Теннесси Уильямс - Рассказы. Эссе
– Ах, вон оно что, – проговорила Элфинстоун, и в голосе ее была даже не злоба, а огорчение. – Теперь я понимаю, почему диванчик испорчен. Значит, вы трете мокрым полотенцем атласную обивку – а она сделана из подвенечного платья моей бабушки, – трете всякий раз, как чем-нибудь обольете диванчик, а обливать его вы умудряетесь на удивление часто, и все из враждебности к…
– Ну да, сперва мокрым полотенцем, – ответила Хорн, расслышав лишь первые слова этого скорбного обличения. – А потом я, конечно, оттираю его пятновыводителем «Чудо».
– Что ото еще за «Чудо?»
– «Чудо» – это… Ну… пятновыводитель, – прерывисто ответила Хорн – она никак не могла выровнять дыхание, до того ее взволновала эта перепалка, закончившаяся взрывом. – Действует замечательно. Джонни Карсон рекламирует его в передаче «Сегодня вечером».
– Нет, вы просто спятили, – сказала Элфинстоун. – Ладно, отошлю диванчик к обойщику, пусть покроет его мешковиной кофейного цвета. Ну, фарфор и стекло мне, конечно, не уберечь в том бедламе, который здесь предвидится ce soir[8]. Пусть себе разбивают мой «веджвуд» и «хэвиленд» – это такая мизерная плата за культурное возрождение, которое вы переживаете вот уже несколько месяцев, если только можно сказать так о целом полугодии: «несколько месяцев!» Я, конечно, не прорицательница, но будь я не я, если в квартире не перевернут все вверх дном. – И не далее как…
– Сдали бы свой растреклятый «веджвуд» и «хэвиленд» на хранение, что ли! Кому они нужны, какой от них прок, от этих ваших растреклятых…
– Хорн! – Голос у Элфинстоун угрожающе завибрировал.
Хорн ответила весьма неаппетитным словцом, которым в последнее время обильно уснащала свою речь, и Элфинстоун снова воззвала к ней, с еще большим нажимом повторив ее фамилию.
– Черт подери, Элфинстоун, я ведь совершенно серьезно. Снимаем крошечную квартирку вместе, а она чуть не вся забита вашими семейными реликвиями – вашим фарфором, и хрусталем, и серебром с монограммой вашей мамули; да и вообще, кругом – все вещи вашей мамули, либо мамули вашей мамули, либо мамули ее мамули, и я чувствую себя так, словно вторглась в ваш фамильный склеп. Ну, а книги у нас на полках – бог ты мой, что за книги! Вы только себе представьте, как мне неловко, когда доктор филологии или философии подходит к полкам, видит одну только генеалогическую муру и думает, будто это я так подбираю себе книги для чтения: «Выдающиеся семейства Юга», том первый, «Выдающиеся семейства Юга», том второй, «Выдающееся дерьмо собачье», и так сверху донизу, от потолка до вашего обюссоновского ковра, все полки, и полки, и…
– Хорн, вам, кажется, известно, что я консультант по вопросам генеалогии, это моя профессия, а работать я вынуждена тут, в этой комнате, и справочники должны быть у меня под рукой!
– Мура собачья, по-моему, вы все это уже давным-давно вызубрили наизусть: и кто трахнул губернатора Динуидди в кустиках клюквы на берегу Потомака, и какое индейское племя – чероки или чоктоу – оскальпировало миссис Элфинстоун при…
– Знаете, Хорн, если у человека предки были из первых поселенцев, ничего зазорного в этом нет.
– Так вот, Элфинстоун, из-за этих ваших предков – первых поселенцев, из-за ваших семейных реликвий квартира мне просто обрыдла! Переберусь-ка я на субботу и воскресенье в отель «Челси», а потом дам вам знать, где и когда вы сможете в очередной раз получить от меня половину денег, которые мы вместе платим за право содержать в этой квартире семейный музей Элфинстоунов!
Хорн выбежала из гостиной в спальню, с треском захлопнула дверь. И, судя по всему, развила там бешеную деятельность. Элфинстоун обратилась в слух: минут десять, до самого ухода Хорн на службу, в спальне что-то звякало, брякало, а когда дезертирка ушла, Элфинстоун встала с загубленного диванчика и отправилась в спальню на рекогносцировку. Полученные данные несколько ее успокоили: оказалось, что, заталкивая второпях кое-какие свои пожитки в пластиковый мешок, Хорн сломала молнию, а умывальных принадлежностей, включая зубную щетку, вообще не взяла и поэтому Элфинстоун с полным основанием предположила, что возня с мешком, который так и остался наполовину пустым, всего-навсего очередная ребяческая выходка Хорн.
В полдень все того же десятого августа Элфинстоун позвонила в научный отдел «Национального журнала общественных проблем», где работала Хорн, и попросила ее к телефону.
У обеих голоса были грустные, приглушенные – до того приглушенные, что во время долгого разговора, прерывавшегося нерешительным молчанием, им не раз приходилось переспрашивать друг у друга то одно, то другое. Разговор велся в мягких, чуть ли не элегических тонах. Из всех тем, вызвавших между ними разногласия, была затронута только одна – прививка против полиомиелита.
– Дорогая, – сказала Элфинстоун, – если вам от этого станет легче, я схожу и сделаю прививку.
Последовало короткое молчание.
– Дорогая, – выговорила наконец Хорн с дрожью в голосе, – вы же знаете, я панически боюсь полиомиелита с тех пор, как им заболел мой двоюродный брат Элфи. Он и по сей день лежит в аппарате искусственного дыхания, только голова торчит наружу, и до того иссох – череп какой-то, на смерть похож; и знаете, дорогая, глаза у него такие потерянные, и, боже мой, как он смотрит этими голубыми глазами и силится мне улыбнуться, боже ты мой, как смотрит!
Тут они обе расплакались и едва-едва смогли сколько-нибудь внятно сказать друг другу «До свидания»…
Но в четыре часа все того же жаркого августовского дня настроение у Элфинстоун вдруг переменилось. Она пошла на прием к психоаналитику и тут, лежа на кушетке и прижимая к носу бумажную салфеточку, с неимоверной обстоятельностью воспроизвела весь свой утренний разговор с Хорн.
– Когда вы усвоите: если мы с вами уже обсудили какую-нибудь проблему, то возвращаться к ней больше не следует? – укоризненно проговорил доктор Шрайбер и поднялся со своего стула за изголовьем кушетки, давая тем самым понять, что сеанс окончен, а ведь Элфинстоун пробыла у него всего двадцать пять минут – половину оплаченного ею времени, – и, значит, он просто смошенничал.
С мрачным видом он распахнул перед ней дверь, и, громко всхлипывая, она вышла на раскаленную улицу. Небо было хмурое но все вокруг дышало зноем.
«Ничего, ну просто совсем ничего!»– подумала она. Это означало: ничего не поделаешь, надо смириться. Однако, вернувшись домой, Элфинстоун неожиданно ощутила прилив воинственности: она зашла в спальню с кондиционером и докончила начатое Хорн дело – упаковала все ее пожитки очень быстро, очень тщательно и аккуратно. Потом свалила весь багаж – четыре места – у самой двери. Затем пошла к себе в комнату, уложила в дорожную сумку вещи, какие обычно брала с собой, уезжая на субботу и воскресенье, и отправилась на Центральный вокзал, а оттуда поездом до «Тенистой поляны», решив отсиживаться там до тех пор, пока Хорн не поймет весьма прозрачного намека и не покинет навсегда квартиру на Шестьдесят первой Восточной улице.
Когда Элфинстоун добралась до места, оказалось, что у мамочки снова острый приступ кардиальной астмы – в ее спальне хлопотала присланная врачом сиделка. Зрелище это не вызвало у Элфинстоун никаких чувств – лишь обычную вереницу постыдных мыслей о мамочкином завещании: кому достанется большая часть имущества – замужней сестре с тремя детьми или же мамочка все-таки поняла, что по справедливости материальную поддержку на будущее надо оказать именно ей, Элфинстоун; а может быть (о, господи!), все отойдет к Церкви поборников знания – деятельность ее миссионеров в Новой Зеландии была в последние годы предметом особенно пылкого интереса мамочки. Этих низменных мыслей, таившихся где-то на самом дне души, Элфинстоун стыдилась до боли, и, когда у мамочки прошел приступ астмы и она, встав с постели, вновь пустилась в рассуждения о вере, исповедуемой «Поборниками знания», у Элфинстоун словно гора свалилась с плеч, и она вдруг объявила мамочке, что ей, Элфинстоун, пожалуй, лучше вернуться в Нью-Йорк, ведь она не предупредила Хорн о своем отъезде, а Хорн – женщина нервная, с ней так нельзя.
– От тебя только и слышишь: «Хорн то, Хорн это», – жалобно проговорила мамочка. – Да кто она, черт побери, такая, эта твоя Хорн? Вот уже десять лет ты только о ней и говоришь. Почему ты зовешь ее по фамилии, что у нее, имени нет? Боже мой, тут что-то не так, меня это всегда тревожило. Как все это понимать? Не знаю, что и думать!
– Ой, мамочка, да тут вовсе не над чем думать,– сказала Элфинстоун. – Мы с ней обе – незамужние женщины интеллигентных профессий, а незамужние женщины интеллигентных профессий называют друг друга по фамилии. Так принято на Манхэттене, вот тебе, мамочка, в весь секрет.
– Хм…хм… – проговорила мамочка, – ну, не знаю. Может быть…
