Сосэки Нацумэ - ЗАТЕМ
— Вот зачем я тебя позвал.
Дайскэ, не перебивая, почтительно слушал с таким вниманием, словно всё это не было ему давным-давно известно. А отец говорил и говорил, будто лекцию читал. Правда, кое-что в его нравоучениях появилось новое и довольно серьёзное.
Обычно отец довольствовался пространными указаниями и советами, а сегодня вдруг спросил:
— Что, собственно, ты намерен делать дальше?
На такой вопрос нельзя было ответить уклончиво или наобум. Отец рассердится. А чтобы старик понял истинные намерения сына, его надо самое малое два-три года перевоспитывать. Сию же минуту Дайскэ не мог привести веских доводов в защиту своих планов на будущее, казавшихся ему самому такими естественными и разумными. Потребуется масса времени, чтобы отец понял и сказал: «Пожалуй, ты прав». Возможно, целой жизни не хватит. Вполне достаточно пустить в ход всякие трескучие фразы вроде: «На благо государства», «Во имя старины», ни словом не обмолвившись о женитьбе, и отец будет удовлетворён. Но Дайскэ не в силах был так унизить себя и честно признался, что планов у него много, вот он приведёт их в порядок и тогда явится к отцу за советом. Такой ответ самому Дайскэ показался забавным, но с этим приходилось мириться.
Не хочет ли Дайскэ иметь состояние, чтобы жить независимо? — последовал вопрос. Разумеется, хочет, был ответ. Тогда было выдвинуто условие: женитьба на дочери Сагавы. Оставалось лишь неясным, от кого Дайскэ получит это состояние: от дочери Сагавы или от отца. Попытки хоть что-нибудь выведать окончились неудачей, и он решил ни о чём больше не спрашивать.
Может быть, Дайскэ хочет съездить в Европу? Дайскэ не отказался. Но и для этого, оказалось, надо жениться.
— Неужели эта женитьба так уж необходима? — не выдержав, спросил Дайскэ. Старик побагровел. Сердить отца не входило в намерения Дайскэ. Любой конфликт он считал проявлением всё того же нравственного падения. Стоит ли сердить кого-нибудь или затевать ссору, если гнев на лице противника пагубно отражается на собственном здоровье? Относительно того, можно или нельзя творить зло, у Дайскэ тоже существовало своё, особое мнение. Кару за совершённое зло посылает сама природа. Убийца видит хлещущую из раны кровь убитого, и уже это для него наказание. Дайскэ был уверен, что в целом мире не сыщешь человека, чью душу не терзал бы вид бьющей фонтаном крови. Вот до какой степени был впечатлителен Дайскэ! И, разумеется, ему стало не но себе, когда он увидел, что рассердил отца. И всё же ему и в голову не пришло исполнить волю отца и тем самым вдвойне искупить зло. Поступить так мог только глупец, а Дайскэ с большим уважением относился к своим умственным способностям.
Тогда отец с жаром заговорил о том, что он уже стар, что его родительский долг найти сыну невесту и обеспечить ему будущее, что в достоинствах невесты родитель разбирается куда лучше, чем сам жених, что отцовская забота сейчас может показаться докучливой, а потом, когда что-нибудь случится, от этого назойливого старика будут ждать помощи. Дайскэ был весь внимание, дал старику выговориться, однако остался при своём мнении. Тогда отец сказал с деланным спокойствием:
— Ладно, оставим Сагаву. Выбери себе невесту по душе. Кто бы она ни была. Может быть, она уже есть?
Тот же вопрос задавала и невестка, однако на сей раз усмехнуться и промолчать было невозможно, и Дайскэ напрямик ответил:
— Нет.
— Хоть бы обо мне подумал! — с раздражением сказал отец. — Так нет же, только о себе печёшься.
Такая внезапная перемена удивила Дайскэ: ведь только сейчас старик уверял, что заботится лишь об интересах сына.
— Ну раз это для вас так важно, я подумаю, — ответил Дайскэ.
Отец ещё больше рассердился. С Дайскэ случалось, что в разговоре он стремился оставаться до конца логичным. Но это воспринималось, как желание припереть собеседника к стенке, желание, противное самому существу Дайскэ.
— Я не о себе забочусь, когда говорю о твоей женитьбе. Но раз ты настолько упрям, хочу напомнить, что тебе уже тридцать, верно? И если здоровый, нормальный человек в таком возрасте не женат, что о нём думают люди? Сейчас, разумеется, не прежние времена, и каждый волен жениться или не жениться. Но подумай о том, что ты огорчаешь отца и брата, что в любой момент может быть затронута твоя честь. Что тогда делать?
Дайскэ обалдело смотрел на отца, совершенно не понимая, к чему старик клонит.
— Коль скоро речь идёт обо мне, — сказал он после некоторой паузы, — то вам известно, что кое-что я себе позволяю, но…
Наступило молчание. Поскольку Дайскэ больше не возражал, отец, уверенный в своей моральной победе, сказал уже более мягко:
— Ну что ж, подумай хорошенько.
— Непременно, — пробормотал Дайскэ и поспешил уйти. Он хотел поговорить с братом, но того уже не оказалось дома. На вопрос, где невестка, горничная ответила, что в гостиной. Кроме Умэко, там был ещё учитель музыки, у которого Нуико брала уроки. Дайскэ кивнул ему и подозвал к двери невестку.
— Вы ничего не наговорили на меня отцу?
Умэко расхохоталась и увлекла его к пианино, говоря:
— Входите же, вы очень кстати!
10
Пришло лето, в комнаты наползли муравьи. Дайскэ налил в горшок для цветов воды и поставил туда белоснежные ландыши. Горшок был такой низкий, а стебли такие длинные, что цветы, свесившись, закрыли по краям горшка узоры. Тронешь горшок, цветы осыпаются. Дайскэ поставил цветы на толстый словарь, положил на татами подушку и в изнеможении лёг. Голова его как раз оказалась в тени горшка, и Дайскэ с наслаждением вдыхал аромат ландышей. Так незаметно он задремал.
Редко встречалось такое обострённое восприятие, как у Дайскэ. Даже отражённый солнечный свет бывал для него порою невыносим. И когда это случалось, Дайскэ избегал людей, стараясь, будь то утро или день, как можно больше спать. Его великолепно усыплял тонкий аромат цветов, и, зная это, Дайскэ ложился так, чтобы на него не падал свет, и, смежив веки, тихо дышал, сомкнув губы, одним носом. Аромат постепенно успокаивал взбудораженное сознание, навевал сон. И если ему удавалось уснуть, после пробуждения он чувствовал себя обновлённым, и его уже не тяготило общение с людьми.
После очередного визита к отцу Дайскэ целых несколько дней не мог смотреть на розы, яркими пятнами алевшие в углу сада, и, бросив на них случайно взгляд, тотчас же переводил его на листья функии, которая росла возле кадки с водой. На листьях, беспорядочно переплетаясь, белели полоски, и каждый раз, когда Дайскэ смотрел на них, ему чудилось, будто и листья и полоски вытягиваются, становясь всё длиннее, свободные, ничем не скованные. Цветы граната были ещё ярче, чем розы, они сверкали среди зелени, словно нарочно выпячивая свою яркость, и тоже не гармонировали с настроением Дайскэ.
Дайскэ, как это порою с ним бывало, всё представлялось сейчас в мрачных тонах. Светлое поэтому казалось слишком светлым и вызывало отвращение. Даже листья функии становились неприятны, стоило ему хорошенько в них вглядеться.
Вдобавок ко всему Дайскэ вдруг охватило беспокойство, весьма типичное для нынешнего поколения японцев. Было что-то варварское, пожалуй, даже первобытное в этом беспокойстве, рождённом недоверием между людьми. Подобные явления чисто морального порядка вызывали в Дайскэ сильнейший душевный разлад. Как человек мыслящий, он был неверующим и верующим стать не мог. Более того, он был убеждён, что люди полагаются на бога потому, что не верят друг другу. Недоверие причиняет муки, а у кого просить избавления, как не у бога? Путём таких размышлений Дайскэ пришёл к выводу, что в странах, где почитают бога, люди лгут. В этом смысле Япония стоит особняком: здесь ни во что не верят — ни в бога, ни в людей. И виной всему экономическое положение.
На днях Дайскэ прочёл в газете об агенте уголовной полиции, сообщнике воров, совершившем преступление. Это не был единичный случай. По словам другой газеты, если начать распутывать клубок по всей строгости закона, Токио, пожалуй, останется на время без полицейских. Дайскэ зло усмехнулся. Всё нормально. Нужда заставила полицейского пойти на преступление.
И тут на память Дайскэ пришёл его последний разговор с отцом о женитьбе. Отец грозил Дайскэ всякими неприятностями, причём не прямо, а намёками, и всё потому, что между ними не было доверия. Дайскэ не считал безнравственным думать об отце дурно. Он ничуть не удивился бы, приведи отец свою угрозу в исполнение.
С такой же антипатией относился Дайскэ и к Хираоке, только более снисходительно. Старшего брата Дайскэ любил, но и ему не верил. Искренность и доброту невестки приписывал её житейской неопытности.
Словом, ко всем окружавшим его людям Дайскэ относился в высшей степени пренебрежительно. Обострённая чувствительность уживалась у него с самоуверенностью. Он ясно это сознавал. И вдруг в нём шевельнулось чувство, похожее на беспокойство. Быть может, это результат физического состояния? И Дайскэ прибег к испытанному средству. Поставил у изголовья ландыши, которые ему привезли с Хоккайдо, и лёг спать.
