Марк Твен - Письма с Земли
Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что наш сад привиделся мне во сне. Он был прекрасен, несравненно прекрасен, упоительно прекрасен, а теперь он потерян для нас, и я никогда больше его не увижу.
Сад утрачен навеки, но я нашла его, и я довольна. Он любит меня, как умеет; я люблю его со всем пылом моей страстной натуры, как и подобает, мне кажется, моему возрасту и полу. Когда я спрашиваю себя, почему я люблю его, мне ясно, что я этого не понимаю, да, по правде говоря, я не особенно стремлюсь понять; такая любовь, думается мне, не имеет ничего общего ни с рассуждениями, ни со статистикой, как любовь к другим пресмыкающимся или животным. Да, вероятно, все дело в этом. Я люблю некоторых птиц за их пение, но Адама я люблю вовсе не за то, как он поет, – нет, не за это. Чем больше он поет, тем меньше мне это нравится. И все же я прошу его петь, потому что хочу приучиться любить все, что нравится ему, и уверена, что приучусь, – ведь сначала я совершенно не могла выносить его пение, а теперь уже могу. От его пения киснет молоко, но и это не имеет значения, – к кислому молоку тоже можно привыкнуть.
Я люблю его не за его сообразительность, – нет, не за это. Каков бы он ни был – это не его вина, ведь он не сам себя создал. Он таков, каким его создал господь, и этого для меня вполне достаточно. Тут была проявлена особая мудрость, я совершенно в этом уверена. Со временем его умственные способности разовьются, хотя, я думаю, что это произойдет не сразу. Да и куда спешить? Он достаточно хорош и так.
Я люблю его не потому, что он деликатен, заботлив и чуток, – нет; у него есть недостатки в этом отношении, но он достаточно хорош, несмотря на них, и притом уже начал понемногу исправляться.
Я люблю его не потому, что он трудолюбив, – нет, не потому. Мне кажется, он обладает этим свойством, и я не понимаю, зачем ему нужно его от меня скрывать. Вот единственное, что меня печалит. Во всем остальном он теперь вполне откровенен со мной. Я уверена, что, помимо этого, он ничего от меня не утаивает. Меня печалит, что он находит нужным держать от меня что-то в тайне, и порой я долго не могу уснуть – все думаю об этом. Но я заставлю себя выкинуть эти мысли из головы, – ведь, кроме них, ничто не омрачает моего счастья.
Я люблю его не потому, что он очень образован, – нет, не потому. Он – самоучка и действительно знает уйму всяких вещей, да только все это не так.
Я люблю его не потому, что он рыцарственно благороден, – нет, не потому. Он выдал меня, но я его не виню – это свойство его пола, мне кажется, а ведь не он создал свой пол. Конечно, я бы никогда не выдала его, я бы скорее погибла, но это тоже особенность моего пола, и я не ставлю себе этого в заслугу, так как не я создала свой пол.
Так почему же я люблю его? Вероятно, просто потому, что он мужчина.
В глубине души он добр, и я люблю его за это, – но будь иначе, я бы все равно любила его. Если бы он стал бранить меня и бить, я бы все равно продолжала любить его. Я знаю это. Мне кажется, все дело в том, что таков мой пол.
Он сильный и красивый, и я люблю его за это, и восхищаюсь, и горжусь им, – но я все равно любила бы его, даже если бы он не был таким. Будь он нехорош с виду, я бы все равно любила его; будь он калекой – я любила бы его, и я бы работала на него, и была бы его рабой, и молилась бы за него, и бодрствовала у его ложа, пока жива.
Да, я думаю, что люблю его просто потому, что он мой, и потому, что он мужчина. Другой причины не существует, мне кажется. И поэтому, вероятно, я правильно решила с самого начала: такая любовь не имеет ничего общего ни с рассуждениями, ни со статистикой. Она просто приходит совершенно неизвестно откуда и объяснить ее нельзя. Да и не нужно.
Так думаю я. Но ведь я только женщина, почти ребенок, и притом первая женщина, которая пытается разобраться в этом вопросе, – и очень может статься, что по своей неопытности и невежеству я сделала неправильный вывод.
СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ
Единственное мое желание и самая страстная моя мольба – чтобы мы могли покинуть этот мир вместе; и эта мольба никогда не перестанет звучать на земле, она будет жить в сердце каждой любящей жены во все времена, и ее нарекут молитвой Евы.
Но если один из нас должен уйти первым, пусть это буду я, и об этом тоже моя мольба, – ибо он силен, а я слаба, и я не так необходима ему, как он мне; жизнь без него – для меня не жизнь, как же я буду ее влачить? И эта мольба тоже будет вечной и будет возноситься к небу, пока живет на земле род человеческий. Я – первая жена на земле, и в последней жене я повторюсь.
У МОГИЛЫ ЕВЫ
Адам. Там, где была она, был Рай.
ОТРЫВОК ИЗ АВТОБИОГРАФИИ ЕВЫ[19][20]
…Любовь, покой, мир, бесконечная тихая радость – такой мы знали жизнь в райском саду. Жить было наслаждением. Пролетающее время не оставляло никаких следов – ни страданий, ни дряхлости; болезням, печалям, заботам не было места в Эдеме. Они таились за его оградой, но в него проникнуть не могли. Все дни там походили один на другой, и каждый был безграничным восторгом.
А сколько там было интересного! Ведь мы были детьми, и детьми невежественными. Сейчас даже невозможно представить, до чего невежественны мы были. Мы ничего не знали, совсем ничего. Нам пришлось начинать с самого-самого начала. Мы должны были изучить букварь всего сущего. Теперь четырехлетний ребенок прекрасно разбирается в том, о чем мы не имели представления даже в тридцать лет. Ведь мы были детьми без нянек и учителей. Никто нам ничего не объяснял. У нас не было словаря, и мы не знали, правильно мы употребляем слова или нет; мы предпочитали длинные слова, но, как я знаю теперь, нам нравилась их звучность и солидность, а на самом деле мы часто не имели ни малейшего представления о том, что они, собственно, означают. А наше правописание – это было нечто невообразимое! Но такие пустяки нас нисколько не смущали. Нам хотелось накопить побольше пышных слов, а каким способом – это было неважно.
Но больше всего нам нравилось учиться, узнавать, исследовать причины, природу и назначение всех вещей и явлений, какие нам встречались, – это была подлинная страсть. Адам и по склонностям, и по характеру был настоящим ученым; без ложной скромности я могу то же сказать и о себе, и мы любили называть себя этим величественным словом. Каждый из нас жаждал превзойти другого в научных открытиях, и это дружеское соперничество подстегивало нас и не давало нам впасть в безделье и предаться поискам пустых удовольствий.
Первым памятным научным открытием, которое мы сделали, был закон, устанавливавший, что вода и подобные ей жидкости текут вниз, а не вверх. Открыл это Адам. Много дней он втайне ставил свои опыты и ничего мне о них не говорил, так как хотел прежде увериться окончательно. Я знала, что его замечательный ум занят решением какой-то важной проблемы, потому что сон его был тревожен и по ночам он беспокойно ворочался на своем ложе. Но в конце концов его последние сомнения рассеялись, и он рассказал обо всем мне. Я просто не могла ему поверить – таким странным, таким невероятным это казалось. Мое изумление было его наградой, его триумфом. Он водил меня от ручейка к ручейку – мы осмотрели их десятки, – без конца повторяя: «Вот видишь, он бежит с холма. Каждый раз они бегут вниз, и ни один из них не бежит вверх, на холм. Моя гипотеза справедлива. Все факты подтверждают ее. Она доказана. Ничто не может ее опровергнуть». Как приятно было видеть радость, которую доставило ему его великое открытие!
Теперь не найдется ни одного ребенка, который удивился бы, заметив, что вода бежит вниз с холма, а не вверх. Но тогда это казалось чем-то ошеломляющим и невероятным. Видите ли, я бессознательно наблюдала это простое явление с той самой минуты, как меня сотворили, но я никогда не обращала; на него внимания. Я не сразу привыкла к этой мысли и приспособилась к ней, и еще много времени спустя, стоило мне увидеть текучую воду, как я невольно начинала следить, куда она течет, ожидая, что вот-вот обнаружу исключение из закона Адама; но в конце концов я окончательно убедилась и теперь была бы очень удивлена и сбита с толку, если бы вдруг увидела водопад, который лился бы вверх, а не вниз. Знания приходится добывать тяжким трудом. Ни одна частица его не достается нам даром.
Этот закон был первым значительным вкладом Адама в науку, и более двух столетий он носил его имя: «Закон Адама об устремлении жидкостей». Адама всегда можно было привести в хорошее настроение, стоило только будто случайно обронить в его присутствии два-три лестных словечка об этом законе. Он чрезвычайно гордился своим открытием – не стану скрывать, – но не заважничал. Чванство всегда было ему чуждо – таким он был хорошим, милым и добросердечным. Он, досадливо махнув рукой, обыкновенно отвечал, что это пустяк, что другой ученый обязательно открыл бы то же самое. И все же, если какой-нибудь приезжий, получив у него аудиенцию, бестактно забывал упомянуть про этот закон, мы всегда, замечали, что второго приглашения он не получал. Столетия через два возникли сомнения, кто, собственно, открыл этот закон; ученые общества спорили более полувека и присудили честь его открытия кому-то из новых. Это был жестокий удар. Адам так и не смог от него оправиться. Шестьсот лет эта печаль терзала его сердце, и я убеждена, что она свела его в могилу; Разумеется, до конца дней своих он стоял выше царей и всех остальных людей, как Первый Человек, и получал все почести, на которые дает право этот титул, но такие отличия не могли возместить ему столь горестную утрату, ибо он был истинным ученым – первым ученым на земле; и он не раз признавался мне, что, если бы за ним сохранили славу первооткрывателя закона об устремлении жидкостей, он согласился бы считаться своим собственным сыном и Вторым Человеком. Я утешала его, как могла. Я говорила, что его слава, слава Первого Человека, вечна, но что наступит время, когда имя лжеоткрывателя закона, согласно которому вода бежит вниз, забудется, сгинет и исчезнет с лика земли. И я в это верю. Я никогда не переставала верить в это. Конечно, такой день наступит.
