Ба Цзинь - Осень
Цинь на этот раз нисколько не смутилась и, рассмеявшись, язвительно заметила:
— Ты ничего нового, видать, придумать не можешь, вот и заладила одно и то же. Цзюе-минь на занятиях. Незачем его звать, он скоро сам придет.
— Цинь, прости ее. Она молода, глупа, — шутливо заметил Цзюе-синь. На душе у него стало легче.
— Ну что же, раз ты, Цзюе-синь, стесняешься поколотить ее, вот я ее сама, — с этим словами Цинь подошла к Шу-хуа и легонько стукнула ее по голове.
— Вот и отлично, — Шу-хуа озорным взглядом посмотрела на Цинь. — Ты с честью вышла из поединка.
— Ну и язычок у тебя, — притворившись сердитой, сказала Цинь.
Шу-хуа вдруг схватила Цинь за руку, сердечно пожала ее и, сдерживая смех, серьезно сказала:
— Я больше не буду тебя разыгрывать. Ты уж на меня не сердись.
Вошла Хэ-сао.
— Хэ-сао! Пойди скажи Ци-ся, пусть посмотрит, не ушел ли пирожник, — распорядился Цзюе-синь. — Если нет, пусть купит нам пирожных.
— Слушаюсь. — Хэ-сао вышла.
— Кто может на тебя сердиться? Ты ведь еще ребенок, — радостно улыбнулась Цинь.
Довольная Шу-хуа рассмеялась.
— Давайте споем, — обратилась она к Цинь и, не дожидаясь ответа, прошла в заднюю комнату.
Там у окна стояла фисгармония, купленная Цзюе-синем еще в феврале. Шу-хуа пододвинула табурет к фисгармонии, уселась, гордо закинула голову, ударила по клавишам и во весь голос запела.
Цинь, Юнь и Цзюе-синь вошли следом за ней. Цинь сняла со стены флейту, поднесла ее к губам и заиграла. Цзюе-синь тоже взял юйпинскую флейту и присоединился к ним. Музыка сливалась в стройную гармонию: они, наверное, не в первый раз играли вместе. Голос Шу-хуа звучал все звонче: казалось, это звенел хрустальный весенний ручеек, проносящийся по горному ущелью и легко устремляющийся вдаль; над ним раскинулась безоблачная лазурь небес, по обеим сторонам его высились великолепные, горы, с чистым журчанием ручейка сливались птичьи голоса (это были чудесные звуки флейт). Закончив одну песню, Шу-хуа запела другую.
Тут вошла Шу-чжэнь; она им не помешала. Опьяненные этой безыскусной музыкой, они не заметили ее прихода. Затем вошла Ци-ся, неся поднос с пирожными, над которыми вился легкий пар. Ци-ся поставила поднос на стол. На столе у стены стояли вазы, настольная лампа, коробки из-под шляп. Эти вещи принадлежали Жуй-цзюе — покойной жене Цзюе-синя. Цзюе-синь после смерти жены ни разу не перекладывал их.
Поставив поднос на стол, Ци-ся стала за спиной Шу-хуа, наблюдая за ее бегающими по клавишам пальцами. Шу-чжэнь вся превратилась в зрение и слух. Вскоре песня кончилась. Шу-хуа быстро встала и первая направилась к столу за пирожными.
— Юнь, Цзюе-синь, поторапливайтесь, а то Шу-хуа все одна прикончит, — смеясь, позвала Цинь.
Цинь, не выпуская флейты из рук, взяла с подноса пирожное и протянула его Шу-чжэнь:
— Кушай.
— Спасибо, спасибо, Цинь, — благодарила та.
— А что у тебя с глазами? — испуганно спросила Цинь, только сейчас заметив, что глаза Шу-чжэнь покраснели и опухли.
— Ничего, это просто так, — словно выведенная из оцепенения, потупившись, тихо отвечала Шу-чжэнь.
— Не обманывай меня. Опять тебя несправедливо обидели, — прошептала Цинь.
Все взоры обратились к Шу-чжэнь. Все начали догадываться, в чем дело. Видя, что Шу-чжэнь уклоняется от ответа, Шу-хуа не выдержала:
— Шу-чжэнь, наверное, вчера опять плакала.
Шу-чжэнь молча ела пирожное и, казалось, не слышала ни слов Цинь, ни ответа Шу-хуа.
Ци-ся, которая была в курсе дела, возмущенно сказала:
— Мне говорила Чунь-лань, что барышня Шу-чжэнь вчера проплакала весь вечер. Госпожа (она, видно, хотела сказать что-то другое, но в самый последний момент неожиданно передумала) опять гневалась. Даже Чунь-лань досталось.
Шу-чжэнь вдруг подняла голову: слезы ручьем текли по ее щекам. Умоляюще глядя на Ци-ся, она срывающимся голосом проговорила:
— Ну, зачем ты об этом говоришь?
Никто не проронил ни звука: все молча ели пирожные. Цинь все еще стояла около Шу-чжэнь. Ци-ся растерянно молчала, потом сочувственно промолвила:
— Барышня, я больше не буду.
— Шу-чжэнь, — тепло и проникновенно произнесла Цинь, нежно обняв Шу-чжэнь за шею, — ешь-ка лучше пирожное, выбрось из головы вчерашние неприятности.
— Я и так не думаю… Думай, не думай, — что пользы, — беспомощно прошептала Шу-чжэнь. Взглянув на Цинь, она продолжала.
— Ты не понимаешь моего горя.
Цинь любовно провела рукой по волосам Шу-чжэнь и растроганно сказала:
— Ты такая слабенькая. Если бы ты могла, как Шу-хуа, ко всему относиться спокойно! И, как назло, ты живешь в такой семье.
Шу-чжэнь не произнесла ни слова. Опустив голову, она разглядывала свои маленькие ножки в расшитых атласных туфельках. Она была в полном отчаянии. Словно тысячи иголок вонзились ей в сердце. Рыдания подступали к горлу. До крови прикусив губу, она изо всех сил старалась не разрыдаться, но слезы непрерывно лились из ее глаз. Носовой платок, который она прижимала к лицу, промок насквозь.
— Цинь, довольно об этом. Почему ты не ешь пирожных? — Шу-хуа понимала, что мучает Шу-чжэнь, но была бессильна что-нибудь сделать. Она ничем не могла помочь Шу-чжэнь — только словами утешения. Эта обстановка угнетала ее. Ее часто охватывали подобные чувства, но она не давала им завладеть собой, подавляла их. Она всегда была жизнерадостна, весела, не теряла мужества и бодрости. Она была легкомысленным созданием, но чувства ее никогда не брали, верх над разумом. Она не могла выносить этого удручающего, тягостного молчания и, стремясь рассеять грусть, овладевшую всеми, обратилась к Цинь, сопровождая свои слова многозначительным взглядом. Затем она взяла с подноса пирожное и не спеша поднесла его ко рту.
Юнь, подойдя к Шу-чжэнь, протянула Цинь пирожное и принялась мягко уговаривать сестру:
— Шу-чжэнь, не убивайся. Не стоит думать о том, что прошло. Чем больше думаешь, тем тяжелее. Ты слышала, как хорошо они пели. Я сегодня с тобой проведу весь день, да и Цинь составит нам компанию.
Шу-чжэнь, кивнув головой, произнесла что-то невнятное, но в разговор не вступала. Одной рукой она держала Цинь за рукав, другой мяла носовой платок, которым только что утирала слезы.
— Юнь права. Зачем вспоминать о том, что было? Успокойся. Если опять что-нибудь случится, мы тебе поможем, поверь мне, — склонившись к Шу-чжэнь, уговаривала ее Цинь, доев пирожное.
— Верю, — односложно отвечала Шу-чжэнь с видом обиженного ребенка.
— Ну, раз ты веришь, то обещай мне, что не будешь вспоминать о вчерашнем, — продолжала Цинь, довольная тем, что Шу-чжэнь послушалась ее.
Шу-чжэнь снова кивнула.
Шу-хуа с подносом, на котором еще оставались три пирожных, подошла к ним:
— Цинь, это вам. Ты не ела, вот я и принесла тебе. Скушай парочку, и Шу-чжэнь одно. Быстрее, а то остынут.
— Спасибо. Если мы не скушаем пирожные, которые ты принесла нам, значит мы совсем не уважаем тебя, — с улыбкой произнесла Цинь, беря пирожное. Затем, повернувшись к Шу-чжэнь, добавила:
— Съешь и ты.
Шу-чжэнь молча взяла пирожное.
— Ци-ся, принеси нам чаю, — весело распорядилась Шу-хуа. Она чувствовала себя так, словно увидела голубое небо после ливня.
Шу-хуа поставила пустой поднос на стол, села за фисгармонию и начала играть. Но через несколько минут остановилась и обратилась к Цзюе-синю:
— Что ж ты не играешь на флейте?
Цзюе-синь, стоя у письменного стола в кабинете, просматривал журнал и что-то невнятно пробормотал в ответ. Шу-хуа удивленно оглянулась. Она увидела, что Цзюе-синь читает журнал, а Цинь, Юнь и Шу-чжэнь сидят на кровати и беседуют. Только Ци-ся, разлив чай, подошла к ней сзади и слушала ее игру.
Шу-хуа встала, прошла в переднюю комнату и громко окликнула Цзюе-синя:
— Что это ты занялся чтением? Иди-ка петь.
— Играй, я приду, — рассеянно проговорил Цзюе-синь.
— Чем это ты увлекся? Не можешь потом почитать? — С этими словами Шу-хуа подошла посмотреть, что читает брат.
Цзюе-синь читал все ту же статью о Софье в журнале «Свобода». Его внимание было поглощено этим пламенным, волнующим отрывком. Он читал с замиранием сердца, быстро пробегая строчку за строчкой, не упуская ни одной главной мысли. Эти строки воодушевляли его и вселяли в него беспокойство. Он даже чувствовал страх. Но беспокоился он не о себе. Цзюе-синя волновала судьба младшего брата, автора этой статьи. Его и раньше терзали сомнения: он подозревал, что Цзюе-хой принимает участие в революционной работе. А сейчас, когда он прочел эту статью, его подозрения подтвердились. В этих страстных, пламенных строках он увидел начало полной лишений жизни. Чем дальше он читал, тем больше убеждался в правильности своих догадок, но все еще надеялся, что далее тон статьи и ее направление изменятся. Поэтому он не хотел отрываться от чтения. Покачав головой, он решительно заявил:
