Виктор Гюго - Человек, который смеется
Костлявый палец доктора все еще был направлен на мутно-синий край горизонта.
– Синяя туча-хуже черной, – произнес доктор.
И прибавил:
– Это снеговая туча.
– La nube de la nieve, – проговорил хозяин, переведя эти слова на родной язык, для того чтобы лучше уяснить себе их смысл.
– Знаешь ты, что такое снеговая туча?
– Нет.
– Так скоро узнаешь.
Судовладелец впился взглядом в горизонт. Всматриваясь в тучу, он бормотал сквозь зубы:
– Месяц бурных ветров, месяц дождей, кашляющий январь да плачущий февраль – вот и вся наша астурийская зима. Дождь у нас теплый. Снег у нас выпадает только в горах. Зато там берегись лавины! Лавина ничего не разбирает: лавина – это зверь.
– А смерч – чудовище, – подхватил доктор.
И, помолчав немного, прибавил:
– Вот он надвигается.
Затем продолжал:
– Сразу начинает дуть несколько ветров: порывистый с запада и другой, очень медленный, с востока.
– Восточный – это лицемер, – заметил судовладелец.
Синяя туча все росла.
– Если снег, – продолжал доктор, – страшен, когда он скатывается с горы, сам посуди, каков он, когда обрушивается с полюса.
Глаза его стали совершенно стеклянными; казалось, туча, сгущавшаяся на горизонте, одновременно сгущалась и на его лице.
Он продолжал задумчиво:
– С каждой минутой близится ужасный час. Приподымается завеса над предначертаниями верховной воли.
Владелец урки опять задал себе вопрос: «Не сумасшедший ли это?»
– Хозяин, – снова заговорил доктор, не отрывая взгляда от тучи, – ты много плавал в Ла-Манше?
– Сегодня в первый раз, – ответил тот.
Доктор, поглощенный созерцанием синей тучи, переполненный чувством тревоги, не взволновался от этого ответа, – так губка, пропитавшаяся влагой, уже не способна вобрать в себя ни одной лишней капли. В ответ на слова судохозяина он только слегка пожал плечами:
– Как же так?
– Я, сеньор доктор, обыкновенно плаваю только до Ирландии. Я делаю рейс от Фуэнтарабии до Блек-Харбора или до острова Акиля; называют его «остров», а на деле он состоит из двух островов. Иногда я захожу в Брачипульт, на побережье Уэльса. Но я никогда не спускался до Силлийсиих островов и этого моря не знаю.
– Плохо дело. Горе тому, кто с трудом разбирает азбуку океана! Ла-Манш – книга, которую надо читать бегло, Ла-Манш – сфинкс. Дно у него коварное.
– Здесь глубина двадцать пять брассов.
– Надо держать курс на запад, где глубина достигает пятидесяти пяти брассов, и не плыть на восток, где она всего лишь двадцать брассов.
– Мы будем бросать лот.
– Помни, Ла-Манш – море особенное. Вода здесь поднимается до пятидесяти футов при высокой воде и до двадцати пяти при низкой. Здесь спад воды – еще не отлив, а отлив – это еще не спад воды... Ага! Ты, кажется, испугался.
– Сегодня ночью будем бросать лот.
– Чтобы бросить лот, нужно остановиться, а это тебе не удастся.
– Почему?
– Не позволит ветер.
– Попробуем.
– Шквал, как шпага, воткнутая в ребра, лишает всякой свободы действий.
– Все равно будем бросать лот, сеньор доктор.
– Тебе не удастся даже поставить судно лагом к ветру.
– Бог поможет.
– Будь осторожен в словах. Не произноси всуе грозного имени.
– А все-таки я буду бросать лот.
– Будь скромнее. Сейчас ветер надает тебе пощечин.
– Я хочу сказать, что постараюсь бросить лот.
– Волны не дадут свинцу опуститься на дно, и линь оборвется. Видно, что ты впервые в этих местах.
– Ну да, я уже говорил вам...
– В таком случае слушай, хозяин...
Это «слушай» было сказано таким повелительным тоном, что судовладелец покорно склонил голову.
– Я слушаю, сеньор доктор.
– Ссади галсы на бакборте и натяни шкоты на штирборте.
– Что вы хотите этим сказать?
– Сворачивай на запад.
– Карамба!
– Сворачивай на запад.
– Невозможно.
– Как хочешь. Я это говорю, чтобы спасти других. Что касается меня, я готов покориться судьбе.
– Но, сеньор доктор, повернуть на запад...
– Да, хозяин.
– Значит идти против ветра.
– Да, хозяин.
– Будет дьявольская качка!
– Выбирай другие слова. Да, качка будет, хозяин.
– Судно встанет на дыбы.
– Да, хозяин.
– Может и мачта сломаться.
– Может.
– Вы хотите, чтобы я взял курс на запад?
– Да.
– Не могу.
– В таком случае справляйся с морем, как знаешь.
– Пусть только ветер переменится.
– Он не переменится всю ночь.
– Почему?
– Он дует на протяжении тысячи двухсот лье.
– Как же идти против такого ветра? Невозможно.
– Возьми курс на запад, говорю тебе.
– Попытаюсь. Но нас все равно отнесет в сторону.
– То-то и опасно.
– Ветер гонит нас на восток.
– Не правь на восток.
– Почему?
– Знаешь, хозяин, как зовут сегодня нашу смерть?
– Нет.
– Ее зовут востоком.
– Буду править на запад.
Доктор посмотрел на судовладельца таким взглядом, как будто хотел запечатлеть в его мозгу какую-то мысль. Он повернулся к нему и, медленно отчеканивая слог за слогом, произнес:
– Если сегодня ночью, когда мы будем в открытом море, до нас долетит звон колокола, судно погибло.
Владелец урки с ужасом уставился на него:
– Что вы хотите этим сказать?
Доктор ничего не ответил. Его взор, оживившийся на мгновение, снова погас. Он опять смотрел куда-то внутрь себя и, казалось, не расслышал вопроса изумленного судохозяина. Его внимание целиком было поглощено тем, что происходило в нем самом. С его губ невольно сорвалась шепотом произнесенная фраза:
– Настало время омыться черным душам.
Судохозяин сделал выразительную гримасу, от которой его подбородок поднялся чуть не до самого носа.
– Он скорее сумасшедший, чем мудрец, – пробормотал он, отойдя в сторону.
Но все-таки повернул судно на запад.
А ветер крепчал, и волны вздымались все выше.
5. ХАРДКВАНОН
Туман набухал, поднимался клубами на всем протяжении горизонта, словно какие-то незримые рты раздували мехи бури. Облака начинали принимать зловещие очертания.
Синяя туча заволокла большую часть небосвода. Она уже захватила и запад и восток. Она надвигалась против ветра. Такие противоречия свойственны природе ветров.
Море, за минуту перед тем вздымавшееся граненой, крупной чешуей, тетерь было словно покрыто кожей. Таков этот дракон. Это был уже не крокодил, а боа. Грязно-свинцового цвета кожа казалась толстой и морщилась тяжелыми складками. На ней вздувались круглые пузыри, похожие на нарывы, и тотчас же лопались. Пена напоминала собой струпья проказы.
Как раз в это мгновение урка, которую брошенный ребенок разглядел на горизонте, зажгла фонарь.
Прошло четверть часа.
Судохозяин стал искать глазами доктора, но его уже не было на палубе.
Как только владелец урки отошел от него, доктор, согнув свой нескладный высокий стан, спустился в каюту. Там он уселся на эзельгофте подле кухонной плиты, вынул из кармана чернильницу, обтянутую шагренью, и большой бумажник из кордовской кожи, достал из бумажника вчетверо сложенный кусок пожелтевшего, пятнистого, исписанного пергамента, развернул его, извлек из футляра перо, примостил бумажник на коленях, положил на него пергамент оборотной стороной вверх и при свете фонаря, выхватывавшего из мрака фигуру повара, принялся писать. Ему мешали удары волн о борт, он медленно выводил букву за буквой.
Занятый этим делом, доктор случайно кинул взгляд на флягу с водкой, к которой провансалец прикладывался каждый раз, когда подбрасывал перцу в котел, как будто советовался с ней насчет приправы.
Доктор обратил внимание на флягу не потому, что это была бутыль с водкой, а потому, что заметил на ее плетенке имя, выведенное красными прутьями на фоне белых. В каюте было достаточно светло: он без труда прочитал это имя.
Прервав свое занятие, доктор медленно произнес вполголоса:
– Хардкванон.
Затем обратился к повару:
– Я до сих пор как-то не замечал этой фляги. Разве она принадлежала Хардкванону?
– Нашему бедняге Хардкванону? – переспросил повар. – Да.
Доктор продолжал допытываться:
– Фламандцу Хардкванону?
– Да.
– Тому самому, что сидит в тюрьме?
– Да.
– В Четэмской башне?
– Да, это его фляга, – произнес повар, – он был мне приятель. Я храню ее как память. Когда-то мы еще свидимся с ним? Да, это его поясная фляга.
Доктор снова взялся за перо и опять начал с трудом выводить букву за буквой: строчки ложились криво, но он явно старался писать разборчиво. Рука у него тряслась от старости, судно сотрясала качка, и все же он довел до конца свою запись.
Он кончил во-время, ибо как раз а эту минуту налетел шквал.
Волны приступом пошли на урку, и все бывшие на борту почувствовали, что началась та ужасающая пляска, которой корабли встречают бурю.
Доктор встал и, несмотря на сильную качку удерживая равновесие, подошел к плите, высушил, насколько это было возможно, на огне только что написанные строки, снова сложил пергамент, сунул его в бумажник, а самый бумажник вместе с чернильницей спрятал в карман.
