Жозе Мария Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса
Сражение началось на ступеньках к трибуне. Чтобы подняться па нее, надо было сначала согнать предыдущего, грубо нарушившего регламент оратора: романтизм. Он давно уже бесстыдно повторялся, прикрывая отсутствие новых мыслей взвинченностью пафоса. Романтизм выглядел немощным, как сама Португалия, особенно на фоне литератур европейских. Но, при всей своей немощи, этот рутинный романтизм был вреден и живуч, как португальская монархия. Он стал охранительным, настороженным. Романтики шли друг другу на выручку, заслужив прозвище: «Школа взаимного славословия». Победу предстояло завоевывать в бою нелегком, требовавшем сил, таланта, отваги.
Талант и смелость нашлись у молодых люден, составивших кружок, названный в подражание французским поэтам «Сенакль». Собирались молодые люди на квартире Ж. Натальи Рейса{С 1913 по 1918 год Ж. Наталья Рейс занимал пост португальского посланника в Петербурге и помог Г. Л. Лозинскому в составлении биографии, остающейся единственной значительной работой об Эсе на русском языке (см.: Эса де Кейрош, Собр. соч., т. I, изд. «Всемирная литература», М.— П. 1923).}. Вождем их стал Антеро де Кимтал. О том, как под влиянием Антеро формировались политико-социальные, эстетические идеи «Сенакля», Эса рассказывал:
«...Когда Антеро встретился с нашим дорогим, абсурдным «Сенаклем», собиравшимся в переулке Гуарда-Мор, здесь ревело и бесновалось адское пламя наших идей: смесь метафизики, революции, сатанизма, анархии, необузданной богемы... Антеро явился в Лиссабон как апостол социализма, принесший божье слово язычникам. Он обратил наши помыслы к предметам более высоким и плодотворным. ...Под влиянием Аитеро де Кинтала вскоре двое из нас, собравшиеся было сочинять оперу-буфф на тему о переустройстве мироздания... бросили это пустое дело и засели за Прудона. Из «Сенакля» до появления Антеро не могло бы выйти ничего, кроме зубоскальства, сатанических стихов, ночных попоек и обрывков дешевой философии...» — Теперь члены «Сенакля» стали исповедовать Революцию, которая должна была наступить Завтра. Эстетическую революцию — во всяком случае. Их манифестом и боевым кличем стал памфлет Антеро, направленный против вождя романтиков Кастильо и провозгласивший «Здравый смысл и хороший вкус». За этим названием уже скрывалась программа «Демократических лекций в Казино», задуманных вроде бы с чисто просветительской целью — приобщить Португалию к происходящим в Европе событиям, ознакомить с проблемами современной философии и пауки. На самом же деле смысл лекций был куда шире просветительских рамок:
«...Вокруг пас происходит процесс политического перерождения, и у всех есть предчувствие, что теперь резче, чем когда-либо, стоит на очереди вопрос, как должен быть преобразован общественный строй. Нам показалось необходимым, пока другие народы ведут революционную борьбу и прежде чем мы сами займем в ней принадлежащее нам место — с беспристрастием изучить смысл идей и законность интересов, на которые опирается каждая европейская партия и общественная группа».
Важна была не только программа лекций. Может быть, еще важнее было время, когда они задумывались,— весна 1871 года. Весна Парижской коммуны!
Первые две лекции — 22 и 27 мая — прочел сам Антеро, говоривший о причинах упадка Пиренейского полуострова, о католицизме, абсолютизме, колониях. 6 июня Аугусто Сороменьо читает лекцию о португальской литературе и 12 июня Эса — о реализме.
Поскольку романтики носили ниспадавшие на плечи волосы, скорбно висящие усы и темный костюм, отвечающий меланхоличному настрою души, длинный и тощий Эса предстал перед аудиторией в полемически строгом, застегнутом на все пуговицы фраке, в белом жилете, лакированных башмаках, перчатках свинцового цвета. В подчеркнуто строгую форму Эса облек и свою взрывную концепцию.
Революция — душа XIX столетия. Она все преобразует своим напором, никто не в состоянии уйти от ее воздействия. «Дух времени — революция, а нынешнее искусство продолжает дело реакции». Французская революция 1789 года была делом рук литературы: армия писателей — от Рабле до Бомарше — сомкнутым строем отважно выходила на бой против мистицизма и аскетизма, пока не добилась победы, чтобы потом отречься от своего собственного творения... Вторую империю, возникшую на развалинах 1848 года, Эса расценивал как эпоху развращенных скептиков и низменных материалистов. «Роскошь задушила достоинство», родился отвратительный мир кокоток. И под стать ему — распутная бульварная литература.
Но нарастает протест против фальши, раздаются требования, чтобы искусство вернулось к действительности.
Реализм, именно реализм, настаивал Эса, искусство сегодняшнего и. наверное, завтрашнего дня. Реализм — это отказ от всего лживого, пустого, нелепого, это изгнание всякого рода риторики. Переход на позиции реализма — вот единственное спасение для португальского искусства’. В противном случае, изменив революции и губя нравы, оно неизбежно погибнет, как только пробудится совесть народа...
Разумеется, лекции были запрещены правительством. Властям казалось, что восставший пролетарий уже выглядывает из-за спины Антеро, к тому времени — члена I Интернационала. Разумеется, не помог v протест против запрета лекций, опубликованный в лиссабонских газетах за тремястами подписей,— среди них была также подпись Эсы де Кейроша. Кстати сказать, именно из-за лекций должность консула, на которую рассчитывал Эса, была отдана другому. Эса пошел в атаку, напечатав в очередном выпуске «Колючек» дерзкое размышление о причинах, по которым не получил должности консула:
«...Я стал наводить справки н узнал, что правительство, действительно, считает меня: 1) главой республиканцев, 2) клубным оратором, 3) организатором забастовок. А) агентом Интернационала, 5) эмиссаром Карла Маркса, 6) представителем рабочих ассоциаций, 7) сообщником парижских поджигателей, 8) убийцей господина Дарбуа, 9) тайным автором прокламаций, 10) содержателем склада бензина, 11) бывшим каторжником, и наконец — 12) за мной всегда ходит по пятам агент полиции.
Нет, господа министры, нет! — восклицает Эса.—Если вы хотите задушить Интернационал, то обратите свои взоры на кого-нибудь другого, я не подхожу для роли вешалки, на которую наденут красный колпак, чтобы доставить картинную победу кабинету министров.
Может быть, шептали мне с таинственным видом, виновата лекция, в которой я порицал искусство для искусства, романтизм, беспочвенный идеализм, погоню за красивостью? Неужели господа министры думают, что цель реализма — устроить забастовку в Оейрас? Неужели они полагают, что любимейшее занятие литературного критика — поджигать здание парламента? Или они считают, что Генриха IV убил Пуало? Или что главнейшая цель Интернационала — искоренить романтизм? Неужто они пребывают в убеждении, что задача семнадцати миллионов рабочих, вошедших в Интернационал,—причинить неприятность Ламартину?.. Нет, о родина, пет! Если я могу удостоиться чести служить тебе только при условии, что буду читать и любить оды господина Видаля... Нет, о родина, нет! Благодарю, но это выше моих сил».
Таковы уж парадоксы капризной португальской жизни, что памфлет возымел действие. Именно в это время сменился кабинет, и новый министр иностранных дел. эффектно демонстрируя либерализм, предоставил Эсе консульскую должность па Кубе.
Переход на позиции реализма предполагал, конечно, и пересмотр эстетических ценностей, и смену авторитетов, и новую национальную ориентацию в искусстве Европы. Переход к реализму требовал независимости в сфере идей и вкусов, достичь которой было не легче, чем независимости в практической жизни. Свобода мысли могла быть добыта тоже лишь в неустанном преодолении рутины.
В написанной около 1890 года и для парижского дипломата чересчур откровенной, а потому напечатанной лишь посмертно статье «О французском засилии» Эса с иронией и горечью вспоминал, что, когда он начал делать первые шаги, вокруг пего возникала одна лишь Франция. Младенца принялись учить грамоте, и озабоченное этим государство вложило ему в руки книжку — но это была повесть, переведенная с французского. Потом юноше пришлось подыматься па голгофу экзаменов, по главное, что интересовало профессоров в Коимбре,— говорит ли он по-французски. Столица — и та словно стремилась доказать, что нет в ней ничего национального. В театрах — только французские комедии, в магазинах — французское платье, в отелях — французская кухня. Для читающей публики — французская литература.
Повторяя в ученическую пору уроки мэтров, молодой писатель, как водится, переболел детской болезнью, но переболел довольно быстро, даже на первых порах и даже в подражаниях он проявлял самостоятельность. В отличие от доморощенных наставников. Эса вторил не водянистым стихам Ламартина, а первому среди романтических мастеров социальной иронии — Генриху Гейне. Ориентация на лирико-фантастическую и философскую новеллу немецких романтиков была в какой-то мере тоже формой проявления независимости таланта: бунтуя против рабского равнения на Францию, Эса искал новые пути в сфере немецкой мысли.
