Мигель Астуриас - Глаза погребённых
— Мексике — насекоми, кусат очен крепко, — все громче ораторствовал по-испански сержант. — А Сентрал Америка — насекоми маленки, безумии… Антиллы — нет, не насекоми, только гусеница… а Южная Америка — таракан с претензиями!
— И все же в Латинской Америке вы нуждаетесь!
— Мы в Миннесота не нуждаемся, приятел. Миннесота — это не Вашингтон, не Уолл-стрит!
Из-за соседнего столика раздался звонкий голос:
— Скажите-ка ему, пусть убирается в …!
Гудят клаксоны автомобилей последней модели, проезжающих по Шестой авениде. Спешат прохожие. Полдень. Жара. «Гранада» полным-полна. Все столики заняты. Бармен — маг и волшебник напитков — берет бутылки не глядя, на ощупь, и, ловко перебросив с руки на руку, наполняет бокалы. Официанты сбиваются с ног. Неумолчно звякает касса. Телефон. Газеты. Автомат-проигрыватель «Рокола». Анастасиа…
— Сосут и сосут эти гринго!
На улицах громкоговорители рекламируют спектакли и фильмы. «Великий диктатор» Чарли Чаплина!.. «Великий диктатор»! «Великий диктатор»!..» Но человеческие глотки заглушают радио: шоферы такси зазывают громче, красноречивее. Выкрикивают продавцы лотерейных билетов — богатство рука об руку с нищетой. Племянник мулатки снова в «Гранаде» — торопливо перебегает от столика к столику, пользуясь тем, что официантам, занятым посетителями, некогда оглянуться на букашку.
Однако в полдень ему не повезло. Много тут было расфранченных кабальеро, много дам, разодетых и полураздетых, напудренных и накрашенных, причесанных и надушенных, — и однако едва-едва удалось выклянчить две-три монетки. Одни сеньоры прикидывались глухими, другие — рассеянными. Подгоняемый голодом, мальчик набирался храбрости и даже притрагивался грязными ручонками к господам, но те как ни в чем не бывало продолжали беседовать, не обращая на него никакого внимания. Попадались и такие, что на его просьбы отвечали бранью, а то и грозили вызвать полицию. Кто-то грубо и пренебрежительно спросил у него: «Почему твои родители тебя не кормят?» Малыш не знал, как ответить, — он упивался ароматами яств, его глаза следили за блюдами, которые официанты расставляли на столиках между бутылок и пепельниц; он провожал взглядом каждый кусок, глядя, как эти люди из «общества» брали еду с тарелок руками и отправляли в рот, запивая вином.
— У тебя должны быть родители…
— Папа, может, и есть… — промямлил мальчуган.
— А мама?
— Нет, мамы нет…
— Она у тебя умерла?
— Нет…
— Ты ее помнишь?
— Нет… у меня не было мамы…
— Как же так? У каждого есть мать…
— А у меня нет… Я родился от моей тети…
На мальчика обрушился шквал смеха, шуток, острот, каких-то непонятных словечек… «Незаконнорожденный… подкидыш… гомункулюс из реторты!..»
А оборвыш, босой, грязный, протянув шляпчонку, продолжал жалобно выпрашивать монетки. От дразнящего запаха ветчины и сыра, тостов и воздушной кукурузы, жареного картофеля, приправленного дольками острого перца и оливками, у него текли слюнки.
С того дня посетители стали подзывать мальчугана и охотно бросали ему монетки, заставляя его повторять под взрывы хохота: «Я родился от моей тети…»
Около двух часов пополудни, а то и раньше местное общество покидало таверну. Пустела Шестая авенида.[5] Парусиновые маркизы, растянутые над тротуаром, охраняли сьесту[6] заведения, где бармен и белобрысые гиганты по-прежнему занимались своим делом: бармен наливал, солдаты пили. Пили они все подряд: whisky and soda, полынную, пиво, джин, коктейли, а также напиток, который они прозвали «подводной лодкой», — ром, смешанный с пивом, или пиво, смешанное с ромом. Порядок составных частей не имел никакого значения для выпивох.
— Сосут и сосут эти гринго!
Забрел в таверну длиннорукий карлик-горбун, предлагавший бумажные салфетки. Когда он говорил, в уголках его рта пузырилась слюна — будто для того, чтобы он мог продемонстрировать достоинства салфеток, которые вытаскивал из черной кожаной сумки. Напрасно расхваливал горбун свой товар — искоса посмотрев на уличного торговца, эконом съездил его по горбу пачкой лотерейных билетов.
— К трем подходит, а у меня еще крошки во рту не было. Эх, что за проклятая жизнь!.. — проворчал карлик, поспешив, однако, унести свой горб, свою сумку, свою слюну и салфетки.
Уже очутившись на улице, он добавил:
— Что за проклятое заведение! Эти паршивые двуногие козлы даже за человека меня не принимают!
Эконома в дверях таверны атаковал было сборщик рекламных объявлений, но и ему повезло не больше, чем горбуну.
— У меня битком набито этих гринго, за каким дьяволом расходовать деньги на рекламу?.. — отмахнулся эконом.
— Чтобы посещали соотечественники…
— Пусть лучше не посещают! Для этого рекламы не нужно. И так не оберешься скандалов между гринго и нашими…
К четырем часам пополудни поток горожан устремлялся в кинотеатры, а к дверям «Гранады» подъезжали сверкавшие на солнце такси с новыми пополнениями солдат. Они прибывали с военной базы, расположенной за пределами города, или, как указывалось в официальных сообщениях, «где-то в Америке». На какой-то миг они задерживались, чтобы рассчитаться с шофером; обычно платил кто-нибудь один, а остальные гурьбой — вчетвером, вшестером, ввосьмером, сколько влезет в дверь одновременно — врывались в помещение. С порога они требовали виски, пиво, джин, коньяк, ром. По пути они хлопали друг друга по спине, не скупились на боксерские клинчи и другие силовые приемы, и тогда солдаты, засевшие за бутылки еще утром, снимались со своих караульных постов у стойки и, грузно переваливаясь, отходили, уступая место очередной смене.
За столиками чайного салона, неподалеку от бара, собирались сеньориты и кабальеро. К пяти часам. Без пяти минут пять пополудни. Каждая из сеньорит мечтала быть элегантной и потому старалась подражать какой-нибудь знаменитой звезде экрана — той, которая больше ей импонировала. Вместе с сеньоритами молодые кабальеро вновь и вновь переживали то романтические, то авантюрные эпизоды просмотренных кинофильмов. Таинственный полумрак, мягкий свет, гавайская музыка. Среди столиков с влюбленными находили столик для себя и подружки, выскочившие замуж еще в легкомысленном возрасте и теперь озабоченные лишь тем, чтобы не потерять фигуру и не потерять свою служанку — индеанку с глиняным лицом, которая с младенцем на руках и с пеленками в вышитой сумке повсюду следовала за хозяйкой. Замаривая алкогольного червячка или утихомиривая колики в желудке, здесь даже убежденнейшие противницы спиртного потягивали анисовку с водой.
Засунутые в чашки окурки дорогих сигарет со следами губной помады, словно экслибрис послеобеденного чая, попадали на кухню, где судомойки под командованием сеньора Бруно придавали зеркальный блеск посуде, не переставая ни на минуту судачить:
— Смотрите, из чайного салона гости уже расходятся, а солдаты с базы так и приклеились к бару. Никакой ураган их не сдвинет с места! Один — со свекольной мордой и выпученными глазами — нагрузился так, что вот-вот пойдет ко дну. А другой все в стопку вглядывается да вглядывается — с каждым глотком, наверное, видит все дальше и дальше. А вон тот тип — говорят, он летчик, — молчит и озирается вокруг, а сейчас в кого-нибудь вцепится…
— А клиентки… из чайного… разве лучше? Как они грязнят посуду!.. Мусору столько… хоть лопатой разгребай… чем не свин…арник!
— Не то что чая, даже водички не оставят, — прошамкал старик, — только чашки и остаются, их не сгрызешь…
— Как бы не так, дедушка! Ждите! Оставят вам кокосовое пирожное, крем да слойки с шоколадной глазурью! Черта с два!..
Сеньор Бруно не выдерживает:
— Хоть за работой помолчали бы! Замололи языками! Вам-то что, грызут сеньоры свои чашки или не грызут, грязнят посуду или не грязнят… Посуда грязная, так на то и вода, и мыло, и рабочие руки… А работа здесь надежная, платят хорошо. И нечего беднякам совать нос туда, куда не следует…
— Э, дон Бруно Сальседо, вы все по старинке считаете, что бедняк — бессловесный вол. По-вашему, раз у богатого в кармане деньжата, так он и значит больше…
— …больше, чем двое… чем трое!.. Да что говорить, старина… То, что богатый жует, бедняку и понюхать нельзя…
Бренные останки жареного цыпленка и отварной курицы, оставленные на засаленных тарелках, обещали судомойкам ужин.
— Гринго только это и жрут… — проговорил зеленоглазый паренек, подымая куриную ножку и вонзая в нее свои острые зубы; не отерев замасленные губы, он добавил: — Только вместо того, чтобы сказать — курица, они говорят — chicken…
— Эти типы с базы все цыплят едят. Без ножа, без вилки, прямо руками. Кто знает, может, дома они по мусорным кучам рыщут, а здесь мистеров из себя корчат…
