Кришан Чандар - Красота и зверь
– Куд-куда, куд-куда!
Девочка, заливаясь смехом, просила:
– Папочка, еще, еще, папочка!
– Куд-куда, куд-куда!
Увидев плод в руках путника, девочка захныкала:
– Я тоже хочу! Я тоже!
Путник уселся с ними под деревом.
– Привет тебе, путник! – приветствовал его старик.
– Привет тебе, отец.
– Я тоже хочу! – просила девочка.
Путник протянул девочке плод, и ее розовые щечки запылали от удовольствия. Тогда он взял ее на руки, и она, усевшись поудобней, принялась за еду.
– Какая хорошенькая! Это твоя дочка? А как ее зовут?
– Джари. Это дочь моего сына, но она привыкла звать отцом меня. Сына моего призвали в армию, когда ей было месяца три-четыре.
Призвали в армию. Война. Война и это прелестное округлое личико, розовые щечки, блестящие невинные глаза и треск пулеметов, воющие бомбы, человеческие внутренности на телеграфных проводах… Он стал думать о той жажде, для утоления которой требуются человеческие жизни, а не сочные плоды. Однако плод – это нечто мертвое, а человек – это живущая и трепещущая вспышка материи, породившей движение, которое дало жизнь сознанию. Сознанию… Сознание этих людей и сознание тропинки… Противоположные полюсы магнита.
– Куд-куда, куд-куда!
Старик уходил, развлекая свою маленькую внучку.
Поднявшись вверх еще на три мили, он, наконец, достиг родника. Здесь, на берегу ручья, в тени небольшой рощицы отдыхало много путников. У родника был укреплен деревянный желоб, по которому стекала сильная струя воды. Он подставил под нее ладони и начал пить воду. Ему показалось, что вода не только стекает вниз через гортань, но и поднимается к его глазам, наполняет его целиком. Освежившись и вымыв ноги, он отправился в рощицу, где сидело много людей. Кое-кто занялся приготовлением пищи; некоторые покупали муку и патоку в лавке, которая виднелась неподалеку от рощи. На лугу паслись мулы. Один из путников ел кукурузный хлеб с патокой: три раза откусив от лепешки, он запивал свою трапезу двумя глотками воды. Кукурузные лепешки были почти у всех, кое-кто прихватил с собою и перец, размолотый с солью, кое-кто – лук. Ни у кого не было ни салана [1], ни маринадов, ни варенья, ни сливочного масла. Эти люди были так же неприхотливы в еде, как их мулы. Все сидели и сосредоточенно двигали челюстями.
Он хорошо знал, что кукурузная лепешка – очень сухая пища и ее невозможно проглотить, смочив одной только слюной. Поминутно кто-нибудь вставал и шел к желобу напиться. Когда нет настоящего салана, тогда и вода превращается в салан. За многие тысячи лет развития экономики и культуры человечество сумело добиться только того, что дает большей части населения земного шара сухой хлеб и воду. Сухой хлеб, вода, челюсти движутся, как челюсти мулов, а в глазах – ни искорки…
Он подумал о том, как хорошо было бы сломать тысячелетнюю традицию и раздать крестьянам, которые сидят здесь, в тени деревьев, вкусный и свежий пшеничный хлеб, да еще намазать его вареньем, раздать им маринованные овощи, и сливочное масло, и фрукты… Потом он вспомнил, что ему еще осталось пройти пятнадцать миль сегодня, и подумал о том, что тысячелетний голод кусочком хлеба с вареньем не утолить…
Когда он снова связал свой узелок и уже совсем собрался уходить, взгляд его упал на группу людей, которая спускалась с тропинки, направляясь к роднику. Двое из вновь пришедших были одеты в костюмы цвета хаки, на головах у них были желто-красные тюрбаны, а на плечах поблескивали погоны. Они вели молодого крестьянина, и скоро он разглядел, что руки парня были скованы за спиной наручниками. За ними шел еще один человек, который улыбался своей молодой спутнице и что-то оживленно говорил ей. Девушка шла неверными шагами, опустив глаза. Все крестьяне встали при приближении этой группы и приветствовали ее поклонами. Лавочник выбежал из лавки и, сложив руки в почтительном приветствии, приблизился к вновь прибывшим. Вдруг, что-то вспомнив, он бросился назад в лавку и через минуту вышел оттуда, неся несколько раскладных стульев. Еще раз сбегав в лавку, он вернулся с чистыми подстилками, которые разостлал на стульях, и только после этого пригласил гостей садиться. Льстивый и угодливый вид лавочника говорил о том, что люди эти обладают какой-то таинственной силой, которой не обладают другие. Один из них, тот, который, судя по всему, был главным, велел девушке присесть в сторонке под деревьями, потом приказал тем двоим, которые вели крестьянского парня:
– Даула, Шахбаз! Освободите пока этого мерзавца и дайте ему воды!
– Хузур [2], – заговорил лавочник, – что прикажете подать для вас? Принести воды? Может быть, шербету? Сладкий, холодный шербет. Может быть, сластей, хузур? Мне недавно прислали из Кохата.
Даула и Шахбаз сняли с парня наручники и повели его к роднику, к тому месту, где только что один из погонщиков поил своего мула.
– Да, почтеннейший, шербету я выпью, – отвечал хузур лавочнику, – да и покушаем мы тоже, пожалуй, здесь. Курица у тебя найдется или еще что-нибудь?
– Да, хузур, конечно, хузур, я сейчас распоряжусь. – Лавочник почтительно складывал руки, кланялся и показывал все зубы в угодливой улыбке.
Погонщик мулов напоил своих животных и принялся вьючить их. Даула и Шахбаз напоили парня и отвели его к своему господину.
– Возьми себя за уши! – приказал тот. Молчание.
– Я сказал, возьми себя за уши!
Парень продел руки под коленями и схватил себя за уши, а один из стражников выбрал камень потяжелее и навалил ему на спину. Стон слетел с губ скрюченного человека. Губы девушки дрожали. Хузур попивал шербет. Он сделал еще несколько глотков и лениво бросил:
– Шахбаз, навали-ка еще один камень на эту скотину.
Из глаз девушки хлынули слезы, и она спрятала лицо под яркоалым покрывалом.
Казалось, что вот-вот спина парня переломится пополам, не выдержав напряжения.
– Ну, говори, – приказал начальник стражников, – теперь ты сознаешься или нет? Ты соблазнил и увез эту несовершеннолетнюю девушку или не ты?
– Нет! – медленно прохрипел парень. – Нет, она уже достигла зрелости, и она сама пришла ко мне.
– Ах ты мразь! Ты и теперь еще отпираешься?! Шахбаз, навали-ка на него еще один камень!
Погонщик мулов с ужасом смотрел на сцену, которая разыгрывалась перед его глазами, путники побледнели, казалось – все та же таинственная сила околдовала их. Вдруг девушка вскрикнула:
– Отпустите его! Я у ног ваших прошу – отпустите его, ведь он умрет! Отпустите его, он ни в чем не виноват! Я сама толкнула его на это! И не он меня увез из дому, а я сама убежала к нему! Это я увезла его из дому! Отпустите его!
– Скажите пожалуйста, адвокат какой! – усмехнулся хузур. – Ты погоди немного, дай мне с ним разделаться, а потом я и тебя выучу уму-разуму. У ты, сын совы!
– Я… я… не… соб… лазнял… ее… – задыхаясь, еле выговорил сын совы.
– Оставьте его так! – объявил начальник свое решение. – Пусть так и сидит, пока мы не покушаем.
Он отвернулся и заговорил с лавочником:
– Я сейчас возвращаюсь из Дхеркота. Этот молодец обольстил хорошенькую девчонку и удрал с ней. Четыре дня я их искал, и вот сегодня нежные влюбленные в моих руках! Схватил, когда они пытались удрать из Кохале! Но я-то знал, что все равно поймаю их. Я нюхом чую ту дорогу, по которой хоть раз прошел преступник! А теперь этот негодяй еще сознаваться не желает! Совершил преступление да еще упрямится!
– Хузур! – лавочник почтительно сложил руки. – Мы день и ночь возносим молитвы о благоденствии хузура! Вашими трудами в округе стало совсем спокойно. Не слышно ни о кражах, ни о похищениях. Крестьяне эти – нахальный и бесстыжий народ. Вы только подумайте, какая наглость – пялить глаза на чужих жен и дочерей! А потом еще и соблазнять их, увозить! Рам, рам! Поистине, хузур, этот преступник должен понести суровое наказание.
– Закон гласит, почтеннейший… – рассеянно сказал начальник стражников, глядя на девушку, – закон гласит, – а мы только слуги закона, – что каждый, кто соблазнит девушку или коснется рукой чужой жены или дочери, – преступник, который должен понести наказание. А как там насчет курицы, почтеннейший? Зарезали вы ее или нет? Шахбаз, сходи к почтеннейшему, поймай там курицу и зарежь!
Лицо молодого крестьянина почти касалось земли, пот ручьями тек с его тела. Все путники уже ушли, остался только один. Он думал:
«Что это за сила, которая заставляет молодого крестьянина сгибаться под тяжестью камней, почему лавочник так злорадствует? И почему погонщик мулов с таким ужасом смотрел на все это?»
Два розовохвостых соловья неожиданно выпорхнули из кустов и, что-то радостно прощебетав, взвились в воздух.
Наверное, эти соловьи тоже соблазнили друг друга, тоже увезли друг друга из дому и теперь наслаждаются любовью, но никто не наказывает их за это, не наваливает камни на них! Почему же здесь наваливают камни на всякого, в чьей груди затеплится огонь любви к себе подобному? Это так несправедливо!
