Андрей Упит - В лоне семьи
— Какой это Карлит? — орет Смилга, хотя прекрасно знает, какой это Карлит. Его душит злость — еще один дармоед на шею…
— Да твой же… наш… — запинаясь, объясняет жена. — Вот только что третий год пошел… На пятый месяц после того, как тебя… как ты ушел, родился… Холодно птенчику моему! — Она поднимает с кровати большого, толстого мальчугана, — от жара он красный, весь в поту, — и, уложив обратно в постель, принимается его укутывать в бесчисленные одеяла и шубенки.
Смилга ест с увлечением. Карманным ножом он выуживает из растопленного жира куски мяса, тащит их к краю миски и хватает всей пятерней. На мясо он обильно накладывает ножом запеченный творог и отправляет в рот, как следует закусывая хлебом. Время от времени он мычит — уж больно крепок засол, — подносит миску ко рту и большими глотками тянет жир. Рот он вытирает рукавом пиджака, а руки о штаны. Уже виднеется дно миски, а краюхи хлеба как не бывало.
— Хлеба! — вдруг орет Смилга так, что жена вздрагивает.
— Больше нету, муженек… я ведь сказала: последняя краюшка… У хозяйки заняла.
Смилга мрачно доедает мясо без хлеба.
— О господи! — вдруг вздыхает Смилгиене. — Знал бы ты, как я тебя ждала… Всю неделю глаз не смыкала. Все чудится: вот-вот постучит в дверь, вот услышу шаги. Встану, прислушаюсь — ничего… а немного погодя — опять. Голова стала болеть, чуть не ослепла от слез… Ох, ох!
— Глупая ты баба, — бурчит Смилга сквозь зубы.
— Легко ли жить… Разве можно одной с этакой оравой детей! Ни на хлеб, ни на одежду не заработать. Да и на работу ходить времени нет! Вот он как орет, на шаг отойти нельзя… Истинное наказание!
Смилга складывает свой нож и прячет его в бездонный карман штанов.
— А люди, люди… — продолжает, чуть не плача, Смилгиене. — Когда нет своего угла, каждый тебя ногой пнет. В лесу, со зверями — и то лучше: попадешься им в лапы, сразу растерзают, а люди понемножку, по капельке сосут кровь…
Смилгиене вдруг умолкает, — в комнату входит хозяин, молодой красивый мужчина. Он долго трясет Смилге руку, пристально всматривается в его бледное лицо. Не найдя сразу, что сказать, садится и с минуту молча барабанит пальцами по столу.
— Вернулся, значит? — неуверенно начинает наконец.
— Д-да, вернулся, — нехотя отвечает Смилга и, прикрывая рот рукой, зевает. После сытного полдника его клонит ко сну.
— Это хорошо, — мямлит хозяин. — Хорошо… Только вот отощал ты.
Смилга пожимает плечами.
— Два с половиной года…
— Да-а… Ну, а работу уже нашел?
— Работу? — удивляется Смилга. — Только вернулся, — неужто сразу побегу работу искать. Надо отдохнуть.
— Отдохнуть? — ухмыляется хозяин. — Мало отдыхал, что ли?.. Куда думаешь податься?
— Не знаю, надо осмотреться?
— Может, возьмешься очистить канавы на паровом поле? У меня в этом году людей маловато, работы — уйма: навоз возить надо, рожь жать пора, ранний лен теребить… Я потому и нанял твою жену: к страде, мол, муж вернется. Шесть копеек за сажень… ну как, пойдешь?
— Почему же не пойти, — спешит ответить за мужа Смилгиене.
Но Смилга подносит ко рту и другую руку.
— Кхм… Пожалуй, не пойду.
— Не пойдешь?.. Как же это? Почему? Мало плачу?
— Нет… достаточно. Но все равно, некогда мне, дела…
— Да ты ведь сам только что сказал…
— Ну и сказал… Осмотрюсь вот, найдётся и работа.
Хозяин сердито сплевывает и встает.
— Так не пойдешь?
— Нет, пожалуй, не смогу.
Рассерженный хозяин крупными шагами выходит из комнаты, и слышно, как он на другой половине громко ругает себя за то, что пустил в дом всяких конокрадов, у которых одни подлости на уме.
Смилгиене принимается корить мужа:
— Ты что же это? Заработок хороший, и тут же, дома. И хозяин человек добрый, он мне всегда помогал и заступался за меня. Муки, крупы сколько в задаток выдал. Обещала: вернется муж — отработает…
— Молчать! — орет Смилга на жену и смотрит на меньшего мальчонку и девочку, шмыгнувших вслед за хозяином в комнату. Девочке хозяйка дала ломоть хлеба с толченой коноплей и творогом. Заметив, что отец смотрит на нее, девочка опускает руку с ломтем и собирается заплакать.
— Поди сюда, — зовет отец.
Девочка смотрит то на отца, то на мать и медленно подходит… Мальчуган боязливо крадется к двери. Но на этот раз отец только вырывает у девочки хлеб.
— Где взяла? — сердито спрашивает он.
— Хозяйка дала, — отвечает ребенок и со слезами на глазах идет к матери.
— Дрянь этакая! — ругается отец, вертит в руке ломоть хлеба, смотрит на него и принимается жадно есть.
Мать невольно поднимается с кровати. В глазах ее сверкает недобрый огонек, руки дрожат. Девочка прижимается головой к ее коленям, всхлипывает.
— Тише, доченька, — успокаивает мать и словно пытается что-то проглотить, но не может, — отнял у тебя… съел.
— Молчать, баба! — кричит отец, дожевав последний кусок. Он вытирает руки о штаны и смотрит на жену все тем же голодным взглядом. В комнате становится так тихо, что можно было бы услышать, как под полом пробегает мышь.
— Что ты собираешься делать? — вдруг спрашивает Смилгиене.
— Еще посмотрю… Надо оглядеться…
Опять долгое молчание.
Смилга поворачивается вместе со стулом и смотрит в окно на двор.
— Про Лоренца ничего не слыхала, а?
Жена вздрагивает всем телом. Сначала она краснеет, затем бледнеет.
— Про какого Лоренца?
— Будто не знаешь? Про цыгана… Здесь он где-нибудь или убрался?
— На что тебе Лоренц? Зачем он тебе понадобился?
— А тебе все-то надо знать… Так… повидаться надо…
У Смилгиене зубы стучат как в лихорадке.
— Побойся… побойся греха! Неужели тебя два с половиной года тюрьмы не исправили? Опять хочешь спутаться с этими конокрадами-цыганами? Из-за них же ты и попался… опять поймают, опять в тюрьму… Ох, господи, господи, что мне делать, что с детьми будет…
— Придержи язык! — ворчит Смилга и продолжает расспрашивать: — А Земит все там, у Сильяна испольщиком?
— Там. А он на что тебе?
Смилга не слушает жену, только тихонько бубнит под нос:
— Сильян, Земит, Риекст — они донесли, они главными свидетелями были… Ну, погодите! Погодите, дружки, я вам припомню…
— О господи, господи! — причитает жена, хватаясь руками за голову. — Что ты, безумный, делать хочешь, отомстить?
— Всех их спалю… Я им это еще тогда сказал и теперь говорю. И жеребенка им не оставлю. Пускай хоть за десятью замками держат. Мне бы только Лоренца найти.
Смилгиене подбегает к мужу и обхватывает руками его шею.
— Миленький, пожалей ты меня, детей пожалей!.. Не ходи к цыганам, наймись лучше к хозяину канавы рыть…
— Прочь от меня, баба! — Он с силой отталкивает ее. — Учить вздумала! Пусть я теперь честнее ангела стану, все равно, кроме конокрада, арестанта, иного слова не услышу. Я им… — Он вдруг замолкает, машет рукой и встает.
— Спать охота, я лягу… Уходите все…
И он, не раздеваясь, ложится на женину кровать лицом к стене.
У Смилгиене лицо становится серым. Она больше не дрожит, вся словно окаменела. Онемевшими руками она берет ребенка и укутывает его в платок.
— Смотрите, не шуметь у меня! — приказывает Смилга сердитым, сонным голосом.
Смилгиене со всеми четырьмя детьми устраивается на ночлег в половне. Сквозь щели соломенной кровли падает багряный свет вечерней зари. Выпоротый отцом мальчик лежит и, сжав губы, смотрит на медленно угасающее зарево. Вдруг он трогает мать за руку.
— Мама, мам!
— Что, сынок?
— Мам, это — наш отец?
Он не слышит ответа матери — меньшой, словно с перепугу, начинает кричать.
Мальчик опять смотрит вверх. Щели крыши становятся все темнее и темнее.
2. СТАРЫЙ КЛЯВА
На двор уже выкатили новую бричку с начищенными до блеска лакированными колесами. Старый Клява ходит вокруг брички, пробует ногтем свежие желтые полоски на колесах, проверяет, надежно ли привинчены рессоры под сиденьем, поглаживает мягкую кожаную обивку.
Из отворенной двери конюшни доносится сердитый голос Адама. Он чистит скребницей молодого вороного, а тот, как всегда, не может устоять на месте. Чувствуется, Адам старается сдерживать себя: воскресное утро… А в усадьбе Клявов по воскресеньям не принято браниться и шуметь.
Не принято… Это по стародавнему неуклонно соблюдаемому в доме по сей день обычаю. Старый Клява перекладывает камышовую палочку из правой руки в левую и, сделав строгое лицо, направляется к конюшне. Но затем, будто что-то вспомнив, сворачивает на дорожку между конюшней и клетью.
На гладко утоптанной, мокрой от росы тропинке, окаймленной подорожником и муравой, видны следы: кто-то здесь прошел рано утром и снова вернулся. Это батрак Пакалн ходил на выгон взглянуть на четырех старых лошадей, которых на ночь всегда оставляют попастись.
