Эптон Синклер - Между двух миров
Этот необыкновенный Ганси, о котором Ланни слышал уже лет семь, превратился теперь в высокого, но очень худого юношу; он работает так много, что его невозможно усадить за стол пообедать; у него большие задумчивые глаза и волнистые черные волосы, как и полагается вдохновенному молодому музыканту.
— О мистер Далькроз, — так называли здесь Курта, — хотелось бы мне, чтобы вы послушали его и сыграли с ним! А уж что до вас, Ланни, так он только и мечтает о встрече с Ланни Бэддом.
— Послушайте, мистер Робин, — сказал Ланни, повинуясь мгновенному порыву, — почему бы вам не прислать сюда ваших мальчиков?
— Я был бы в восторге! — ответил отец.
— Что они делают сейчас?
— Сейчас они живут за городом, у нас там чудесная дача. Но Ганси каждый день упражняется. В сентябре начнутся занятия в школе.
— В сентябре я тоже буду занят, — сказал Ланни, — почему бы им не приехать теперь, они бы провели неделю-другую с нами.
— И вам в самом деле хочется, чтобы они приехали? — Гость взглянул на Ланни и на его мать, и нетрудно было прочесть радость в его темных глазах.
— Это доставило бы нам большое удовольствие, — сказала Бьюти, для которой «общество» было, как летний ливень для засохшего сада.
— У нас тут много вещей для скрипки, — вставил Курт, — я играю их, но хотелось бы послушать настоящую игру.
— Если я им протелеграфирую, они выедут завтра же.
— Чем скорее, тем лучше, — сказал Ланни. — Пусть летят.
Отец даже побледнел при этой мысли. — Нет, нет, на такой риск я не пойду, ведь это два самых дорогих для меня существа! Вы не можете себе представить, мадам Бэдд, что значат эти два мальчика для меня и для моей жены. Что бы мне ни приходилось делать, я утешаю себя тем, что Ганси и Фредди будут оправданием моей жизни.
Бьюти мило улыбнулась и сказала, что ей хорошо знакомо это чувство. Он очень хороший человек, решила она, хотя у него и есть недостаток, за который его собственно нельзя осуждать.
IVКурт ушел работать, а Ланни пригласил гостя к себе посидеть и потолковать. Время от времени Робби упоминал в своих письмах об успехах Иоганнеса, и Ланни радовался этому, так как Иоганнес был его находкой. «Робби и Робин» были участниками множества сложных сделок, в которые аристократ из Новой Англии вкладывал деньги, а беженец из гетто — здравый расчет и труд. Это была деятельная пара коммерсантов, и ничто не доставляло Иоганнесу такого удовольствия, как рассказывать об их успехах.
Он сообщил о результатах первого опыта, когда сотни тысяч ручных гранат были переделаны в детские копилки и выпущены на предпраздничный рынок. Те, что не были раскуплены на святках в прошлом году, теперь снова ждут наступления праздника радости и единения, который бывает только раз в год, и, к сожалению, не может тянуться до следующего рождества. Компаньоны закупили также самый причудливый ассортимент всякой всячины, которую американское интендантство привезло во Францию и от которой оно должно было во что бы то ни стало избавиться: рыбные консервы, деревянные протезы, будильники, тридцать семь тысяч замков с двумя ключами каждый, четырнадцать тысяч гроссов карандашей с резинками.
— Вы не можете и вообразить, чего только хе требуется для армии, — объяснял Иоганнес Робин. — Не знаете ли вы какую-нибудь патриотическую организацию, которая захотела бы купить двадцать пять тысяч экземпляров биографии президента Мак-Кинлея?
— К сожалению, что-то не приходит в голову, — ответил Ланни.
— Это был самый красивый государственный деятель, какого только можно пожелать, но по секрету скажу вам, что, несмотря на все усилия, я не мог заставить себя прочесть его речи. Боюсь, что это окажется самой невыгодной из моих спекуляций, хотя эти книжки и обошлись мне недорого — всего по четверть цента за экземпляр. Бумагу придется продать на макулатуру, а на переплетах можно будет сделать новое тиснение и вложить туда что-нибудь другое, например — биографию папы Бенедикта XV.
Мистер Робин сказал затем, что он думает перебраться в Германию, но решил выждать, пока все утрясется и станет легче ездить туда и оттуда. Он скупает в Германии всякого рода недвижимость. — Не считайте меня тщеславным, если я скажу, что намерен сделаться очень богатым человеком. У меня есть возможность загодя узнавать о готовящихся событиях, и было бы смешно не использовать такое преимущество. Если вы занимаетесь делами, вы должны покупать то, что будет расти в цене, и продавать то, что будет падать.
Ланни согласился, что таковы правила игры.
— Посоветуйте вашему отцу, чтобы он больше доверялся мне, — настаивал Робин. — Мне не удалось повидаться с ним в его последний приезд, — и я очень об этом сожалею, — нельзя судить издалека о том, что происходит в Европе. Вашего отца тревожит, что я продолжаю продавать немецкие марки, — это в Америке он поддался влиянию немецкой пропаганды. Вы разбираетесь в обстановке?
— Я не слежу за денежным рынком, мистер Робин.
— Конечно, вам не до того, вы занимаетесь искусством, и я вас за это уважаю. Но я объясню вам. По всему свету есть немцы, у которых водятся деньги. Некоторые из них готовы помочь родному фатерланду, но не знают, как это сделать. Если убедить их, что надо вкладывать свои капиталы в германскую валюту, жизнь на родине может наладиться. Вот германское правительство и старается распространить повсюду слухи, что начинается подъем, что Германия быстро восстанавливается, что печатать деньги больше не будут, что марка уже упала до предела и дальше падать не будет, — и таким образом германскому правительству удается сбывать свои бумажные марки за границу. Но Иоганнесу Робину оно их не продает, наоборот, я сам продаю миллионы и миллионы марок живущим за границей немцам в кредит на три месяца, а когда срок приходит, я покупаю их за половину того, что должен получить. Это беспокоит вашего отца, — он считает такие операции рискованными. Скажите ему, — пусть верит мне, и он будет настоящий богач, а не середка на половинку.
— Я передам ему ваши слова, мистер Робин, — сказал Ланни, — но я знаю, что мой отец предпочитает вкладывать деньги в реальные ценности.
— Он, конечно, прав, что держит свои деньги в долларах. Когда марка окончательно скатится вниз, он приедет в Германию и будет скупать крупные концерны по тысяче долларов за штуку. А мы с вами, Ланни, будем платить за картины старых мастеров меньше, чем за хороший обед.
— Мне некуда будет девать их, — сказал Ланни. — У меня кладовая полна картин Марселя Детаза, которые мы собираемся продать.
— О, послушайтесь моего совета и не продавайте! — воскликнул экспансивный коммерсант. — Сейчас у нас кризис, но скоро жизнь опять наладится и начнется такой бум, какой еще никому не снился. Тогда мы с вашим отцом покажем себя.
VЛанни отправился на вокзал встретить юных путешественников из Роттердама. Он был уверен, что узнает их, так как видел множество фотографических снимков двух темноглазых мечтательных сынов древней Иудеи, головы которых пророк помазал священным елеем. Ланни Бэдд слышал в воскресном классе библии рассказ своего деда, старого угрюмого пуританина и фабриканта пулеметов, о мальчике-пастухе по имени Давид, который играл на арфе, внимал гласу Иеговы и общался с всемогущим богом. Если сосчитать возможное потомство одного человека на протяжении ста поколений, то окажется, что в каждом еврее есть капля крови этого певца; и вот двое таких потомков Давида выходят из вагона голубого экспресса: один — с чемоданом и скрипкой в футляре, другой — с чемоданом и кларнетом.
Оба взволнованы, глаза у них сияют, румяные губы смеются — сбылась мечта семи лет, они познакомятся с Ланни Бэддом! Приятно, когда ты для кого-то служишь источником такой радости, — и Ланни постарается не обмануть их ожиданий. Он понимал, что происходит с мальчиками, он ужо давно знал от мистера Робина, что Ланни Бэдд в их глазах воплощенное совершенство — он такой образованный, он так много путешествовал, и он принадлежит к правящей касте современного мира — к тем, для кого создается искусство, перед кем артисты исполняют художественные произведения.
Ланни помнил, в каком он был восторге, как весь мир показался ему зачарованным, когда он приехал к Курту Мейснеру и увидел большой замок с покрытыми снегом башнями, алевшими в лучах раннего утра. Теперь сюда приехал маленький Фредди Робин — ему тоже 14 лет. Он и его брат впервые видят Лазурный берег, и субтропический ландшафт кажется им таким же волшебным, каким показался Ланни силезский снег. Деревья, отягощенные апельсинами и лимонами, увитые розами беседки и каскады пурпурных бугенвиллей, скалистые берега над синей, а в мелких местах изумрудной, водой — все это вызывало у них крики восторга, тотчас же сменявшиеся беспокойством, не слишком ли они несдержанны в присутствии замкнутого англосакса. В Бьенвеню все сразу полюбили их, да и невозможно было не полюбить, так они были милы, простодушны и так хотели понравиться. Они сносно говорили по-английски, по-французски и по-немецки. Родным языком для них был голландский. Застенчивость их бросалась в глаза, и люди, знавшие, как жесток мир, с болью думали о том, какие страдания уготованы в нем этим мальчикам.
