Карлос Фуэнтес - Спокойная совесть
— А ты прочитал ту книгу, под названием «Война и мир»? — спросил Хайме.
— Нет.
— Очень она длинная. Ее в каникулы придется читать.
Пока они молчали, Хуан Мануэль тоже предавался своим неспешным мыслям. Пламенную деятельность, о которой писал Стендаль, он переносил на других людей и на другие поля. Вильистская конница в Эль-Бахио, яки,[59] сражавшиеся в войсках Обрегона, засада, устроенная Сапате в Чинамеке. Теперь все эти герои мертвы, вместо них вокруг одни Жюльены Сорели, которые с большим красноречием рассуждают о Мексиканской революции.
— Я тебе дам, Себальос, книгу Васконселоса.[60]
Хуан Мануэль провел тонкой рукой по непокорным своим вихрам. В долгие часы чтения он иногда задумывался над занимавшими его вопросами: почему люди в одни эпохи говорят так, а в другие времена иначе? Страстная беспорядочность прозы Васконселоса, с одной стороны, и, с другой — спокойная ясность Гусмана.[61] И почему одни люди рассуждают как о непререкаемой истине, хоть и на совсем иной лад, о тех же вещах, которые в других устах — ложь, низость, пошлость? Он вспоминал речи районных комиссаров в своей деревне и партийных лидеров в Ирапуато, передовицы газет, заявления чиновников. Да, то был второй язык Мексики, язык холуев.
Друзья шагали погруженные в свои мысли, чуждые тихой жизни этой приятной гуанахуатской улочки. Вдруг все разом загорелись фонари, шарманщик принялся крутить ручку своей шарманки — марш «Сакатекас» — перед окном, где застыли в неподвижности крошечные детишки, словно бы в первый раз и из самого первого ряда глядя на театр жизни.
Должен быть другой язык, который не только бы отражал, но мог бы изменять действительность, подумал Хуан Мануэль. Ему захотелось объяснить это своему другу. Но он сказал себе, что, пожалуй, сам не знает, какими словами можно выразить это необычное желание.
Они спустились по улице Хуана Валье, где жил Лоренсо. Из пансиона, большого кирпичного дома с белеными стенами, пахло пригоревшей едой. Хозяйка пансиона, незамужняя особа, круглый день не снимавшая белых митенок, покачивалась в качалке у открытого окна лучшей комнаты дома. Она кивнула Хуану Мануэлю и Хайме. Руки ее в грязноватых митенках, лениво сложенные на животе, при этом даже не пошевелились. Но когда два друга вошли во двор, хозяйка была уже там, зябко кутаясь в шерстяную шаль и притопывая по земле шнурованным ботинком.
— Молодой человек, — сказала она визгливым голосом, — прислуга говорит, что в вашу комнату невозможно зайти. Из-за этих ваших книг там полно пыли. Другие квартиранты потом не захотят в ней поселиться. Я не намерена — зарубите себе на носу — лишаться заработка.
— Мне очень жаль, сеньора… Но книги мне нужны для занятий, — ответил Хуан Мануэль и направился к лестнице.
— Молодой человек! — визгливо окликнула она. — Вы мне должны за месяц.
— Завтра, сеньора, мне выдадут зарплату в мастерской, — ответил Лоренсо не оборачиваясь.
— Сеньорита!.. Сколько раз напоминать!
Они поднялись по узкой лестнице с шаткими ступеньками. С изъеденных временем потолочных балок капало. Штукатурка на стенах отваливалась, и в темных углах повыше прятались черные бабочки. Пройдя в глубь самого узкого коридорчика, Лоренсо открыл дверь с портьерой в цветочках, и друзья вошли в комнатку, заваленную книгами, которые громоздились стопками у изножья дрянной железной кровати и под ней.
— Вот, возьми… книгу… Васконселоса. А мне надо идти в мастерскую… сегодня сверхурочная работа.
— Я пойду с тобой.
Хайме подумал, что старая дева, повстречавшаяся им на улице, уже, наверно, успела насплетничать Асунсьон, что тетя, наверно, ищет его по всему дому, желая предотвратить гнев Балькарселя, и что дядя в свою очередь также пойдет в комнату Хайме убедиться, что племянник покорно не выходил из нее весь день. Но страх перед новым наказанием был менее силен, чем авантюрная радость неповиновения.
— Я пойду с тобой, — повторил он, испытывая особое возбуждение от спускающихся белесоватых сумерек.
Оба вышли на улицу, как бы побратавшись в безмолвном уговоре. Оба расправили плечи, вдохнули свежий вечерний воздух и зашагали весело и горделиво, как два петушка, туда, откуда отправлялись машины в Ирапуато.
— Если будет работа… я могу прийти завтра, — сказал, управившись, Хуан Мануэль. Вытирая себе лоб, он испачкал руку, на ней осталась темная масляная полоса. Хайме рядом с ним выглядел не лучше. Хуан Мануэль закинул за плечо свою сумку, подцепив ее на согнутый крючком указательный палец. Сорочки друзей, как и лица, лоснились от пота, густо измазанные углем и жиром. Грудь Хайме полнилась непривычной радостью, он обхватил свои плечи руками, чтобы лучше почувствовать ноющую боль в мышцах.
— Нет, не надо, — сказал хозяин мастерской. С улыбкой он провел рукою по темной шевелюре Хуана Мануэля. — Ты лучше погуляй, сегодня-то ты отработал сверхурочно. А друг твой, может, приступит на следующей неделе? Работы хоть отбавляй.
— Он не… — начал было Хуан Мануэль.
— Да, конечно, — перебил Хайме.
— Вот и хорошо. Пусть Хуан Мануэль объяснит тебе что надо про шестеренки и смазку, и, если хотите, приходите в понедельник вдвоем.
Друзья зашагали среди облаков пара под равномерное пыхтенье паровозов. Машинисты из своих кабин приветствовали Лоренсо, приподымая фуражки, будто благодаря за то, что их паровозы в полном порядке.
— Ты хорошо работал, Себальос… Но так как тебе за этот раз не заплатят, позволь тебя угостить кружкой пива.
— Смотри-ка! — воскликнул Хайме, когда какой-то рабочий, проходя мимо, поздоровался с ними и потрепал по плечу юного Себальоса. — Меня уже путают с тобой. — Он сказал это с радостью, но тут же испугался — не обидел ли друга. Тот только еще шире улыбнулся. Больше они не разговаривали, пока не вошли в пивнушку — что-то вроде кабачка и продуктовой лавчонки, — прятавшуюся под тесовой крышей на обочине клубящихся дымом путей.
— Два «супериора», — сказал Хуан Мануэль мужчине с козлоподобным лицом, открывавшему бутылки.
Распаренные, потные, они ждали, облокотясь на засиженную мухами стойку. С жадностью выпили по стакану густой жидкости. Потом Хуан Мануэль, подперши голову рукой, сказал:
— Как же ты добьешься… разрешения… от дяди и тети?
— Они не могут запретить мне работать. Я уже взрослый. Дядя всегда говорит, что надо быть трудолюбивым.
Кабачок заполнялся рабочими, желавшими утолить жажду, тоже перепачканными маслом, как оба друга. Кое-кто здоровался с Хуаном Мануэлем, называя его по имени, другие, поднося руку к фуражке, — с обоими. Хайме с удовольствием отхлебнул из полного до краев стакана. Рот приятно наполнился пеной. Ему хотелось сказать товарищу, что это первый в его жизни настоящий день взрослого мужчины. Но удовлетворение тут же сменилось злорадным чувством: он вспомнил о дяде и тетке, рассерженных, встревоженных, — ах, да бог с ними! В кабачке становилось все более дымно. Какой-то рабочий подтолкнул Хуана Мануэля локтем: вошли три женщины в поисках легкого заработка. Две были молодые, третья — пожилая и тощая; одна из молодых невысокого роста, пухленькая; другая длинноногая и рослая; обе были сильно накрашены, составляя резкий контраст с третьей, похожей на монахиню, с неподмазанным лицом и незавитыми волосами.
— Мече! — раздалось из глубины зала, и та, что была смазливей, направилась на этот нежный призыв.
Другие две, действуя локтями, протолкались к стойке, поближе к двум друзьям.
— Что ты будешь пить. Аристократка? — спросила молоденькая толстушка у худой желтолицей товарки.
— На коньяк хватит?
— У меня всего одиннадцать монет, возьми-ка пива. Да, не зря тебя прозвали Аристократкой!
Молодая, приподняв стакан, кивнула Хуану Мануэлю и Хайме. Хуан Мануэль изобразил улыбку, Хайме опустил глаза.
— Слушай, Аристократка, выпей и ты за здоровье мальчиков.
— Этим малышам уже пора бы в постельку, — сказала худая, потом помахала пальцем перед носом у молодой. — А тебе надо бы подумать о том, что завтра воскресенье, и просить у бога прощенья.
Молоденькая толстушка визгливо захохотала и схватила за руку козлоподобного мужчину, хлопотавшего за стойкой, — на голове у него была соломенная шляпа.
— Послушай-ка эту Аристократку, Гомитос. Как всегда, святой прикидывается.
— Не прикидываюсь, а такая и есть, — возразила худая, сжимая в руках бутылку с пивом.
— Как хорошо… что мы будем работать вместе, — сказал Хуан Мануэль.
— Знаешь, у меня однажды был друг. Его звали Эсекиель.
— Ты, Гомитос, наверно, не знаешь, что Аристократка ни с кем не гуляет. Она ходит с нами, только чтобы наставлять нас на путь добродетели, — снова развеселилась молодая.
