знаю сколько дипломов, чтобы стать чем-то вроде управляющего отелем — он, кажется, ведает административной частью, снабжением на большом пассажирском пароходе. Он совсем забыл о присутствии Барбленэ или, вернее, об их уровне, потому что иногда как будто спрашивал их мнения, и было смешно слушать, как он сожалеет перед этими людьми о временах, когда он думал, что открыл общее уравнение вязкости газов. Да, надо было видеть, как он потрясал десертным ножом, держа его за кончик лезвия, и впивался в папашу Барбленэ тревожным взглядом, как будто папаша Барбленэ мог отпустить ему вдруг потрясающее возражение.
— А не было ли это способом ухаживать за вами?
— Если хотите; однако, я не думаю. Мое присутствие возбуждало в нем целый ряд мыслей, которые он давно потерял из виду и к которым возвращался с удовольствием. Он и произносил их вслух.
— А не был он рад заодно слегка поразить Барбленэ? Особенно барышень?
— Нет, у меня не было такого впечатления. Это даже довольно любопытно. Казалось, будто он ведет себя совсем так, как эти невыносимые люди, которые позируют для галерки, а на самом деле было как раз наоборот. Вы скажете, что я очень неясно выражаюсь? Вы знаете, я…
— Нет, я понимаю вас. И вы встречали его и другие разы?
— Да, кажется, два или три раза, но на ходу.
— Вы мне не говорили об этом.
— Ну да, обед, о котором я говорю, был до того, как вы познакомились с Барбленэ. И потом, признаюсь вам, я никогда об этом так много не думала, как сегодня… Но почему? Вы придаете особое значение этому господину?
— Я? Ничуть. Но так как это единственный молодой человек, бывающий в доме, невольно спрашиваешь себя, не имеет ли семья видов на него.
— Да, это правда. Я вспоминаю, что в свое время думала об этом.
— Вы ничего не заметили между ним и сестрами?
— Ничего особенного. Он обращался с ними просто, как с маленькими родственницами. Впрочем, если бы что-нибудь затевалось, я бы знала об этом. Что бы вам ни послышалось тот раз в словах папаши Барбленэ, я знаю все домашние тайны. Г-жа Барбленэ ежеминутно советуется со мной и о вещах гораздо менее важных. Так было с уроками музыки. Дочери тоже. Папаша Барбленэ в счет не идет. Он отводит вас в угол, чтобы стонать над тем, как воспитывают его дочерей, и иногда смотрит на меня косо. Но все решается без него. Знаете, меня бы не удивило, если бы он подумал о таком браке. Это в его стиле. Он уж видит себя несчастным отцом двух ученых старых дев и, во избежание такого горя, готов выдать их замуж за стрелочника. Но на самом деле он ничего не может. Г-же Барбленэ нужен, собственно, не совсем такой зять. Нет. Скорее инженер их железнодорожного Общества, в пенсне, «окончивший первым номером» политехническую школу, — так у них говорится; все, о ком я слышу, поступили и окончили «первым номером», — и обладающий солидным состоянием.
— Да… Значит, вы думаете, что если бы там существовал какой-нибудь проект насчет этого г-на Пьера Февра, вы бы знали о нем?
— Безусловно.
* * *Я постаралась насколько можно продлить вечер с Мари Лемиез, хотя она дала мне понять, что ей нужно работать. Я не боялась остаться одна. Но одиночество, без сомнения, снова поставило бы меня лицом к лицу с мыслями и впечатлениями дня, и я видела, как они поджидают меня толпой. И хотя мне не терпелось вольно слиться с их суматохой, хотя я заранее была уверена, что получу от этого ценное возбуждение, я все не чувствовала себя достаточно подготовленной к этому торжественному внутреннему событию.
Было одиннадцать часов, когда я вернулась к себе. Да, окончания дней не похожи друг на друга. И если бы у меня хватило мужества призвать весь накопившийся у меня за жизнь опыт, я бы охотно сопоставила в размышлении, которое развивалось бы, как фриз, то, как душа сбрасывает свой ежедневный груз. Может быть, это было бы полезно для счастья. Думаю, что, во всяком случае, в этом было бы утешение. Но я еще недостаточно стара.
На этот раз небольшое пространство моей комнаты произвело на меня впечатление волшебной ограды. И я увидела, что нечего расчитывать на что-то вроде пережевывания, как я могла бы того ожидать. Восстанавливать по порядку все события дня, минуты разговора у Барбленэ, положения действующих лиц, неожиданное поведение Пьера Февра, нашу длинную прогулку вдоль темных улиц, то, что он говорил мне, то, как я держалась, наконец, встречу с Сесиль… Нет. Все это, конечно, имело некоторое значение; все это еще нужно было рассмотреть, но не сегодня. Или, во всяком случае, сейчас такие мысли были мне неприятны.
В то время, как я распускала волосы, и гребенка, брошенная мной, скользнула с легким шумом по мрамору комода, мне представилась церковь, выходящая на большую холодную улицу предместья, улицу с трамвайными столбами, порывами ветра и ломовыми; женщина, которая идет по улице, видит церковь и заходит в нее. У этой женщины всякие неприятности, и если она входит в церковь, то это и для того, чтобы больше не думать о них, и для того, чтобы подумать о них лучше.
Потом мои глаза остановились на гребенке, позабавились изучением ее выгиба и отсветов, видом мрамора, блестевшего вокруг. Я пожалела, что больше не ребенок. Будь я еще маленькой, я знаю, чем стала бы гребенка: санями в северной стране, санями, остановившимися в огромной степи. Печальное солнце озаряло бы ровный снег. Может быть, люди в санях услышали бы волчий вой, может быть, одна из лошадей запряжки околела бы от холода.
Когда я легла, я заметила, что не хочу спать и не боюсь бессонницы. Я удивлялась легкости, с которой мы иногда живем, непринужденности, с которой существуем. Бывают дни, когда нам удается убить время, только цепляясь за нить интересных мыслей; мы страшно боимся, чтобы они нас не покинули, мы льстим им изо всех сил. На этот раз я не нуждалась даже в мыслях. Кровать принимала меня не так, как всегда. Она сообщала мне не столько ощущение отдыха, сколько ясность, подобную той, которую внушают возвышенные и покойные места. Я чувствовала, как во мне рождаются слова вроде «чистота вершин».
