Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки
Марксистскую интерпретацию особенностей этого течения дал один из основателей Перуанской коммунистической партии Хосе Карлос Мариатеги. За десять с лишним лет до появления «Голодных собак» он писал: «Индихенистское течение, характеризующее новую перуанскую литературу, обязано своим настоящим и, вероятно, будущим распространением не случайным или преходящим причинам, определяющим, как правило, литературную моду. Значение этого течения гораздо глубже»[1].
Мариатеги справедливо сравнивал новорожденную индихенистскую литературу с русской дореволюционной литературой, подчеркивая при этом, что «мужицкий дух» в произведениях русских писателей второй половины XIX и начала XX века «был тесно связан с первой фазой социальной агитации, в ходе которой готовилась и зрела русская революция»[2]. Русская деревня и нищие селения андской пуны; тульские и тамбовские мужики, «освобожденные от земли» в 1861 году, и индейцы перуанских и боливийских высокогорий, закабаленные владельцами латифундий, — сходство заметное, и в произведениях молодых индихенистов оно проявлялось весьма отчетливо. «И пока, — отмечал Мариатеги, — ликвидация остатков колониального феодализма остается непременным условием прогресса, требования индейца, и тем самым требования его истории должны быть включены в программу Революции» [3].
Это требование, программное и революционное, выдвинул Мариатеги в пору мощного подъема национально-освободительного движения в странах Латинской Америки.
Мариатеги сетовал на то, что в его время индихенизм не дал ни одного шедевра. Но он предсказывал: шедевры появятся, и его пророчество сбылось. Подлинными шедеврами явились романы младшего современника Мариатеги — Сиро Алегрии.
В конце 1938 года Алегрия вышел из лечебницы. В союзе с чародеями в белых халатах он одолел тяжкие недуги. К нему вернулось зрение, вернулся дар речи.
После недолгой передышки писатель приступил к третьему роману. «В большом, чуждом мире» — так назвал он этот роман о судьбах одной индейской общины, обреченной на неминуемую гибель в условиях современной перуанской действительности. В 1941 году новое произведение Сиро Алегрии было издано в США, и жюри Панамериканского конкурса на лучший роман вручило автору в Нью-Йорке первую премию. В 1944 году роман вышел в русском переводе.
Сиро Алегрия остался в США и прожил там восемь лет. Свою литературную деятельность он начал с репортерских заметок в «Эль Норте». В годы, когда под Сталинградом и на Курской дуге решались судьбы человечества, Сиро Алегрия снова стал журналистом. Своим острым пером он сражался с палачами Орадура и Освенцима. Он писал о героических подвигах советских партизан, о великих битвах на Волге, Днепре, Висле и Одере.
После окончания войны Сиро Алегрия четыре года провел в Нью-Йорке. В Колумбийском университете он читал курс испано-американской литературы. К этому времени относятся его замечательные статьи о народном театре и о народной драме. В них он подверг жестокой критике латиноамериканских режиссеров и драматургов, рабски следующих модам Бродвея, модам, которые угождают низменным вкусам снобов и дилетантов. «Индо-Америка, — писал он, — создает неисчерпаемые возможности для художественного творчества. Пампа, Анды, сельва, нагорье и саванны с их людьми, с их бедами, с их проблемами содрогаются от безответных призывов…» Пора, давно пора, говорил Сиро Алегрия, возродить древние традиции индейского фольклора, прислушаться к голосу народных певцов и сказителей. Боль и печаль, надежды и радости наших угнетенных сограждан — вот что должно питать наше современное искусство, вот что достойно сценического воплощения.
В 1949 году писатель уехал из Нью-Йорка в Пуэрто-Рико, а четыре года спустя перебрался в Гавану.
В столице Пуэрто-Рико Сан-Хуане и в Гаване Сиро Алегрия читал курс современной латиноамериканской литературы. В Пуэрто-Рико он завершил повесть «Человек, который был другом ночи». В ней он описал судьбы американских негров и пригвоздил к позорному столбу их угнетателей. К сожалению, в печати появились лишь отрывки из этой повести.
В 1957 году Сиро Алегрия возвратился в Перу и был встречен в Лиме всенародной овацией. Он был избран в парламент и возглавил Перуанскую национальную ассоциацию писателей и деятелей искусства.
В начале 60-х годов Алегрия издал сборник рассказов из жизни обитателей Косты («Страдания кабальеро»), а в 1964 году в Лиме вышел в свет сборник его стихов «Прямые линии».
В 1965 году здоровье Сиро Алегрии резко ухудшилось, и 16 февраля 1967 года он умер.
«ЗОЛОТАЯ ЗМЕЯ» — САГА О ЛЮДЯХ МАРАНЬОНАНемецкий изобретатель Рудольф Дизель и американский предприниматель Генри Форд по роду своей деятельности были бесконечно далеки от литературы и вклада в нее не внесли. Однако вряд ли в Латинской Америке зародился бы жанр романов «зеленого ада», если бы в начале нашего века не появились на больших дорогах легковые и грузовые автомобили. Они остро нуждались в обуви, и при этом в обуви резиновой. Гевеи, деревья, истекающие волшебным каучуковым соком, росли в сельве, и естественно, что в пору первых фордовских успехов на Амазонке и ее притоках началась каучуковая лихорадка.
Сборник рассказов бразильского писателя Алберто Ранжела «Зеленый ад» вышел в 1909 году. Картины девятого круга Дантова ада бледнели в сравнении с беглыми зарисовками ужасов амазонской сельвы. Что сельва — далеко не рай, известно было давно. Оказалось, однако, что есть зло куда опаснее губительных лихорадок, невылазных трясин, ядовитых змей и зеленой жути тропических дебрей. «Каучуковые боссы», которые на каждом килограмме затвердевшего сока гевеи получали прибыль, десятикратно перекрывающую их капиталовложения, стали главной язвой сельвы.
Судьба несчастных сирингейро — сборщиков каучука — вызывала у читателей содрогание; факты, приводимые автором, казались неправдоподобными, хотя они были совершенно достоверны.
Тысяча девятьсот девятый год стал годом рождения литературы «зеленого ада». А в 1924 году, когда пятнадцатилетний Сиро Алегрия прорубался с двенадцатью пеонами через мараньонскую сельву, в столице Колумбии был издан роман Хосе Эустасио Риверы «Пучина». Это был жестокий роман о жестокой сельве.
По следам героя «Пучины», жителя Боготы, бежавшего в сельву, Ривера проник в заповедные уголки девственных лесов в междуречье Амазонки и Ориноко; он забрался во владения «каучуковых королей», в места, где жизнь сирингейро ценится дешевле капли молочно-белого сока гевеи.
Ривера отдал значительную дань тропической экзотике, но он ни на йоту не погрешил против истины, описывая зеленый ад, который создали в сельве двуногие хищники.
В истории латиноамериканской литературы «Пучина» занимает особое место. Романтическая символика этого романа, зловещие образы сельвы, неумолимой, как сама судьба, оказали огромное влияние на писателей тропической Америки. Не избежал этого и Сиро Алегрия — он до конца дней своих считал Риверу непревзойденным мастером латиноамериканской прозы.
И тем не менее «Золотая змея», роман о сельве и ее людях, не вмещается в жанровые рамки литературы «зеленого ада». У Риверы и его эпигонов люди — это рабы и жертвы всесильной, непостижимой, многоликой и живой сельвы. Элементы мистического «анимизма» изредка проскальзывают и в «Золотой змее», но герои этого романа — не обреченные на гибель невольники сельвы, а ее дети, которые всегда находят общий язык со своей строптивой матерью. Точно так же и великая река, бурный и временами злобный Мараньон, — это не олицетворение грозного и неотвратимого рока, а неуживчивый кормилец и поилец жителей долины.
Сиро Алегрия, в отличие от Риверы, не чужак, которого приводят в ужас убийственное великолепие сельвы, это человек, который вырос в ней и отнюдь не склонен ни преклоняться перед буйной чащобой, ни предавать ее анафеме.
Главные беды приходят в долину Мараньона из Лимы и центра провинции, в границы которой входит селение Калемар. В Косте к мараньонской глуши с ее обитателями, полуграмотными чоло и индейцами, говорящими на «варварских» наречиях, относятся как к дальней колонии. В Косте считаются только с людьми высшей касты, владельцами поместий, которые причиняют жителям долины не меньше зла, чем полицейские, судьи и сборщики податей.
Композиционно «Золотая змея» построена очень своеобразно. Строго говоря, это не роман, а гирлянда порой не слишком прочно сцепленных новелл. Цепочка эта вьется вокруг сквозного стержня — реки. Мараньон — самый главный герой книги, он-то и оказывается золотой змеей, он-то и обманывает надежды единственного залетного гостя, которого автор допустил в долину, — столичного прожектера дона Освальдо.
Повествование ведется то от лица автора, то от имени юного калемарского чоло Лукаса Вильки. Обособлена сюжетная линия дона Освальдо, зато тесно переплетаются судьбы старого плотовщика дона Матиаса и его сыновей Артуро и Рохелио; Лукаса Вильки и доньи Марианы; многочисленных героев второго и третьего плана.
