Михаил Зенкевич - На стрежень
В проране между песками Карлушка что-то крикнул по-немецки кучеру, и тот повернул налево вдоль Зеленого острова.
— Halt, Johann! Halt! [1]
Дав кучеру папиросу и закурив, Карлушка вылез из саней и вместе с Балмашевым полез зачем-то на остров.
— Подожди нас здесь, — сказал он, но Коля не выдержал и пошел за ними.
Под песчаным обрывом намело сугроб, и ноги, как в валенки, увязают выше колен в большие следы Балмашева. В незасыпанном снегом пещерном углублении чернеют остатки костра с рыбьими костями: пиршество какого-нибудь рыболова-любителя, терпеливо с колокольчиками на закидных удочках высиживавшего здесь осенью сазанов. Осыпанные известковой изморозью густые заросли ивняка гнутся зябко и шелестят сухо, как осока.
Куда они скрылись? Коля хотел было окликнуть их, но, выбравшись из чащи, увидел обоих. Что они там делают? Карлушка поставил стоймя доску у осокоря и отмеряет зачем-то шаги. Балмашев же стоит на бугре и в черной студенческой шинели с занявшимися на затылке волосами резко выделяется вместе с торчащими на берегу шорнштейнами паровых мельниц на широком вулканическом разливе заката. А его длинная тень, вытянувшись во весь рост, с петлей башлыка на шее, упала в негашеную известь снеговой ямы, как высокая Соколова гора, рухнувшая сизым обвалом на затон с зимующими в спячке пароходами и баржами. Только один крайний пассажирский, с огнями во всех стеклах, празднично плывет навстречу надвигающейся ночи, как в навигацию. И кажется, что кто-то, прощаясь, машет красным на борту.
Балмашев вытянул правую руку, и из черного мохрастого рукава (точно чиркнул спичкой прикурить на ветру) выпыхнул огонек. Два слившиеся в один треском сухого эхо выстрела…
— Стой! — крикнул Карлушка Балмашеву, и оба пошли осматривать доску.
В двух местах — наверху и в середине толстая доска насквозь, как ржавым гвоздем, прошита пулей.
— Вот. она где засела, — показал Карлушка и попробовал выковырнуть пулю перочинным ножом из дерева, но она глубоко ушла под кору.
— Ты зачем здесь? — строго прикрикнул он на подошедшего Колю. — Я ведь тебе сказал, чтобы ты не ходил за нами.
— Все равно. Пускай его, — заступился Балмашев. Карлушка взял револьвер и выстрелил два раза в доску, но попал только раз.
— Дай и мне выстрелить, — попросил Коля.
— Зачем? — презрительно обрезал Карлушка. — Ты и револьвер-то держать не умеешь.
— Нет, умею. Я стрелял раз из двустволки, — невольно соврал Коля.
— Дай ему.
Взяв у Карлушки револьвер, Балмашев показал Коле, как надо стрелять. Коля судорожно сжал черный холодный револьвер и, прищурив левый глаз, нажал спуск. Руку рвануло вверх, и в ушах звоном отдался тупой удар.
— Промазал. Эх ты стрелок!
Но Коля не поверил Карлушке и сам тщательно осмотрел доску, но следа от пули не нашел.
— Отойдите! — крикнул Балмашев и выстрелил еще два раза. Одна пуля отщепила край доски, зато другая ударила в самую середину.
— Все семь.
Балмашев перезарядил револьвер и, положив его в карман, закурил, глубоко затягиваясь.
— Смотри никому ни гугу про стрельбу, — строго сказал Коле Карлушка, оттаскивая в яму простреленную четырьмя пулями доску.
Синий айсберг Соколовой горы наплывает с берега на остров. Без призывных гудков, утопая в потемках, пароход потушил все огни. Рослый белокурый осокорь, командуя, машет по ветру ветвью, как шашкой. Не смея ослушаться, с невнятным ропотом штыковые серые шеренги ивняка смыкаются вокруг черной шинели Балмашева. Смешанный с песком снег хрустит под его шагами, как посыпанная в холеру негашеная известь. Непогасший закат, он может извести перед тьмой своим томлением!
— Nach Pokrovsk, Johann! Гони! Schnell! Schnell! [2] Вот и Покровск с метельным пустырем базарной
площади вокруг благолепно теплющегося всенощной собора и с хмельной горластой песнью п д рывки гармошки на раскатывающихся встречных розвальнях. И, как трактир, керосиновыми фонарями снаружи и лампами изнутри заманивает каменный двухэтажный дом, перехваченный в пузатой талии пятисаженным железным поясом вывески с золотом букв по черному: «Бакалейный гастрономический магазин Братья Думяер». Дворник в тулупе предупредительно распахнул двухстворчатые ворота в острожном заборе, густо, как борона, утыканном гвоздями острием вверх.
— Иоганн, — по-русски сказал кучеру Карлушка с крыльца. — Распряги и покорми лошадь. Потом приходи ко мне наверх выпить и закусить. Понял?
— Яволь, яволь, Карль Егорич, — засуетился Иоганн.
В просторном доме пустынно и неуютно, как в кирке. Видно, что хозяева, разбогатевшие немцы-колонисты, еще не обжили новых каменных хором и не освоились после крестьянства со своим второй гильдии купечеством. И сиротливо жмется в угол от наседающих пузатых комодов, взбитых перин и развешенных по стенам лютеранских изречений шаткая этажерка с книгами. Вероятно, поэтому-то Карлушка и предпочитает держать свою библиотеку не здесь, а в саратовской наемной комнате.
Нагнувшись, Балмашев стал греть перед огнем растопленной печки свои красные, зазябшие без перчаток руки.
— Вот это здорово! — одобрительно встретил он Карлушку, принесшего из магазина целый кулек закусок. — После сегодняшней удачной пробы можно и кутнуть. Верно, Карл? А как насчет двуглавой, царской?
— Есть, Степка, есть.
— А, Марихен! — Балмашев взял у раскрасневшейся голубоглазой Марихен ведерный кипящий самовар и держал его на весу, пока она накрывала скатертью стол.
— Ви гет эс? [3] Когда свадьба?
— Никода, — смущенно, но довольно прыснула от смеха Марихен, быстро шмыгнув на лестницу и с размаху налетев на Иоганна.
Он — в новой синей поддевке и красной рубахе, рыжеватые волосы его лоснятся маслом, но даже махорочный перегар его кривой немецкой трубки не перешибает принесенного им из конюшни запаха конского пота и навоза. Выпив одним махом полный стакан водки, Иоганн захмелел и, подмигивая, фамильярно захлопал Карлушку по плечу, уже без отчества, бессмысленно повторяя точно икая:
— Ик вайе я [4], Карль… Ик…
— Оставайся ночевать. Охота тебе тащиться ночью через Волгу, — уговаривал Карлушка.
— Не могу. Мне непременно надо быть сегодня в городе, — стоял на своем Балмашев, и Коля решил ехать с ним.
Резкий переход из натопленной жарко горницы на мороз, от белой настольной скатерти с кипящим ярко вычищенным самоваром к суровой скатерти снегов с остывшим никелированным месяцем, приятно бодрит и возбуждает. От этого или от выпитого портвейна хочется выкинуть что-нибудь необыкновенное — выхватить вожжи у Иоганна и револьвер у Балмашева, выстрелить вверх и пустить во всю испуганную лошадь. Но Балмашев молча сидит рядом, подняв воротник с развевающимися по ветру концами башлыка и засунув руки без перчаток в рукава, как в муфту.
Иоганн сначала энергично дергал лошадь и покрикивал по-немецки и по-русски, а потом замолк и начал покачиваться на облучке… Задремал… Колю тоже тянет ко сну… Кажется, что он едет домой на Святки со станции, закутанный в чапан, убаюканный ухабами…
— Стой, Иоганн! Стой! — заорал вдруг Балмашев, выскочив одной ногой из саней и перехватывая возжи. — Куда ты к черту едешь? Не видишь что ль — полынья…
Впереди перед упершейся лошадью, расплываясь, дымится большое черное пятно. Золотой поплавок месяца, не то заманивая, не то предостерегая, покачивается на ряби у другого края.
Полынья!
— Лошадь уперлась. А ты ее еще гонишь. Эх, голо-иа стоеросовая!
— Ничево… ик вайе… ик, — оправдывался очнувшийся от дремоты Иоганн.
Выхватив вожжи, Балмашев повернул лошадь, оставляя темный след на талом снегу, и сам правил, стоя, пока не выехали на накатанную дорогу.
— Глупая история, — поежился плечами, вернув вожжи Иоганну, Балмашев. — Могли бы нырнуть под лед. Хорошо, что лошадь встала.
И только тогда, когда полынья осталась позади, Коле вдруг стало жутко. Вспомнился рассказ очевидца, как, заливаясь бубенчиками, с седоками в шубах, развалившимися в ковровых санях, мчалась чья-то масленичная тройка из Заволжья через Волгу к Увеку. Им махали, кричали с горы: «Назад… назад… полынья…» Но они не слышали, относил ветер, а может, пьяны были, и с разгона влетели в полынью, канули под лед. Даже ни одной шапки не всплыло. Неужели так могло бы случиться и с ними?
— А вы знаете, как надо выбираться из полыньи? — спросил, закурив, Балмашев. — Надо хвататься за лед против течения. Тогда поднимает ноги и легче выкарабкаться. По течению же тянет ноги под лед…
Стальные полозья чиркнули по песку. Отмель, а за ней — Тарханка. Тут не опасно — как ни пьян Иоганн, а в полынью не заедет… Вон и крутой Московский взвоз, накатанный розвальнями, как ледяная гора, с огневою шеренгой керосиновых фонарей по краям, и над ним сторожевою вышкой торчит старый собор с безногим калекой-сиротой у паперти — забытой пугачевской пушкой.
