Стефан Жеромский - Бездомные
– Так, так. Я не поеду в провинцию.
– Это ведь не какая-нибудь там глухая провинция, не какие-нибудь Курозвенки (хотя это и недалеко оттуда) и не им подобный Лагов. Боже упаси!
– Я не поеду ни в Курозвенки, ни даже в Лагов.
– Ах боже мой, да ведь я не тащу вас за шиворот в Лагов! Я говорю только, relata refero.[30] И тотчас обида! Понятно, вы не можете туда ехать. На что это похоже? Работать в Париже у Шампоньера, и вдруг поехать в Цисы! Это же нонзенс.[31]
– Полагаю, что это не только «нонзенс», но, кроме того, и нонсенс.
– Несомненно. Но из этого вовсе не следует, что мы не можем обсудить вопрос об ассистенте для этого милого Векглиха.
– Это что же за слово: Венглих?
– Венглиховский, мой товарищ по Дерпту. Мы жили там вместе. Дельный врач… мог бы из него получиться, если бы не то, что этот человек всегда подходил ко всему так легко. Читать не любит – вот в чем загвоздка. А с момента знаменитого переворота в варшавской медицине, кто не читает, кто не выдает себя за ученого, тому приходится искать себе какие-нибудь Цисы. Вы слышали о Цисах, коллега?
– Не знаю. Кажется, слышал что-то… Это, кажется, в Келецкой губернии?
– Ой, «кажется»… Как можно не знать таких вещей?… «Чужое знать хорошо, а свое – необходимо!»
– Эту сентенцию вы закатили мне в виде выговора или только в качестве образца отечественных поговорок?
– Замечательно! Блестяще! Но вернемся к Венглиху…
– Опять этот Венглих…
– Да вы только послушайте! Вы, молодежь, знаете друг друга, вам легче указать подходящего человека. Место очень недурное. Шестьсот рублей в год…
– Фью-фью!..
– Прекрасное помещение и на всем готовом.
– А что же надо делать?
– Самые обыкновенные вещи. Сущие пустяки. Летом съезжается довольно много больных – приходится вместе с другими врачами заниматься ими. Ванны, знаете, души – вот в таком роде. Пустячки в сущности, а между тем практика в окрестностях – только держись! Это уже не пустяки. Может, кто-нибудь из ваших знакомых соблазнится поехать туда?
Юдым задумался, заказал себе еще чашку кофе, залпом выпил ее, отставил и сказал Хмельницкому:
– Ладно, я могу ехать на эту работу.
– Ну, не говорил ли я? Великолепная мысль!
– Где же этот доктор Венглиховский?
– Он как раз в Варшаве и завтра явится к вам.
– Может, лучше я к нему?
– Нет, почему же? Он придет к вам. В котором часу?
– Между пятью и семью.
– К вам туда, на Длугую?
– На Длугую.
– Ладно!
Доктор Хмельницкий записал что-то себе в блокнотик, глядя в него левым глазом, как сквозь лупу, положил газету на соседний столик, где какая-то «прекрасная незнакомка» делала глазки истасканному ловеласу, и подал Юдыму руку.
– Итак, до завтра! Превосходная мысль…
– Увидим… – пробормотал доктор Томаш, опустив голову.
Когда доктор Хмельницкий исчез, он погрузился в размышления.
«Да, да… Надо куда-то поступить, ничего не поделаешь. Невестке самой не прокормиться, да и мне не выдержать с таким количеством пациентов, как сейчас. Может, не навсегда, на год – на два. Может, когда вернусь, все будет, черт его побери, совсем по-другому».
Возвратясь домой, ночью и на следующий день, он непрестанно думал об отъезде. Он всем сердцем жалел о Варшаве. Покидать ее было ему тем неприятнее, что он был прирожденным горожанином, знающим деревню только по летним экскурсиям, по романам, устным рассказам и рисункам. О том, как живется среди этих необозримых полей, по которым пляшет вьюга зимой, он никогда не думал. Теперь эта картина вставала перед его глазами и угнетала его.
На следующий день в пять часов пополудни он уселся в кресло и стал спокойно ожидать долженствующих последовать катаклизмов. Прошло едва полчаса, когда сильно дернутый звонок задрожал словно со страху и задребезжал, торопя старуху поскорей открыть дверь. В квартиру вошел и спросил Юдыма маленький господин в поношенной бобровой шубе и шапке. Выйдя навстречу, доктор Томаш услышал фамилию, которую ожидал:
– Венглиховский.
Это был человек лет пятидесяти с лишком, небольшого роста, почти маленький, худой и костлявый. Он принадлежал к породе ядреных, здоровых, проворных старичков, которые, раз поседев, затем уже почти не меняются пятнадцать, двадцать лет. Лицо у него было приятное, с правильными чертами лица и румяной кожей, цвета хорошо пропеченного хлеба. Короткая, но неподстриженная, курчавая, белехонькая, как молоко, борода и такие же усы гармонически завершали эту физиономию и дополняли приятный цвет лица, придавая ему какое-то особое обаяние. При виде этой головы невольно возникала мысль: «Какой милый, какой красивый старичок!» Волосы, такие же белые, как борода, серебрились на его висках и вокруг лысины. Больше всего поражали глаза. Именно поражали. Черные, как маслины, блестящие, они так и сверкали, пока он внимательно глядел, свидетельствуя об уме, а верней – о необычайной сметливости. Доктор Венглиховский был одет в скромный черный костюм, отлично на нем сидевший. Обыкновенный стоячий воротничок и немодный черный галстук удивительно подходили ко всей его фигуре и вместе с тем свидетельствовали о внимательном отношении к одежде, далеком от погони за элегантностью, и о чистоплотности, ставшей привычкой, страстью, законом.
Войдя в кабинет, доктор Венглиховский смерил испытующим взглядом (отнюдь не украдкой и не мимолетно) всю меблировку, сел на поданный ему стул, подальше от стола, стряхнул какую-то пушинку с отворота пиджака, сощурил веки и вперил в Юдыма свои умные глаза. Последний испытывал весьма неприятное чувство принужденности, вернее даже подчиненности, перед этим человеком, которого видел впервые и немедленно разойтись с которым было в его власти. Внутреннее чувство говорило ему, что он не мог бы совладать с этим старичком никакими силами – ни деньгами, ни с помощью науки. Как бы для того, чтобы развеять это впечатление, лицо доктора Венглиховского осветилось любезной улыбкой:
– Мой друг еще с дерптских времен, доктор Хмельницкий, говорил мне, что вы, коллега, согласились бы поехать в качестве ассистента…
Слова эти звучали мягко и тихо.
– Да, я говорил коллеге Хмельницкому… – ответил Юдым, невольно и бессознательно подражая его тону. – Хотя это, конечно, зависит от множества обстоятельств.
– Зависит от множества обстоятельств… Дорогой друг… Знаете ли вы Цисы?
– Нет, совсем не знаю, до такой степени не знаю, что вчера не мог сказать, где, в какой губернии, в каком конце Польши расположены эти Цисы.
Директор Венглиховский помолчал столько времени, какое потребовалось бы, чтобы сказать: «Странно, что вы этим хвастаетесь…»
– Почему вы хотите уехать из Варшавы, дорогой мой? – спросил он вслух.
– По очень простой причине: мне здесь нечем жить.
– Нечем жить… – повторил доктор Венглиховский таким тоном, словно не только эта причина казалась ему вполне достаточной, но и положение молодого врача без практики он считал образцовым и вполне законным.
– Впрочем, – неохотно продолжал доктор Томаш, – есть и другие причины. Не стану их от вас скрывать. Осенью прошлого года я прочел здесь реферат, который является выражением моих давних и непоколебимых убеждений, и он не понравился остальным врачам. Я не надеюсь создать себе здесь возможность какой-нибудь более широкой деятельности.
Директор не спускал с Томаша глаз, пока тот произносил эти слова. Глаза его не просто рассматривали лицо говорящего, ко извлекали из него правду, как магнит шевелит и тянет к себе неподвижно лежащие железные опилки. После долгого мгновения такого допроса глазами, доктор Венглиховский сказал:
– Об этом я знаю. Мне рассказывали эту историю во всех подробностях. Я знал о ней, когда собирался сюда идти. Вы, дорогой друг, были в Париже?
– Был.
– Год с лишним?
– Да.
– Ну, и говорите по-французски?
– Говорю.
– Бегло, изысканным языком, по-парижски?
– Ну, так ли уж по-парижски, утверждать не стану. Говорю совершенно свободно.
– Совершенно свободно… Вам никогда не случалось видеть за границей водолечебные заведения? Например, гидропатические ванны?
– Отчего же, видел в Париже и особенно в Швейцарии, в Альби, в Бадене, на Риги и в других местностях. Я ездил туда с одним знакомым горным инженером, который скитался по такого рода заведениям. Я вытащил его из Кнайповского водолечебного заведения в Цюрихе и возил с места на место. Но мне это быстро надоело, и я бросил его на произвол судьбы в отличном Риги Кальтбад.
– Кальтбад… Отличном… Скажите пожалуйста, дорогой мой, можете ли вы сказать, какой у вас характер: любите ли вы общество, танцуете, предаетесь развлечениям?
Юдыму пришлось мысленно повторить этот вопрос, чтобы прежде всего дать самому себе отчет, каков, собственно, его характер в этом отношении…
– Мне кажется… – сказал он, смеясь, – что я, пожалуй, люблю общество. Но боюсь, что не умею быть человеком весело развлекающимся, так как по происхождению…
