Уильям Сароян - Мои ботинки
– Нет, не известно, – сказала девушка. – Я католичка.
– Ничего страшного. Так вот, в своем романе я пишу про молодого человека без средств, который встретил в картинной галерее красивую девушку, И они понравились друг другу.
– Неужели?
– Да. Сходим в кино?
– Сходим, – согласилась она.
Мы встали и пошли в кинотеатр «Золотые ворота» на Маркет-стрит. Билет на утренний сеанс стоил 35 центов. Ну, а ботинки… так это же только завтра.
Мы на цыпочках вошли в огромный храм, полный тьмы и таинств. Само по себе кино – это здорово, но больше всего в кино меня пленяют обитые плюшем кресла. Я с удовольствием погрузился в кресло рядом со своей спутницей, не испытывая ни малейших угрызений совести за туманное будущее своих ботинок. Если завтра мне вздумается сходить в зоопарк, то идти придется в ботинках шурина, ну да ладно. Всему свое время. Неплохой принцип.
– Вот они и поженились, – промолвила вдруг девушка.
– Кто?
– Мартин и Элен Хейз.
– Кто это – Мартин?
– Рональд Кольман.
– А что это за фильм?
– «Эрроусмит», – сказала она, – по роману Синклера Льюиса.
Я подался вперед и стал внимательно смотреть.
– Хорошая картина, – прошептал я в конце.
– Да, – отозвалась девушка. – Она умирает.
– Элен Хейз?
– Да. Не понимаю, неужели они не могли сделать так, чтобы она осталась жить?
– Действительно, – согласился я. – Живешь, дай и другим пожить. С другой стороны, не кажется ли вам, что мистер Льюис хотел показать нам, как печальна наша жизнь.
К счастью, в наш разговор вмешалось варьете. Зазвучала увертюра. Это было попурри из классических композиций Ирвина Берлинга, Уолтера Дональдсона, Лю Поллака и Франца Шуберта. Раздвинулся один занавес, поднялся другой, и начался первый акт.
Актриса из труппы певцов и танцоров, исполнявшая роль подружки гангстера, продекламировала: «Я люблю его, – потом добавила, – я ненавижу его».
Тогда моя спутница спросила:
– Что она хочет этим сказать?
– Она еще не разобралась окончательно в своих чувствах, – ответил я, а про себя добавил: «Напиши статью для «Харпер магазин» о влиянии Д. Г. Лоуренса на варьете и оперетту в Америке. Отметь, что влияние Д. Г. Лоуренса на оперетту и варьете неоценимо. Затем начни оценивать».
После окончания шоу мы покидали кинотеатр отдохнувшими и воспрявшими духом. И отправились в ресторан, где я изумил свою приятельницу щедростью, которой отличаются литераторы.
– Выбирайте, что вашей душе угодно, – предложил я.
– Я так рада, что помогаю вам в вашей работе над романом, – сказала она.
– Работать при вашем содействии – одно удовольствие.
– Я люблю детей, – сказала она. – А вы?
– Я тоже.
Я проводил ее до дому, а затем, поскольку на трамвай у меня не осталось, пустился в долгую дорогу домой. Когда я добрался, было несколько минут девятого. У меня сидел Джо и делал вид, что читает «Терциум Органум» Успенского. Он уже начал клевать носом, потому что встает в четыре утра, чтобы не опоздать на работу на рынке у Джека Айсолы.
– Здесь у него написано, – сказал Джо, – что «если в мире существует разум, то все в мире должно быть проникнуто им, но проявления у него могут быть самые разные». Как это понимать?
– Ну его к черту, – сказал я. – Я весь день молол языком, голова разболелась. Мне письма есть?
– Да, – сказал он. – Счет.
Я бросил счет в мусорную корзину и стянул с ног ботинки Джо.
– И где ты их откопал? – удивился Джо.
– Знаешь, я отнес свои ботинки в мастерскую и потратил те полтора доллара, что ты одолжил мне сегодня утром.
– На что?
– Повстречал хорошенькую девчонку.
– Резвишься, как миллионщик, да?
– Да, – признался я. – Как начал ей сочинять и выпендриваться, так уже и не смог остановиться, пока все деньги не просадил. Я сказал ей, что я – Шервуд Андерсон, сводил ее в кино, потом в ресторан. Теперь я на мели.
– Кто такой Шервуд Андерсон?
– Тоже писатель.
– Хорошенькая, говоришь?
– Угу.
– Ты бы лучше бестселлер написал, – сказал Джо. – Если хочешь, чтобы тебе жилось как миллионеру.
– Вот я и пишу.
– Ладно, – проговорил Джо, – взаймы я тебе больше дать не смогу, если только не выиграю в лотерею или еще что-нибудь в этом роде.
– Будем надеяться, выиграешь.
Джо пошел домой, а я засел за роман.
За два часа я написал два предложения, за которые, как мне кажется, никогда не придется краснеть. Потом я отворил настежь окна и стал молиться.
– Отче наш, – сказал я, – иже еси на небеси, да святится имя Твое. Если я вел себя по-дурацки сегодня, знай, это все делалось во славу Твою. Господи, довольно с Тебя тех, кто только и знает, что стонет и плачется, как это, наверное, наскучило Тебе. Что же касается меня, то у меня нет таких способностей. Я не могу молиться с тяжелым сердцем. Хоть я плохо одет и желудок мой урчит с голодухи, а сам я дрожу от холода, у меня нет для Тебя ничего, Господи, кроме слов благодарности. Да при-идет царствие Твое: нету для писателя лучшей школы. Аминь.
Я был подавлен чудовищными размерами космоса и бесконечностью времени. Я поблагодарил Бога за величественную красоту ночи и пошел спать. Но посреди ночи я вскочил с постели, чтобы записать последнее, что пришло на ум:
«Написать рассказ про свои ботинки».
1954
