Кальман Миксат - Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра
Они молча прошли еще несколько шагов и остановились у забора дома Кливени. Аполке казалось, что душа покойной тетушки Кливени по-прежнему с легким шорохом движется рядом, слева от нее.
— Ну что, согласна? — нетерпеливо переспросил писарь, пока старуха Кувик открывала калитку. — Что же ты мне ответишь, Аполка?
— А вот что! — воскликнула девушка, с неожиданной решимостью вырвав свою руку из руки Кливени, и бросилась что было сил прочь, в ночную темноту. Тук, тук! — застучали туфельки по булыжнику.
От изумления писарь на мгновение онемел, но тут же бросился за ней вдогонку: «Постой, постой!»
Однако бежать с таким солидным брюшком было непросто, Кливени то и дело останавливался, чтобы отдышаться, и, надеясь успокоить Аполку, кричал ей вслед:
— Я пошутил! Честное слово, пошутил. Вернись, мой цветочек!
Потом он снова бросался бежать и, выдохнувшись, кричал опять:
— Да пошутил же я! Неправда все это!
Но темнота словно поглотила девушку: она исчезла, и на улице не слышно было ни звука. Пойди угадай, куда она побежала! А может, спряталась, притаилась где-нибудь в подворотне или возле плетня.
— Аполка, иди, иди же ко мне! — снова звал писарь, вслушиваясь после каждого оклика в тишину. Но ответом ему было глубокое молчание. Лишь один раз со двора Петера Трновского злорадно откликнулся петух: «Кукареку!»
В эту ночь Янош Реберник, новый гайдук бургомистра Блази, отправился поохотиться на выдр. Он-то и нашел Аполку, лежавшую без памяти на берегу Вага. Побрызгал ей лицо водой, а она, как только пришла в себя, стала просить, чтобы отпустил он ее, не мешал ей в Ваг броситься!
Реберник, конечно, не отпустил.
— Не могу я разрешить тебе утопиться, потому что я — честный христианин-католик, а моя вера самоубийство запрещает. Или ты думаешь, я лютеранин? Нет, нет, придется тебе со мной идти. Конечно, лучше было бы мне домой с выдрой вернуться, ну да и так хорошо. Что? Не пойдешь, говоришь? Ну, это мы еще посмотрим! Да ты знаешь ли, с кем говоришь? Я — Реберник, представитель власти!
И он силой привел Аполку в городскую ратушу и даже соорудил ей ложе, собрав шинели других гайдуков и уложил спать в кабинете бургомистра.
Когда наутро, ввиду предстоящего открытия ярмарки, бургомистр раньше обычного появился в ратуше, постукивая по ступенькам лестницы палкой с серебряным наконечником, чтобы все вокруг слышали, кто идет, — он был крайне удивлен, увидав, что в его кабинете на диване кто-то лежит. Может быть, какой-нибудь обнаглевший пьяный писарь? Однако, приглядевшись получше, он пришел к заключению, что бог еще не производил на свет такого очаровательного писаря. Мокрая ситцевая юбочка Аполки выглядывала из-под шинели, служившей одеялом; стройные, тонкие ножки, сложенные крест-накрест, мирно покоились на диване, — комната была полна ароматом чистого девичьего тела, напоминающим запах парного молока.
Господин Блази позвонил и, когда Реберник явился на его зов, тихо спросил:
— Послушай, кто это лежит у меня на диване? Я не решился разбудить.
Реберник рассказал бургомистру, что это дочь покойного доктора Трновского — Аполлония и что он нашел ее на берегу Вага, куда девушка пришла топиться.
В бургомистре заговорила совесть:
— Немного легкомысленно отнеслись мы к ее участи, — пробормотал он и похвалил Реберника: — Молодец, Реберник, что спас ее. На-ка вот сигару!
Он вытащил из кармана портсигар, но там, как назло, не оказалось ни одной дешевой сигары, пришлось угостить гайдука гаванской, что он и сделал, заметив при этом:
— Такие и король не курит.
Голоса разбудили Аполку, и девушка открыла глаза — большие, милые, блестящие глаза, улыбающиеся и свежие, как само утро. И вся она была нежно-розовая, словно Афродита, встающая из волн. Впрочем, Аполка ведь тоже всю ночь качалась на волнах светлых грез. Мрачное «вчера» представлялось ей далеким-далеким прошлым. И лишь когда сладкие сновидения, несколько мгновений еще жившие в виде улыбки на ее лице, окончательно развеялись, «вчера» неожиданно сомкнулось с «сегодня», и Аполка громко заплакала.
Блази, подсев к ней на диван, начал ласково расспрашивать девушку о ее жизни. Аполка откровенно все ему рассказала, и честный старик был одновременно и тронут и возмущен.
— Ну ничего, — утешал он ее, — все будет хорошо. Я постараюсь сегодня же найти тебе место у честных людей, где тебе будет хорошо. Работать умеешь?
— Меня никто ничему не учил, — отвечала она печально. Бургомистр озабоченно поскреб в затылке, взял шляпу, трость (как и всякий раз, когда ему предстояло какое-нибудь неотложное дело).
— Оставайся здесь, пока я не устрою это дело. Реберник принесет тебе завтрак из кафе, а я тем временем отправлюсь по городу поискать тебе пристанище.
Погруженный в свои мысли, взвешивая различные планы, он спустился на Базарную площадь. Там перед рестораном сидели, распивая пиво, несколько штатских и все офицерство будетинского гарнизона в полном составе. Завидев Блази, начальник гарнизона окликнул его. Старик начал было жаловаться майору, какой печальный случай произошел у него в городе: одна красивая девушка чуть не утопилась и теперь нужно ее куда-нибудь пристроить.
— Будь у меня семья, — сказал Блази, — я тотчас взял бы ее к себе.
Но не успел он договорить, как вдруг со стороны Будетина на Базарную площадь ворвалась толпа детей, женщин и мужчин, с истошным воем и причитаниями.
— Русские, русские на нас войной идут! — кричали они.
— Что вы, с ума посходили, что ли! — прикрикнул на них бургомистр.
— Противник близко! — подбежал к нему с докладом гайдук. — Целая армия приближается к городу.
В эту минуту на колокольне старый звонарь Пал Хрубчо ударил в набат.
Блази сердито махнул ему платком, чтобы он прекратил звонить, и набросился на «беженцев»:
— Не стыдно вам, дурачье! Друг друга с ума сводите. Однако на площадь прибывало все больше и больше народу, некоторые несли на спине узлы с пожитками. Было много плачущих женщин с растрепанными волосами, перепуганных детей, стариков, ковыляющих с клюкой в руке. Торговцы холстом, сапожники и кондитеры, чьи лотки и палатки выстроились вдоль будетинской дороги, поспешно прятали свои товары в лари и запирали лавки.
— Посмотрите сами, господин бургомистр! — крикнул кто-то, указывая на огромное облако пыли, из которого появился на гарцующей лошади всадник в венгерском костюме с обнаженной, сверкающей саблей в руке. За ним ехал еще кто-то, со знаменем, а далее тянулась темная людская вереница, которой, казалось, не было конца-краю. Издалека доносился глухой, тяжелый стук орудийных повозок…
Вдруг начальник гарнизона воскликнул: — Разрази меня гром, если это не мой родственничек, граф Иштван Понграц со своим войском!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЗАЛОЖНИЦА
Да, это действительно был он. А за ним, играя всеми цветами радуги, с необычайно воинственным видом следовала его армия: катились тяжелые повозки, гарцевали кони, сверкали на солнце пики и наборные сбруи, отбивал дробь барабан, призывно гудели знаменитые лапушнянские трубы.
Все это выглядело величественно и грозно. Только кускам сала, висевшим по бокам провиантской повозки, палящее солнце нанесло непоправимый ущерб; зной вытопил из них жир, и он струйками стекал в дорожную пыль с обеих сторон телеги, двумя ровными полосками отмечая весь путь армии от Недеца до Жолны.
Поравнявшись с рестораном, граф Понграц поднял саблю над головой, приветствуя начальника будетинского гарнизона, который уже издали махал ему рукой.
— Иштван, далеко ли собрался? — весело кричал майор, которому не в диковину было, что граф устраивает военные маневры. Правда, и ему показалось подозрительным, что Иштван добрался со своим войском до самой Жолны.
Граф Понграц осадил великолепную вороную лошадь и твердым голосом, как это приличествует разгневанному герою, сказал, погрозив сверкающей саблей в сторону синеющих вдали Зойомских гор:
— Иду войной на Бестерце, брат!
— Да что ты говоришь?!
— И до тех пор не вернусь, пока не сотру его с лица земли. Камня на камне не оставлю от города! А место, где он стоял, велю посыпать солью, чтобы и трава не росла на той земле.
Начальник гарнизона не на шутку встревожился, так как любил графа Иштвана. Однако он не стал выказывать удивления и, с безразличным видом погладив желтые, длинные, как у сома, усы, заметил:
— О, это дело серьезное. А за что ты так прогневался на Бестерце?
— Оскорбили они меня, кровно обидели, — отвечал граф Иштван. — Да есть и еще кое-что.
— Как? И еще кое-что?! Неужели? — воскликнул начальник гарнизона, которого разбирало любопытство. — Да ты остановись на минутку, выпьем по кружке пива. Расскажи мне свои обиды.
