Марк Твен - No44, Таинственный незнакомец
Глава XVI
Сорок четвертому даровали право ношения шпаги и тем самым причислили к благородному сословию. Повинуясь своему капризу, он и вырядился, как джентльмен. Сорок четвертый был умен, но очень неуравновешен, стоило ему заметить возможность подурачиться, он ее не упускал ни за что на свете просто не мог удержаться и не испробовать себя в новой роли. Все вокруг его не любили, но враждебность и острая неприязнь мало помалу смягчились за последние сутки из за смертельной угрозы, нависшей над ним, а он решил выбрать именно это время, чтоб своим щегольским видом оскорбить печатников, показать, что он им ровня. Ведь он не просто оделся, как подобает благородному, — не! Лучший наряд Навсенаплюя не шел ни в какое сравнение с блеском и великолепием нового облачения Сорок четвертого, а что касается остальных, он отличался от них, как царь Соломон от скромных, хоть и изящных лилий. Представляете — высокие расшитые ботинки со шнуровкой, на красных каблуках, розовое шелковое трико, бледно голубые атласные штаны по колено, камзол из золотой парчи, ослепительно красная накидка из атласа, кружев ной воротник, достойный королевы, изящнейшая голубая бархатная шляпа с длинным пером, прикрепленным к ней булавкой, усыпанной бриллиантами, шпага в золотых ножнах с рукояткой, украшенной драгоценными камнями. Таков был наряд Сорок четвертого, а выступал он точно князек, «танцующий кекуок», как он сам выразился. Красив он был, как картинка, а уж доволен собой, как властелин мира. В руке держал кружевной платочек и то и дело прикладывал его к носу, словно герцогиня. Он, вероятно, думал, что вызовет всеобщее восхищение, и каково же было его разочарование, когда печатники набросились на него с оскорблениями и насмешками, наградили обидными прозвищами и обвинили в том, что он украл свой наряд. Сорок четвертый защищался, как мог, но голос у него уже дрожал, он мог разрыдаться в любую минуту. Бедняга убеждал печатников, что наряд достался ему честным путем, благодаря щедрости его учителя, великодушного мага, создавшего его из пустоты одним-единственным волшебным словом, ведь маг на самом деле могущественнее, чем они полагают, он не показал миру и половины своих чудес, окажись он сейчас здесь, ему бы не понравилось, что оскорбляют его скромного слугу, не причинившего никому зла, окажись маг здесь, он показал бы Катценъямеру, как обзывать его, слугу мага, вором, да еще грозить при этом пощечиной
— Ах, показал бы, да неужели? Вот он идет, легок на помине, сейчас посмотрим, так ли уж дорог магу его бедный слуга! — с этими словами Катценъямер влепил парню такую пощечину, что ее было слышно на сто ярдов вокруг Сорок четвертый отброшенный в сторону мощным ударом, увидел мага и взмолился
— О, мой благородный хозяин, величайший маг и астролог, я прочел в твоих глазах приказ и должен подчиниться такова твоя высочайшая воля, но умоляю, заклинаю тебя, не принуждай меня исполнить твою волю, сделай это сам, своей справедливой рукой
С минуту маг стоял молча, не сводя глаз с Сорок четвертого, мы тоже глазели на него затаив дыхание, под конец Сорок четвертый отвесил магу почтительный поклон
— Ты хозяин, твоя воля — закон, я подчиняюсь, — произнес он и, обернувшись к Катценъямеру, сказал — Не пройдет и несколько часов, ты увидишь какую беду навлек на себя и других Сам убедишься, что нехорошо обижать хозяина.
Вы, конечно, видели, как из-за набежавшей тучки разом мрачнеет залитое солнцем поле? Точно так же неясная угроза, словно туча, омрачила лица печатников. Ничто не действует так угнетающе, как ожидание грядущего несчастья, напророченного могущественным злым колдуном. Страх закрадывается в душу и ширится, ширится; воображение рисует все новые кошмарные картины, и вот уже страх завладевает вами целиком; вы теряете аппетит, вздрагиваете от каждого звука, боитесь собственной тени.
Женщины послали старую Катрину к Сорок четвертому — может, он внемлет ее мольбе и скажет, что должно случиться, это хоть немного облегчило бы им тяжкое бремя ожидания, но Катрина не нашла ни его, ни мага Оба так и не появились до конца дня. За ужином почти не разговаривали, никто не касался этой темы. После ужина печатники много пили в одиночку, вздыхали, машинально поднимались со своих мест, беспокойно ходили из угла в угол, снова садились, ничего вокруг себя не замечая, порой горестно вскрикивали. В десять часов никто не пошел спать: видно, смятенные души, страшась одиночества, искали поддержку и утешение в близости друзей по несчастью. В половине одиннадцатого никто не двинулся с места. В одиннадцать повторилась та же картина. Было бесконечно грустно сидеть в тусклом свете мигающих свечей, в тишине, нарушаемой лишь случайными звуками, особенно гнетущей от завывания зимнего ветра в башнях и зубчатых стенах замка.
Это случилось в половине двенадцатого. Печатники сидели задумчивые, погруженные в собственные мысли и вслушивались в погребальную песнь ветра — Катценъямер, как все прочие. Послышалась чья-то тяжелая поступь, и печатники испуганно устремили глаза к двери — там стоял двойник Катценъямера! Все разом ахнули, едва не погасив свечи, и застыли, не в силах оторвать от него взгляда. Двойник был в рабочем костюме печатника и держал в руке урок. Оба Катценъямера были похожи как две капли воды — в зеркале не различишь! И в гостиную Катценъямер вошел, как мог войти только Катценъямер, — решительно, нагло, недружелюбно поглядывая по сторонам, — вошел и протянул урок подлинному Катценъямеру:
— Как набирать текст — со шпонами или без шпон?
Какое— то время Катценъямер не мог опомниться от удивления, но быстро совладал с собой.
— Ах ты, колдовское отродье! — крикнул он, вскакивая с места, — да я тебя…
И он перешел от слов к делу, ударив двойника кулаком в челюсть; такой удар-скуловорот мог раздробить любую челюсть, но двойник был цел и невредим; сойдясь носом к носу, они закружились, пританцовывая, молотя друг друга, как стенобитные машины. Окружающие глядели на дерущихся со смешанным чувством благоговейного удивления и восторга, втайне уповая на то, что ни один из них в живых не останется Драка продолжалась с полчаса, потом оба выбились из сил и плюхнулись на стулья — окровавленные, задыхающиеся
Некоторое время они сидели молча, потом подлинный Катценъямер спросил:
— Послушай, парень, ты кто такой? Отвечай!
— Я — Катценъямер, старший печатник, вот кто, если хочешь знать.
— Врешь! Ты что в типографии делал — набирал?
— Да, набирал.
— Черти бы тебя подрали! Кто тебе позволил?
— Сам себе позволил. Думаю, этого достаточно.
— Как бы не так! Ты состоишь в цехе печатников?
— Нет
— Тогда ты — штрейкбрехер! Бей его, ребята!
Печатники охотно пустили в ход кулаки и, распалившись от злобы, ругались на чем свет стоит — слушая их, можно было получить образование по этой части Через минуту от двойника осталось бы мокрое место, но он крикнул.
— Ребята, на помощь!
В то же мгновение в гостиную ввалились двойники всех прочих и ввязались в драку!
Игра закончилась вничью. Этого следовало ожидать: каждый дрался со своим двойником, ровней во всем, и они не могли одолеть друг друга. Потом дерущиеся сделали попытку разрешить спор поединком на шпагах, но и поединок закончился вничью. Противники разошлись в разные стороны и, обмениваясь колкостями, обсуждали обстановку. Двойники отказались вступить в цех, но и бросать работу не собирались; ни просьбы, ни угрозы на них не действовали. Переговоры зашли в тупик. Если двойники останутся в замке, печатники лишатся средств к существованию — теперь они не могли получить деньги за простой! Непоколебимость их позиции, которой они так чванились, оказалась вымыслом. Это было яснее ясного, и, чем глубже они проникались сознанием своей ненужности, тем отчетливей понимали, что это всего лишь вымысел. Положение было тяжелое и прискорбное. Вы скажете, что печатники получили по заслугам. Что ж, вы правы, но разве этим все сказано? Думаю, нет. Печатники всего лишь люди, сделавшие глупость и заслужившие наказание, но отнимать у них за это хлеб насущный было бы слишком суровой карой. Но дело обстояло именно так. Беда пришла, как снег на голову, и печатники не знали, как быть. Чем больше они толковали о ней, тем страшней и непоправимее она им казалась. А кара — несправедливой: в разговоре выяснилось, что двойникам не нужно ни есть, ни спать: за них обоих это делают печатники, но когда едят и спят двойники, печатники, черт возьми, не получают никакой пользы! И еще: печатники остались без работы и средств к существованию, но тем не менее поят и кормят за свой счет незваных гостей, штрейкбрехеров, не получая взамен — дьявол их побери — даже благодарности! К тому же оказалось, что штрейкбрехеры не берут плату за работу в типографии — им, видите ли, она ни к чему, они и требовать плату не станут. Наконец Навсенаплюю пришла в голову идея достойного, по его мнению, компромисса, и приунывшие печатники подошли послушать, в чем она заключается. Идея была в том, чтобы двойники работали, а печатники получали плату и честно выполняли свой долг — ели и спали за двоих. Сначала все решили, что идея блестящая, но потом тучи снова скрыли небосвод — нет, такой план никуда не годился: по законам цеха, печатники не могли сотрудничать со штрейкбрехерами. От заманчивой идеи пришлось отказаться, и все приуныли пуще прежнего. Тем временем Катценъямер пытался утопить свою боль в вине, но спиртное на него не действовало — ему все казалось, что он выпил мало, хоть вино уже не шло в горло. Беда в том, что он был полупьян: двойник получил свою половину и тоже был полупьян. Катценъямер сообразил, в чем дело, очень обиделся и попрекнул своего двойника, моргавшего в блаженном забытьи:
