Оскар Уайльд - Портрет Дориана Грея. Пьесы. Сказки
– И он прав. Большинство людей становятся банкротами по прямо противоположной причине: они слишком много вкладывают в прозу жизни. А разориться из-за любви к поэзии – это действительно большая заслуга… Но лучше скажите, когда вы впервые заговорили с мисс Сибиллой Вейн?
– На третий вечер, когда она играла Розалинду. Я не выдержал и все-таки пошел к ней за кулисы. А до этого я ей бросил цветы, и она обратила на меня свой взгляд – так, по крайней мере, мне показалось. Ну а старый еврей не отставал от меня, решив во что бы то ни стало отвести меня к ней. И я наконец сдался и уступил… Не правда ли, странно, что я не хотел с ней знакомиться?
– Нет, мне так не кажется.
– Интересно, почему, Гарри?
– Я объясню, но как-нибудь в другой раз. А сейчас мне хотелось бы больше узнать о девушке.
– О Сибилле? Знаете, она так застенчива, так кротка. В ней есть что-то совсем еще детское. Когда я стал восторгаться ее игрой, глаза ее широко раскрылись с очаровательным выражением искреннего удивления, как если бы она совершенно не сознавала, какой способностью воздействовать на людские души наделила ее природа. Мне кажется, мы оба немного нервничали. Старый еврей стоял ухмыляясь в дверях пыльной гримерной и все время бормотал что-то витиеватое о нас с Сибиллой, а мы с ней молча смотрели друг на друга, как дети. Старик упорно продолжал величать меня «милордом», так что я вынужден был уверить Сибиллу, что на самом деле я вовсе не лорд. Она ответила очень мило и несколько простодушно: «Вы скорее похожи на принца; я так и буду вас называть – Прекрасный Принц».
– Что ж, мисс Сибилла умеет говорить комплименты.
– Нет, Гарри, вы не так поняли ее слова. Она восприняла меня, как если бы я был персонажем из какой-то пьесы. О жизни она ничего не знает. Живет она с матерью, уставшей, увядшей женщиной, которая в тот первый вечер, когда я оказался в этом театре, играла леди Капулетти[47] в каком-то дешевом платье ядовитокрасного цвета. По ней сразу видно, что лучшие ее дни уже позади.
– Да, я знаю, как выглядят такие женщины. Их вид всегда действует на меня удручающе, – произнес лорд Генри, разглядывая перстни на пальцах своих рук.
– Старый еврей порывался рассказать мне ее историю, но я сказал, что она меня не интересует.
– И правильно сделали. Слушать истории о чужих драмах – неблагодарное занятие.
– Меня интересует одна лишь Сибилла, и мне дела нет до того, из какой она семьи и кто ее родители. А она само совершенство – от прекрасной головки до маленьких ножек. Каждый божий день я хожу смотреть на нее в представлениях, и с каждым днем она кажется мне все обворожительнее.
– Так вот почему вы больше со мной не обедаете. Я, признаться, подозревал нечто в этом роде, но никак не ожидал, что вы влюбитесь до такой степени.
– Но, дорогой Гарри, мы с вами завтракаем или ужинаем вместе каждый день, и я несколько раз ездил с вами в оперу! – воскликнул Дориан, удивленно глядя на друга своими голубыми глазами.
– И вы всегда ужасно опаздываете.
– Поймите, Гарри, я уже не могу жить, не увидев Сибиллы на сцене, – порывисто произнес Дориан, – хотя бы в одном действии. Я испытываю неодолимую потребность в ее обществе. Когда я думаю о дивной душе, заключенной в этом хрупком, словно выточенном из слоновой кости теле, меня охватывает благоговейный трепет.
– Но сегодня, надеюсь, вы сможете пообедать со мной?
Дориан покачал головой:
– Сегодня вечером она Имоджена, а завтра будет Джульеттой.
– А когда же она Сибилла Вейн?
– Боюсь, никогда.
– Что ж, я вас поздравляю!
– Ах, Гарри, не будьте таким несносным! Поймите, в ней живут все великие героини мира! Она бесконечно многолика. Вы смеетесь? А я вам говорю: она гений. Я люблю ее, и я сделаю все, чтобы она тоже меня полюбила. Вам, Гарри, известны все тайны жизни – так научите меня, чем приворожить Сибиллу Вейн? Я хочу быть соперником Ромео и заставить его ревновать, хочу, чтобы все когда-то жившие на земле влюбленные услышали наш смех и почувствовали к нам зависть, чтобы дыхание нашей страсти пробудило их прах и заставило страдать. Боже мой, Гарри, если б вы знали, как я ее обожаю!
Дориан вскочил и принялся ходить по комнате. На щеках у него выступили пятна лихорадочного румянца. Он был ужасно взволнован.
Лорд Генри наблюдал за ним, испытывая в душе тайное удовольствие. Как непохож был сегодняшний Дориан на того застенчивого, робкого мальчика, с которым он познакомился в студии Бэзила Холлуорда! Все его существо раскрылось, словно экзотический цветок, зажглось ярко-алым цветением. Душа его вышла из потаенного убежища, и Желание поспешило ей навстречу.
– И что же вы намерены делать? – спросил наконец лорд Генри.
– Прежде всего я хочу, чтобы вы с Бэзилом побывали на одном из спектаклей и увидели, как она играет. У меня нет ни малейших сомнений, что вы оцените ее талант. Ну а затем, я думаю, нам нужно будет вырвать ее из лап этого старого еврея. Она связана с ним контрактом на три года – собственно, на сегодняшний день осталось два года и восемь месяцев. Разумеется, я должен буду что-то ему заплатить. А когда все будет улажено, я устрою ее в какой-нибудь театр в Уэст-Энде, и тогда публика сможет увидеть ее во всем блеске. Она сведет с ума весь мир, точно так же, как свела с ума меня.
– Ну, это вы уж чересчур хватили, мой друг!
– Уверяю вас. Она обладает не только замечательным артистическим чутьем, но и яркой индивидуальностью; словом, она личность. А ведь вы сами мне не раз говорили, что миром движут личности, а не идеи.
– Ну хорошо, когда мы идем в ваш театр?
– Дайте подумать… Так, сегодня вторник. Давайте завтра! Завтра она играет Джульетту.
– Договорились. Встретимся в восемь, в «Бристоле». Я привезу с собой Бэзила.
– Только не в восемь, Гарри, а в полседьмого, ладно? Мы должны быть в театре до поднятия занавеса. Мне хотелось бы, чтобы вы увидели ее в первом действии, когда она впервые встречается с Ромео.
– В полседьмого?! В такую рань?! Да это все равно что пить чай с селедкой или, скажем, читать английский роман. Нет, как минимум в семь. Ни один порядочный человек не обедает раньше семи. Может, вы сами заедете к Бэзилу? Или мне написать ему?
– Милый Бэзил! Сегодня будет неделя, как я не показывался у него. Это свинство с моей стороны, особенно после того как он прислал мне мой портрет в великолепнейшей раме, выполненной по его собственному рисунку. И хоть я слегка ревную к портрету – ведь он на целый месяц моложе меня, – я от него в полном восторге. Пожалуй, действительно будет лучше, если вы напишете Бэзилу. Мне не хотелось бы с ним встречаться наедине – все, что он говорит, раздражает меня. Он только и делает, что дает мне добрые советы.
Лорд Генри улыбнулся:
– Люди часто отдают другим то, в чем сами больше всего нуждаются. Вот что я называю настоящим великодушием!
– О, Бэзил – прекраснейший из людей, но, по-моему, он немного ханжа. Я это понял после того, Гарри, как познакомился с вами.
– Видите ли, мой юный друг, все самое лучшее, что есть в Бэзиле, он вкладывает в свои картины. А потому для каждодневной жизни ему остаются только предрассудки, моральные принципы и здравый смысл. Из всех художников, которых я лично знал, только бездарные были обаятельными людьми. Талантливые же личности живут только тем, что творят, поэтому сами по себе неинтересны. Великий поэт – подлинно великий поэт – самое непоэтическое существо на свете. Но второразрядные поэты – люди просто обворожительные. Чем невыразительнее их поэзия, тем живописнее они выглядят. Если человек выпустил книжку плохих сонетов, можно заранее сказать, что он совершенно неотразим. Жизнь такого человека наполнена той поэзией, которую он не в состоянии выразить в своих стихах. А великие поэты изливают на бумаге ту поэзию, которую не осмеливаются вносить в свою жизнь.
– Не знаю, действительно ли это так, – задумчиво проговорил Дориан Грей, опрыскивая носовой платок несколькими каплями духов из стоявшего на столе большого флакона с золотой пробкой. – Но, должно быть, вы правы… А сейчас мне пора уходить: меня ждет Имоджена. Не забудьте о завтрашней встрече. Прощайте.
Оставшись один, лорд Генри полузакрыл глаза и задумался. Да, мало кто в жизни интересовал его так, как Дориан Грей, однако то обстоятельство, что юноша обожает кого-то другого, не вызвало у него ни досады, ни ревности. Напротив, он был этому рад: теперь Дориан становился еще более любопытным объектом для изучения. Лорд Генри всегда преклонялся перед научными методами естествоиспытателей, но область их исследований находил скучной и бесполезной. Свои собственные изыскания он начал с того, что подверг вивисекции самого себя, а закончил тем, что стал подвергать вивисекции других. Жизнь человеческая – вот что казалось ему единственно достойным предметом для изучения. В сравнении с этим все остальное вряд ли чего-то стоит. Правда, тот, кто наблюдает жизнь с близкого расстояния, со всеми кипящими в ее горниле горестями и испытаниями, радостями и печалями, не может закрыть свое лицо стеклянной маской и защититься от удушливых паров, дурманящих мозг и порождающих в воображении чудовищные кошмары. Он вынужден иметь дело с ядами столь неощутимыми, что узнать характер их воздействия невозможно, не отравившись ими, и с недугами столь диковинными, что понять их природу можно, только переболев ими. Зато какая награда ждет его за труды и каким чудесным становится для него мир! Разгадать непостижимую, но последовательную логику страсти и эмоциональную сторону интеллекта, установить, где они сходятся, а где расходятся, в какой точке между ними начинается гармония, а в какой дисгармония, – это ни с чем не сравнимое наслаждение! И так ли уж важно, чего это стоит? Никакая цена не может быть слишком высокой за любое ранее не изведанное ощущение.
