Марко Вовчок - Купеческая дочка
Сели за ужин. Стала она мне рассказывать, какая под городом роща славная, и гулять там прохладно, и много народу туда сходится, съезжается. Рассказывает, а я слушаю. И щеки у ней разгорелись, глаза так и искрятся. «Вот веселье напало!» — дивлюсь… Да как-то глянула на нее сбоку, а лицо ее все подергивается, словно ей что в сердце впилось. «Вот как!» — думаю.
А Анна Акимовна беспрестанно говорит, говорит: ну, и договорилась…
— Раз, — рассказывает, — шли мы из рощи поздно ночью; целая нас ватага была, и весело так было; ночь-то месячная, теплая, то и дело, встречаются люди. Вдруг тучами заволокло; темь такая, ни зги не видно, а нам как раз мостик переходить, и навстречу нам какие-то молодцы, — кто их знает чьи, — себе толпятся. Суматоха поднялась, и девушек столкнули. Я первая слетела под мосток…
А Ефим ей на то:
— Великому кораблю великое и плаванье, Анна Акимовна!
Анну Акимовну словно водой окатили; вздрогнула, не нашлась что отвечать; хотела она опять в разговоры пуститься, в рассказы, да нет, уж не вяжутся слова. Прикусила она губы, нахмурилась, задумалась. А Ефим как ни в чем не бывало:
— Славно вы рассказываете, Анна Акимовна, заслушаешься! — говорит, тряхнувши кудрями.
VIIПрошел год. Обжилась у нас Анна Акимовна; узнали мы ее короче. Нравная была девушка, кичливая, обидчивая. Ни за что, бывало, повздорит со всяким; уж про Ефима нечего и говорить: всегда с ним во вражде, в ссоре, в гневе. По целым неделям, бывало, не говорят меж собой; отвертывается Анна Акимовна от него, а он только посмеивается. А то случалось, — вдруг нежданно подойдет к ней близко, склонится и прошепчет:
— Анна Акимовна! Здоровы ли?
Глаза у него такие тихие, голос мягкий.
Она так и обольется румянцем горячим, и хоть хмурится, а лицо таки просияет, против ее воли улыбка мелькнет. И убежит, бывало, от него. И долго после того не идет в людскую из хором.
А весела как она, бывало, после привету такого! И песни распевает, и шутит. Я, Миша себе за нею веселимся. А разговор у нас все как-то на Ефима сходит всегда. И сам не заметишь, как заговоришь про него, и пустое все рассказываешь: «Вот Ефим поехал лошадей ковать. Ефим песни хорошо поет. Вот Ефиму бы жениться! И на ком это ему бог приведет?»
Что ж тут за разговоры? Пустые! А Анна Акимовна словечка не проронит, — слушает. И как хитро на это речь сводит! Я бы довеку не догадалась, да Миша надоумил. Это такой уж пройдоха был! Ничего и под землей от него не утаишь.
Миша, как приметил, шепнул мне:
— Что это Анна Акимовна все на Ефима речь сводит? Вот новинка-то ему будет, а мне потеха!
Вскочил и убежал из хором. Верно, он тогда ж и передал эту заметку свою Ефиму.
VIIIСадимся обедать. Миша так и юлит, усмехается, моргает. Ефим пригрозил ему, да уж поздно. На беду, Анна Акимовна заметила и вспылила-вспылила. Она в тот же день как нарочно весела очень была, и сама об Ефиме спрашивала, а тут, видно, догадалась, что пересказано.
— Миша! — едва проговорила. — Я скажу барыне про твои насмешки!
— Какие насмешки, Анна Акимовна? Да я про свои дела… Я про вас, ей-богу, и забыл.
И такую рожицу смиренную скорчил тот Миша — кажись, только бы его калачиком наградить!
Ефим улыбнулся.
— Чего это вы гневаться так изволите, Анна Акимовна? Или что потеряли? Или слово забывчивое сказали? Что ж, слово не воробей, вылетит — уж не поймаешь!
— Ты чего привязываешься? Кто тебя-то спрашивал? — накинулась на него Анна Акимовна, не помня себя от гнева. — Зазнался, зазнался ты очень! Вот уж посади за стол… Забыл, кто ты такой… что за вельможа? Что ты о себе думаешь?
Ефим стал перед нею, головою покачивает.
— Ты-то от каких князей род ведешь?
— Да как ты смеешь равняться-то? Бессовестный ты такой! Мой батюшка купец был, свою торговлю вел…
— Да-с, да-с! Нам небезызвестно-с! Ну, что вы, купцы? Ведь один обман от вас только. Я вот хоть бы вчера платок купил; божилось лихое твое племя: износу нет! А вот посмотри-ка — весь светится!
И покойно так рассказывает, платок развертывает; а она-то дрожит, вся бледная.
— Я барыне жаловаться буду, — крикнула. — Ты не смей издеваться, мужик глупый!
— Постой, постой! — заговорил Ефим, словно изумился.
— Да! Да! Мужик бестолковый! — кричит Анна Акимовна.
Ефима словно кто против шерсти повел; кудрями он тряхнул и бороду погладил.
— Погоди, погоди! — начал, сдерживая свой голос звучный. — Говоришь ты: мужик. Ну, признаюсь тебе сам, точно я мужик. И из деревни я недавно, — тоже признаюсь. Жил я там, пахал, сеял, кормился сам и продавал, и с людьми чисто поступал, дружно жил. Я нраву веселого. А ты, купеческая дочка, Анна Акимовна, чем ты взяла? Что из себя-то ты вглядна? Это сущий пустяк. Первое дело — душа, нрав. Ты задорна, строптива больно…
— Как смеешь? — запищала она.
А он свое:
— Лет ты хоть не молодых, а уважения тебе ни от кого нету. Как ты себе не величайся, как ни кичись, — идут люди, а сами и не спросят: что это за Анна Акимовна на свете живет? Мой-то батюшка землю пахал, и всяк скажет: «Добрый мужичок был покойник!»
А твой, хоть и в лисьих шубах хаживал, да слава-то нехороша. Чего ж шипеть-то по-змеиному, — ведь правду говорю!
А у купеческой дочки голос с сердцов уж оборвался.
— Ты, — наконец вскрикнула, — ты как осмелился моего батюшку порочить? Как смеешь?
— Отчего не смею?
— Не смеешь!
— Смею.
Да как пошла! Кричит на всю избу. Мы их уговаривать, разнимать, — куда, — еще пуще! Вдруг слезы так и брызнули у Анны Акимовны; выбежала она из избы. Ефим захохотал.
— Со злости голосить будет! Анна Акимовна, на доброе здоровье вам! Готовы служить-с! Чем богаты, тем вам и рады!
IXПосле этой ссоры они совсем и в разговор не входили. Встретятся — она отвернется. И такая недотрога стала, спаси господи! Чуть что ей покажется не так — вспылит, зашумит, забурлит. И он угрюмей, и шутки его злобные. Оба похудели, побледнели.
Раз Миша утром и шепчет мне:
— Слушай-ка, Катя, дива-то какие я тебе расскажу!
— Ну, что там такое? — говорю.
— Да Ефим сегодня ведь целую ночь глаз не свел… Я с вечера хватился его — нету. «Пойду поищу, где он», — думаю. Обежал весь двор — нету, и за воротами — нету. Сам не знаю, словно меня что-то толкнуло. Побежал я к реке; а он там и сидит на горке, над рекою. Склонил голову на руки — думает, да такой-то печальный, будто по родной матери тужит! А кругом все тихо, только вода плещет в берега. Месяц ясно светит. Не решился я его окликнуть, — побоялся, да и любопытно мне было, что будет. Жду, жду, а он все сидит, не шевельнется. Господи! Какой печальный-то он был! Какой уж унылый! Заря стала заниматься; он поднялся и тихо пошел домой, — вот словно больной, разбитый человек, — запряг водовозку и за водой поехал. Так вот, Катя, дива-то какие! Просто ума не приложить! И голова у меня болит от бессонницы, — мочи нет!
А я давно уж за Анной Акимовной замечала, что ей по ночам не спится, — сидит, пригорюнившись, на постели да думу думает. А то раз я пробудилась… Этой ночью гроза была сильная: дождь, ветер, град; деревья шумят и трещат; вода с крыш льется-журчит; гром раскатывается, грохочет; молния сверкает. Я вскочила, крещусь. «Анна Акимовна!» — окликаю ее тихонько. Ее нету. А у нас всегда лампадочка горела: видно, светло было. Гроза утихла. Где ж это Анна Акимовна? Слышится мне в образной шорох, — я подкралась. Анна Акимовна перед образами на коленях стоит и так молится! Стиснула руки и только выговаривает: «Боже мой! Боже мой! Помилуй меня, грешную!» И в таком она томлении, в такой муке мучилась! Припадет к полу, лежит — и опять поднимется, опять взмолится; а без слов молится, без рыданья.
Ну, я своей заметки Мише не сказала: его уж и то любопытство-то извело совсем. Недоедает, недосыпает — все следит за ними. Что ж? Охота пуще неволи!
XА днем их увидишь — невдогад тебе, что на душе деется у них. Свое дело делают исправно, и веселы, и смеются. Только меж собою не говорят, а так только шпильки разные пускают друг дружке. За обедом ли, за ужином ли, как сберемся, Анна Акимовна и начнет: речь про мужиков заведет (этим, знала она, лучше всего доймешь), и се и то. Язвила она раз, язвила — Ефим все молчал — а там и заговорил спокойно так:
— Эх, матушка, Анна Акимовна! А я, мужик, ведь за вас посвататься хотел. Что, думаю, девушка она хоть нетолковая, хоть вздорная, ерошливая, да за обозом сбредет!
Она вспыхнула и затрепетала.
— Полно же, матушка! — говорит Ефим. — Не извольте гневаться: нездоровье приключится. Опаски насчет сватовства моего не имейте. Пришла, было, дурь в голову и прошла. Всяк сверчок знай свой шесток. Мы себе ровню повысмотрим.
Она вдруг замолчала и молча целый обед просидела.
XIПосле этой размолвки последней вдруг Ефим повеселел; прихорашивается все, прибирается. Часто стал со двора, из дому отлучаться; а из дому идет — песни поет; домой ворочается — с песнею. И все пел он:
