Ивлин Во - Пригоршня праха
Шесть широких спин загораживали бар. Бивер расположился в соседней комнате на одном из кресел и стал перелистывать „Нью-Йоркер“, выжидая, не подвернется ли кто из знакомых.
Наверх поднялся Джок Грант-Мензис. Мужчины у стойки приветствовали его: „Джок, старина, что будешь пить?“ или попросту: „Так как, старина?“ По молодости лет он не мог участвовать в войне, но мужчины у стойки его признавали, они относились к нему куда лучше, чем к Биверу, которого, по их мнению, вообще не стоило пускать в клуб. Однако Джок остановился поболтать с Бивером.
— Привет, старина, — сказал он, — что пьешь?
— Пока ничего. — Бивер посмотрел на часы. — Но, пожалуй, пора пропустить рюмочку. Бренди с имбирным элем. Джок подозвал бармена, потом сказал:
— Кто эта старуха, которую ты подсунул мне вчера вечером?
— Леди Типпинг.
— Я так и подумал. Теперь все понятно. Мне внизу передали, что дама с такой фамилией приглашает меня на обед.
— Ты пойдешь?
— Нет, не люблю званых обедов. И потом я еще утром решил поесть здесь устриц. Бармен принес заказ.
— Мистер Бивер, сэр, по книге за вами числится должок в десять шиллингов за последний месяц.
— А, спасибо, Макдугал, не забудьте мне как-нибудь напомнить, ладно?
— Слушаюсь, сэр.
Бивер сказал:
— Я завтра еду в Хеттон.
— Вот как? Передай привет Тони и Бренде.
— Какие там порядки?
— Все тихо-спокойно.
— По мишеням не стреляют?
— Нет, нет, ничего подобного. Бридж, триктрак и покер по маленькой с соседями.
— А как с удобствами?
— Не так уж плохо. Выпивки полно. Ванн маловато. К завтраку вставать не обязательно.
— Я не знаком с Брендой.
— Бренда тебе понравится, она молодчина. Я часто думаю, какой счастливчик Тони. Денег ему хватает, он любит Хеттон, у него единственный сын, которого он обожает, преданная жена — и никаких забот.
— Завидная участь. Ты не знаешь, кто еще к ним едет, а? Я вот думаю, кто бы меня туда подбросил.
— Увы, не знаю. Туда легко добраться поездом.
— Да, но машиной приятнее.
— И дешевле.
— Да, надо думать, и дешевле… Что ж, пойду обедать. Не хочешь еще по одной? Бивер уже встал.
— Пожалуй, не откажусь.
— Вот как. Прекрасно. Макдугал, еще по одной, пожалуйста.
Макдугал сказал:
— Записать за вами, сэр?
— Да, если нетрудно.
Позже Джок рассказывал в баре:
— А я выставил Бивера на рюмку коньяку.
— Вот уж, наверное, горевал.
— Чуть не лопнул с досады. В чушках что-нибудь понимаете?
— Нет. А вам зачем?
— Да мой округ засыпает запросами.
Бивер спустился вниз, но, перед тем как пойти в столовую, велел швейцару позвонить домой и узнать, что нового.
— Несколько минут назад звонила леди Типпипг, спрашивала, не можете ли вы у нее сегодня отобедать.
— Позвоните, пожалуйста, леди Типпинг и передайте, что я с огромным удовольствием у нее отобедаю, но, возможно, на несколько минут опоздаю.
Чуть позже половины второго Бивер покинул Брэтт-клуб и быстрым шагом направился к Хилл-стрит.
ГЛАВА ВТОРАЯ
АНГЛИЙСКАЯ ГОТИКА I
I
Между деревнями Хеттон и Комптон-Ласт раскинулся обширный парк Хеттонского аббатства. В прошлом одно из самых замечательных зданий графства, аббатство было полностью перестроено в 1864 году в готическом стиле и в настоящее время никакого интереса не представляет.
Парк открыт для посетителей ежедневно до заката солнца, для осмотра дома требуется предварительно испросить разрешение в письменной форме. Есть несколько хороших картин и мебель. С террасы открывается прекрасный вид.
Этот отрывок из путеводителя по графству не слишком огорчал Тони Ласта. Ему доводилось слышать и более неприятные отзывы. Его тетка Фрэнсис, озлобленная неукоснительной строгости воспитанием, заметила как-то, что план дома, должно быть, создан мистером Пексниффом по чертежам сиротского приюта, разработанного одним из учеников. Но каждый глазированный кирпич и разноцветный изразец был дорог сердцу Тони. Управлять таким домом было нелегко, это он знал, но разве бывают большие дома, которыми легко управлять? Дом не вполне отвечал современным представлениям о комфорте; но Тони наметил множество маленьких усовершенствований, которые осуществит, как только выплатит налог на наследство.
Однако сам вид и дух Хеттона — очертания зубчатых стен на фоне неба, главная часовая башня с курантами, которые каждые четверть часа не будили разве что самых крепких сонь; огромная зала с колоннами шлифованного гранита и обвитыми лозой капителями, поддерживавшими крестовые своды потолка, расписанного красными и золотыми ромбами, церковный мрак которой днем не мог рассеять скудный свет, проникавший сквозь украшенные гербами стрельчатые витражи, а вечерами — огромная газовая люстра из меди и сварочного железа, переделанная на электрическую, с двадцатью лампочками вместо рожков; вихри горячего воздуха, вырывающиеся из допотопного нагревательного аппарата через чугунные решетки в форме трехлистников и внезапно охватывающие ноги; подвальный холод далеких коридоров, где он в целях экономии кокса приказал отключить отопление; трапезная с деревянными стропилами кровли и хорами из смолистой сосны; спальни с медными кроватями и фризами с готическим текстом, названные в честь Мэлори, Изойды, Элейн, Мордреда, Мерлина, Гавейна и Бедивера, Ланселота, Персиваля, Тристрама, Галахада,[3] его туалетная — Моргана ле Фэй, Гиневра — Бренды, где кровать стоит на возвышении, стены увешаны гобеленами, камин похож на гробницу тринадцатого столетия, а из эркерного окна в ясные дни видны шпили шести церквей, — Тони вырос среди этих вещей, и они были для него постоянным источником восторга и восхищения, будили в нем нежные воспоминания и горделивые чувства собственника.
Готика была теперь не в моде, это Тони понимал. Двадцать лет назад сходили с ума по средневековым домишкам и оловянной утвари, теперь пришел черед урн и колоннад, но настанет час, возможно, в дни Джона Эндрю, когда общественное мнение вернет Хеттону подобающее место. Его уже называли занятным, и очень вежливый молодой человек попросил разрешения сфотографировать его для архитектурного обозрения.
Потолок в Моргане ле Фэй нуждался в ремонте. Чтобы придать ему вид кессона, на штукатурку крест-накрест набили формованные перекладины. Они были расписаны сине-золотым орнаментом. Клетки между ними поочередно заполняли тюдоровские розы и геральдические лилии. Но один угол потек, и позолота там потемнела, а краска облупилась; в другом деревянные дранки покоробились и торчали из штукатурки. Десять минут, отделявших пробуждение от того момента, когда он протягивал руку к звонку, Тони посвящал серьезным размышлениям, лежа в постели, он изучал эти изъяны, снова и снова обдумывая, как их устранить. И задавался вопросом, сможет ли он найти мастеров, способных выполнить такую тонкую работу.
Моргана ле Фэй стала его комнатой с тех пор, как он перешел из детской. Его поместили тут, потому что отсюда ему было удобно звать родителей (неразлучных в Гиневре), так как он очень долго был подвержен ночным кошмарам. С тех пор как он поселился в этой комнате, он ничего не выбрасывал из нее и с каждым годом что-нибудь добавлял, так что тут образовался своего рода музей, где были представлены все периоды его развития — изображение дредноута, извергающего дым и пламя из всех пушек (цветное приложение к „Чамз“[4] в рамке), групповая фотография (с соучениками по частной школе), горка под названием „Хранилище“, набитая плодами множества случайных увлечений: яйцами, окаменелостями, монетами; портрет родителей в кожаном диптихе, стоявший у его изголовья в школе; фотография Бренды восьмилетней давности, снятая в ту пору, когда он ухаживал за ней; Бренда с Джоном на руках после крещения; гравюра Хеттона, каким он был до того, как его снес прадед Тони; несколько полок с книгами: „Бевис“,[5] „Работа по дереву в домашних условиях“, „Фокусы для всех“. „Маладые гости“,[6] „Что нужно знать о законах землевладельцу и арендатору“, „Прощай, оружие“.
По всей Англии люди просыпались, подавленные и озабоченные. Тони блаженно возлежал десять минут, размышляя, как он обновит потолок. Затем потянулся к звонку.
— Ее милость звонила?
— Да, сэр, четверть часа назад.
— В таком случае я буду завтракать у нее в комнате. Тони надел халат и шлепанцы и прошел в Гиневру. Бренда лежала на возвышении. Она потребовала для себя современной кровати. Около нее стоял поднос, на одеяле валялись конверты, письма и газеты. Под головой у нее была крошечная подушечка, ее ненакрашенное лицо казалось почти бесцветным, перламутрово-розовым, лишь немного более глубоким по тону, чем шея и руки.
