Джером Джером - Мечты
При такихъ условіяхъ воображаемое семейство очень быстро должно войти въ число самыхъ ярыхъ враговъ эмалевыхъ красокъ, потому что онѣ сдѣлаются разрушительницей мира, прежде царившаго въ этой семьѣ. Эмалевыя краски отличаются противнымъ, холоднымъ стекляннымъ блескомъ. Ихъ повсемѣстное присутствіе начнетъ въ первую голову раздражать отца семейства, который не будетъ знать, куда дѣваться отъ этой «глазастой липкой гадости», и съ досады станетъ выражать своей многолѣтней вѣрной подругѣ жизни «удивіеніе» по поводу того, что она не заставила дѣтей выкрасить этой «мерзостью» другъ друга и самое ее — мать. Послѣдняя въ свою очередь, напомнитъ ему, что она своевременно предостерегала его противъ излишняго увлеченія этой рыночной новинкою, и что если бы не онъ, то ужъ, навѣрное, не были бы испорчены этой «пестрой мазнею» хоть потолки и стѣны въ домѣ. Но мужъ горячо возражаетъ, увѣряя, что если бы не жена, которой вначалѣ такъ понравилась эта «мазня», то онъ и не подумалъ бы пріобрѣтать такой дряни; только въ угоду ей, женѣ, онъ пріобрѣлъ это «безобразіе» и вдобавокъ потратилъ столько времени и труда на украшеніе комнаты красками по ея собственному выбору. И такъ они спорятъ съ утра до ночи въ продолженіе цѣлаго мѣсяца, и дѣло доходитъ у нихъ чуть не до полной вражды.
Поѣвъ изъ покрытой яркою пунцовою эмалью мисочки, кончаетъ свою жизнь любимая кошка. Подымаются плачъ крикъ, стонъ и скрежетъ зубовъ Еще хуже, разумѣется, состоитъ дѣло, когда вся семья заболѣваетъ судорогами въ желудкѣ отъ употребленія эмальированной посуды, ложекъ, вилокъ и прочихъ столовыхъ предметовъ. Въ то же время всѣ начиная съ главы семьи и кончая кухаркою, жалуются на невыносимыя головныя боли. Кромѣ того прислуга, а также дворникъ, трубочистъ, мальчики изъ лавокъ и тому подобный людъ нарочно стараются тереться объ эмалевыя стѣны, чтобы запачкать свою одежду и требовать съ хозяевъ вознагражденія за эту «порчу», которая, въ сущности, не такъ ужъ страшна: стоитъ только потереть приставшія отъ липкой эмали пятна, и они исчезнутъ.
Но хуже всѣхъ чувствуетъ себя мужъ старшей дочери семьи. Ему вообще не везетъ. Онъ человѣкъ очень старательный, скромный и безкорыстный. Единственное его желаніе состоитъ въ томъ, чтобы его полюбила новая семья, членомъ которой онъ сталъ. Но сестры и братья его молодой жены за одно то презираютъ его, что онъ могъ «втюриться» въ «ротозѣйку» Эмилію. Отецъ Эмиліи находитъ, что онъ слишкомъ ужъ «вялъ» и далеко въ жизни не пойдетъ, такъ что Эмилія могла бы сдѣлать и лучшій выборъ. Одна теща (въ противоположность другимъ тещамъ) стоитъ за зятя, говоря, что онъ человѣкъ «уважительный» и вполнѣ «надежный» въ семейномъ отношеніи; а остальное съ годами, быть-можетъ, и «приложится» ему. Къ тому же онъ вѣдь не потребовалъ большого приданаго, а былъ совершенно доволенъ тѣми грошами и тряпками, какіе были предложены ему съ перваго раза.
Сгорая отъ страстнаго желанія заслужить полное расположеніе тестя, молодой человѣкъ выбираетъ тотъ критическій моментъ, когда весь домъ взбудораженъ различными, отчасти уже вышеперечисленными непріятными послѣдствіями эмалевой живописи, и съ сіяющимъ отъ предвкушенія будущаго торжества (побѣды надъ сердцемъ тестя) лицомъ подноситъ отцу своей жены трубку, покрытую эмалью цвѣта полузрѣлыхъ томатовъ. Результатомъ этого «усердія не по разуму» является то, что взбѣшенный тесть вырываетъ изъ рукъ зятя злополучную трубку, разбиваетъ ее о стѣну и громовымъ голосомъ требуетъ отъ оторопѣвшаго молодого человѣка, чтобы тотъ убирался ко всѣмъ чертямъ.
Во всѣхъ дѣлахъ слѣдуетъ придерживаться умѣренности. Немножко эмалевой живописи, пожалуй, не мѣшаетъ. Можно окрасить снаружи и внутри домъ, но оставить всю обстановку нетронутою, или, наоборотъ, выкрасить всю обстановку, не трогая дома; но дѣлать изъ своего жилища нѣчто въ родѣ выставки торговцевъ эмалевыми красками, гдѣ утомленный глазъ тщетно ищетъ хоть одного неэмальированнаго предмета, — это, дѣйствительно, «ужъ слишкомъ». Такое жилище, какъ увѣряютъ современные мастера эмалевыхъ дѣлъ, выглядитъ «въ высшей степени художественнымъ» и его можно мыть простою сырою тряпкою; но для человѣка средней руки оно все-таки окажется совершенно невыносимымъ. Человѣкъ средней руки не гоняется за «высшимъ» художествомъ, когда оно ужъ черезчуръ мозолитъ ему глаза.
Такъ и съ электричествомъ, которымъ такъ переполнены утопіи нашихъ дней. Если часть этихъ утопій и осуществится при нашихъ правнукахъ, то ихъ жизнь сдѣлается такою однообразною, безцвѣтною и мертвящею, что они рады будутъ скорѣе избавиться отъ нея.
Въ самомъ дѣлѣ, представьте себѣ, что въ будущемъ электричество возьметъ на себя всѣ заботы о человѣкѣ: станетъ освѣщать его, грѣть, лѣчить, варить для него кушанье, даже въ случаяхъ нужды наказывать его. Электричество будетъ питать младенцевъ грудью, укачивать ихъ въ колыбелькахъ, отшлепывать за шалости, воспитывать, контролировать каждый нашъ шагъ въ жизни, сжигать трупы и убирать ихъ пепелъ и т. д. Бытъ-можетъ, съ помощью того же электричества будутъ выводиться и дѣти, подобно тому, какъ теперь этимъ путемъ выводятъ цыплятъ.
Въ новомъ мірѣ, благоустраиваемомъ нашими прогрессивными реформаторами, единственною самодовлѣющою силой признается электричество: на ряду съ нимъ люди будутъ лишь безвольными автоматами.
Однако, заговоривъ объ этихъ утопіяхъ, я вовсе не хотѣлъ распространяться объ электричествѣ; мнѣ хотѣлось только сказать объ «оригинальности» современныхъ сочинителей утопій. Въ сущности, въ нихъ нѣтъ ни капли истинной оригинальности. Человѣческая мысль вообще лишена оригинальности. Никто еще не придумалъ ничего дѣйствительно новаго; всѣ только перекраиваютъ на свой ладъ старое. Вообще, повторяю, воображеніе людей очень ограничено.
Когда спросили одного стараго моряка, что бы онъ сталъ дѣлать, если бы вдругъ оказался милліонеромъ, онъ отвѣтилъ:
— Скупилъ бы весь ромъ и весь табакъ со всего свѣта.
— Отлично. Ну а потомъ?
— Что «потомъ»? — не понялъ морякъ.
— Что же вы стали бы покупать потомъ, когда у васъ оказался бы въ рукахъ весь ромъ и весь табакъ со всего свѣта?
— А-а… Гмъ?.. (длинная пауза, затѣмъ съ воодушевленіемь) Потомъ я сталъ бы искать, нѣтъ ли еще гдѣ завалящаго рома и табаку.
Ромъ и табакъ оказались для этого моряка единственными предметами, достойными покупки, поэтому онъ ничего другого и не могъ придумать.
Навѣрно и наши утописты недалеко ушли отъ этого простого человѣка. Попробуйте спросить ихъ, чего еще останется человѣчеству желать, когда ихъ «рай» уже осуществится на землѣ, когда вся жизнь для людей будетъ оборудована электричествомъ, когда даже мыслить и говорить они будутъ посредствомъ электричества. Что же тогда останется господамъ утопистамъ отвѣтить, какъ не слѣдующее:
— Тогда люди будутъ желать еще больше электричества.
Эти господа знаютъ электричество. Они видятъ электрическій свѣтъ, слышали кое-что объ электрическихъ лодкахъ и омнибусахъ. Быть-можетъ, они даже имѣли удовольствіе лично испытать на себѣ «электрическій» толчокъ на трамвайной линіи. Извѣстенъ имъ и электрическій телеграфъ.
Поэтому, зная, что электричество примѣняется уже для четырехъ надобностей, имъ не трудно «вообразить» себѣ, что оно можетъ быть примѣнимо и для нѣсколько сотъ другихъ надобностей, а самые «великіе» изъ нихъ могутъ представить себѣ примѣненіе этой силы даже въ нѣсколькихъ тысячахъ случаяхъ; помыслить же о новой силѣ, совершенно отличной отъ всѣхъ до сихъ поръ извѣстныхъ силъ природы, они не въ состояніи.
Человѣческая мысль не можетъ быть уподоблена фейерверку который во время горѣнія создаетъ новыя формы и новые виды. Нѣтъ, человѣческая мысль скорѣе походитъ на дерево, которое растетъ такъ медленно, что вы подолгу можете простаивать предъ нимъ и не замѣчать его роста. Это дерево много тысячъ лѣтъ назадъ было опущено въ землю крохотнымъ, слабенькимъ хиленькимъ росточкомъ. Люди берегли его, лелѣяли, жертвовали своей славой и самою жизнью ради его цѣлости и роста; самые выдающіеся изъ людей съ трудомъ проскальзывали въ тотъ крѣпко огороженный садъ въ которомъ таилось чудесное дерево, и становились на смѣну прежнихъ, отошедшихъ на покой садовниковъ. Оставшіеся у ограды товарищи звали ихъ обратно, звали поиграть въ мужей съ лукомъ и копьемъ, срывать улыбки съ розовыхъ дѣвичьихъ губокъ и принимать участіе въ пирахъ и пляскахъ, а не превращаться въ озабоченную няньку какого-то тамъ ни на что не годнаго хилаго отростка.
Однако одни самоотверженные пѣстуны смѣнялись другими, и деревцо росло и крѣпло. Надъ нимъ проносились ураганы невѣжества, но не могли его сгубить; вокругъ него пылали жаркіе огни суевѣрій, но пѣстуны бросались въ самую середину этихъ огней и тушили ихъ цѣною собственной жизни, и деревцо росло и росло.
