Джейн Остен - Нортэнгерское аббатство
– В самом деле?
– Ну, я могу читать стихи и пьесы и прочие подобные книжки; мне довольно приятны путевые заметки. Но история, настоящая серьезная история – сие никак меня не интересует. А вас?
– Да, я люблю историю.
– Я бы рада тоже полюбить. Я немножко читала, потому что было надо, но все, что читаю, меня злит либо изнуряет. Что ни страница, склоки Пап и королей, войны или мор; мужчины сплошь никчемны, а женщин и вовсе нет – это очень утомительно; и все же я часто думаю, сколь странно, что сие так скучно, ибо по большей части наверняка сочинено. Речи, что вложены в уста героев, их мысли и планы – почти все сие наверняка сочинено, а в других книгах сочинительство меня восторгает.
– Значит, вы думаете, – сказала юная г-жа Тилни, – что в своих полетах фантазии историки несчастливы. Они являют воображенье, не вызывая интереса. Я люблю историю – и охотно соглашаюсь поглощать вымысел вместе с правдою. В отношеньи основных фактов авторы располагают источниками в прежних историях и хрониках, кои, мне представляется, правдивы, насколько может быть правдиво все, что не является наблюденьями очевидца; а что до приукрашиваний, о коих вы говорите, то сие приукрашиванья, и их я люблю как таковые. Если речь написана удачно, я прочту ее с удовольствием, кто бы ее ни написал, – и, возможно, с бо́льшим удовольствием, если она творенье господина Юма или господина Робертсона[30], нежели если сие подлинные слова Каратака, Агриколы или Альфреда Великого[31].
– Вы любите историю! Господин Аллен тоже, а равно мой отец; и два моих брата не питают к ней неприязни. Столько примеров в столь узком кругу моих друзей – просто удивительно! В таком случае я не стану более жалеть тех, кто пишет исторические труды. Если людям нравится читать их книги, значит, все хорошо; но какая была бы маета – заполнять толстые тома, в кои, как я прежде полагала, никто не согласится заглянуть по доброй воле, трудиться лишь ради мучений маленьких мальчиков и девочек, – сие мне всегда представлялось удручающей судьбою; и хотя я знаю, что все это очень хорошо и необходимо, я часто удивлялась, какой отвагой до́лжно обладать, дабы делать сие нарочно.
– Маленьким мальчикам и девочкам надлежит мучиться, – сказал Генри, – и сего не сможет отрицать любой, кто знаком с человеческой природою в цивилизованном ее состояньи; однако в защиту наших самых выдающихся историков я принужден заметить, что их, по вероятию, оскорбило бы предположенье, будто у них отсутствует более высокая цель, и что метод и стиль их блестяще пригодны, дабы мучить читателей весьма развитого ума и зрелого возраста. Я использую глагол «мучить» вместо «просвещать», ибо заметил, что таков ваш подход; я догадываюсь, что ныне слова сии полагаются синонимами.
– Вы считаете, что я дурочка, ибо называю просвещение мукой, но если б вы, подобно мне, были привычны к зрелищу бедных деток, что лишь учатся читать, а затем писать, если б вы когда-нибудь видели, сколь глупы бывают они целое утро кряду и сколь устает моя бедная матушка к обеду, как я имею обыкновенье видеть дома каждодневно, вы согласились бы, что «мучить» и «просвещать» порою возможно счесть синонимами.
– Вполне вероятно. Однако историки не в ответе за трудности обученья читать; и даже вас, кто в целом, по видимости, не питает особой склонности к суровейшему, напряженнейшему усердью, наверное, возможно убедить, что стоит мучиться два или три года жизни, дабы на весь остаток ее обрести способность к чтенью. Вдумайтесь – если б сему не учили, госпожа Рэдклифф писала бы втуне или, быть может, не писала бы вовсе.
Кэтрин согласилась – и ее весьма пылкий панегирик достоинствам упомянутой дамы завершил сию дискуссию. Вскоре Тилни увлеклись другою, в коей спутница их ни слова вставить не могла. Брат и сестра озирали окрестности глазами тех, кто привычен к рисованью, и со всем жаром подлинного вкуса рассуждали о том, насколько способны оные окрестности обратиться в картины. В сем Кэтрин решительно ничего не смыслила. Она ничего не знала о рисовании – и ничего о вкусе; она слушала со вниманьем, кое приносило ей мало пользы, ибо Тилни беседовали фразами, в коих она едва ли различала суть. Впрочем, то немногое, что она уразумела, явно противоречило скудным представленьям о предмете, имевшимся у нее прежде. Похоже, красивый вид более не открывался с вершины высокого холма, а ясное синее небо не подтверждало великолепия дня. Кэтрин искренне стыдилась своего невежества. Неуместный стыд. Если желаешь добиться привязанности, яви невежество. Развитый ум означает неспособность потакать чужому тщеславью, чего разумный человек всегда желает избежать. Женщина в особенности, имея несчастье знать что бы то ни было, должна скрывать сие, как только возможно[32].
Преимущества естественной глупости прелестной девы уже были превосходно описаны моей сестрою по перу[33]; и к ее изложенью – справедливости к мужчинам ради – я лишь добавлю, что, хотя для суетного большинства их пола тупоумие женщины немало усугубляет ее очарованье, есть и другие, коим собственные разум и просвещенность не дозволяют искать в женщине одного лишь невежества. Кэтрин, однако, не сознавала своих преимуществ – не знала, что миловидная девушка с нежным сердцем и весьма невежественным умом неизбежно привлечет умного молодого человека, если обстоятельства не особо сему препятствуют. В нынешнем случае она признала и оплакала недостаток знаний, сообщила, что все на свете отдала бы за умение рисовать; и немедля последовала лекция о живописности, в коей объясненья Генри были столь прозрачны, что вскоре она стала различать красоту во всем, чем восхищался он, а вниманье ее было столь неотступно, что он совершенно уверился в развитости ее природного вкуса. Он говорил о передних планах, задних и средних – о профильных видах и перспективах – о тени и свете; и Кэтрин оказалась столь многообещающей ученицей, что, когда они забрались на вершину Бичен-Клифф, сама отвергла весь город Бат как объект, недостойный явиться на пейзаже. Восторгаясь ее успехами и страшась утомить деву чрезмерным грузом мудрости, Генри позволил сему разговору угаснуть, и простой переход от участка скалы и чахлого дуба, кой Генри поместил у подножия оной, к дубам вообще, затем к лесам, к их огораживанью, пустырям, коронным землям и правительству вскоре привел молодого человека к политике; от политики же ему грозил шаг к безмолвию. Общему молчанью, кое последовало за кратким экскурсом Генри в состояние нации, положила конец Кэтрин, гласом весьма замогильным изрекшая нижеследующее:
– Я слышала, вскорости в Лондоне выйдет нечто совершенно возмутительное.
Юная г-жа Тилни, коей сие в основном и предназначалось, вздрогнула и торопливо отвечала:
– В самом деле! И какого же сорта?
– Сего я не знаю, и равно не знаю, кто создатель. Я только слышала, что будет оно жутче всего, с чем мы сталкивались прежде.
– Боже всемогущий! От кого же вы сие слышали?
– Моей близкой подруге вчера поведали о том в письме из Лондона. Будет ужасно до необычайности. Я ожидаю кровопролития и прочего в том же роде.
– Сколь удивительно ваше самообладанье! Но, надеюсь, рассказы вашей подруги преувеличены; если о подобных планах известно заранее, правительство, несомненно, примет меры, дабы сие не осуществилось.
– Правительство, – молвил Генри, стараясь не улыбаться, – не хочет и не смеет вмешиваться в подобные дела. Кровопролитие неизбежно, и правительству безразлично, многие ли падут.
Дамы уставились на него. Он засмеялся и прибавил:
– Ну же, изъяснить ли мне вам друг друга или предоставить озадаченно искать разгадку? Нет-нет, я буду благороден. Докажу, что я мужчина, равно великодушьем сердца и ясностью рассудка. Не терплю своих собратьев, кои не опускаются порою до талантов к постиженью, коими обладает ваш пол. Возможно, способности женщин лишены крепости или же остроты – силы или изощренности. Возможно, им недостает наблюдательности, проницательности, рассудительности, пылкости, гения и остроумья.
– Госпожа Морлэнд, не обращайте вниманья на его слова; но будь добр, поведай мне о сем ужасном бунте.
– Бунте? Каком бунте?
– Милая моя Элинор, бунт творится лишь у тебя в голове. Постыдная путаница. Госпожа Морлэнд говорила всего лишь о новой книге, что выйдет вскоре, – ничего ужаснее; двенадцатая часть листа, в трех томах по двести семьдесят шесть страниц, фронтиспис с двумя надгробьями и фонарем; понимаешь? А вы, госпожа Морлэнд, – моя глупая сестра неверно истолковала наияснейшие ваши реплики. Вы говорили об ожидаемых ужасах в Лондоне – и вместо того, чтобы, подобно любому разумному созданью, мгновенно уразуметь, что ваши слова относиться могут лишь к общественной библиотеке, она тотчас вообразила себе три тысячи человек, что толпятся на Сент-Джордж-Филдз, нападенье на Банк, угрозу Тауэру, потоки крови на лондонских улицах, командированье Двенадцатого драгунского (надежды нации) из Нортгемптона для подавленья бунтовщиков, и отважного капитана Фредерика Тилни, в миг, когда он ведет в атаку свой отряд, сбитого с лошади обломком кирпича, брошенным из верхнего окна. Простите ее недомыслие. Женская слабость усугублена сестринскими страхами; однако в целом она отнюдь не простофиля.
