Станислав Китайский - Повесть "Спеши строить дом"
Это он почувствовал еще вчера, нет, даже позавчера, когда только проснулся и сильно захотел пить и никак не мог напиться остывшим, но все еще теплым чаем, от которого во рту оставался металлический привкус, и руки, и ноги были тяжелые, будто налитые какой-то желтой жидкостью. Тогда ему показалось, что он простудился, сначала стоя у самого пожарища, когда намокшая до этого под дождем одежда парила, даже варила тело, а потом; снова под дождем до позднего мглистого рассвета. Тогда он думал, что простуда мгновенно пройдет, как проходила всегда, когда он был в лесу, а она — вот она!
Но теперешнюю слабость, он понимал, нельзя объяснить только простудой. У нее была другая причина, которую Владимир Антонович не хотел, а может, и не мог определенно сформулировать. Он вообще ни о чем конкретно не хотел думать и только с непонятной ритмичностью повторял про себя единственную фразу, неизвестно когда всплывшую в сознании и рефреном сопровождавшую каждый обрывок мысли: «Умру, а трава вырастет». От частого повторения фраза потеряла свой изначальный смысл и превратилась в нечто бесформенное и всеобъемлющее, вбирающее в себя все, что приходило в воспаленный ум Владимира Антоновича.
«В чем же они будут обвинять меня? — попытался он думать о себе, как о ком-то постороннем. — В убийстве? Теперь уж точно известно, что никакого убийства не было. Просто такой вот случай. Может быть, случай редкий, не встречавшийся в практике, но все же случай. А экспертиза здесь плохая, — вспомнил он потного эксперта, — может нагородить черт-те чего. И следователь дилетант. А дилетанты — они самолюбивы и упрямы, и невиновному вину докажут.
Ну почему? — одернул себя Владимир Антонович. — Вина-то есть. Поджог на него навесят, это уж точно. Да он и не собирается отказываться: было, значит, было! А от поджога к Гришке потянут. Имеются же какие-то статьи и даже весьма суровые, за побуждение к самоубийству! Это он знал еще со студенческих времен, когда Лида, жена, в ответ на предложение разойтись написала записку, что-де просит никого не винить, а эта записка матерью была доставлена прокурору, и прокурор погрозил наказанием не Лиде за шантаж, а Владимиру Антоновичу, если случится что; но ничего тогда не случилось, а сейчас вот все налицо. Конечно, Васька выложил им все, а уж они пойдут крутить и тасовать... Говорят, истина нужна. А где она, истина?»
— Вам плохо? — вдруг раздался голос следователя.
И прежде чем открыть глаза, Владимир Антонович понял, что тот уже давно стоит над ним, наблюдает и хитро усмехается.
Размыкин действительно усмехался, но глаза за стеклами очков были строги и пустоваты.
— Почему мне должно быть плохо? — возразил Владимир Антонович. — Мне ничего. Только душно здесь.
Следователь подошел к двери и крикнул в коридор, чтобы принесли воды, потом прошелся до окна, дождался там, когда принесли графин, налил в стакан и поставил его перед Владимиром Антоновичем.
Чего вы так разволновались, Владимир Антонович? — спросил он, усевшись за стол напротив и достав из стола свои записи. — Волноваться не надо. Я заставил вас ждать долго, это неприятно, однако надо спокойнее. Говорят, вы хладнокровный человек...
— Кто говорит?
— Ну, вообще... Вы охотник, должны быть хладнокровным.
Владимир Антонович с ненавистью глянул в широкоскулое, буддийское лицо следователя и коротко сказал:
— Я не охотник. Я учитель. И вы это знаете... — Он поискал слово: сказать «товарищ» не получалось, а «гражданин» создало бы лишнюю стенку, и он просто решил обойтись именем: — И вы это знаете, Анатолий Васильевич.
Размыкин согласно кивнул, не отрываясь от бумаг, будто там уже была записана судьба Владимира Антоновича, и как бы давая понять, что ему известно не только это, но он будет спрашивать и спрашивать, пока не нащупает той ниточки, за которую размотает весь этот клубок, а что там в клубочке, ему хорошо известно, и нужно только подтверждение, так сказать, добровольное признание.
Владимир Антонович посматривал на следователя и в который уже раз подумал, что Размыкин страстно мечтает стать прокурором.
Владимир Антонович считал себя довольно наблюдательным и всегда пытался сразу же определить, что за человек перед ним, какие пружины движут им в жизни и, стало быть, на что он способен. Он не намеревался иметь из этого какую-нибудь выгоду, скорей, это было чисто профессиональное, учительское качество, которое он стремился в себе развивать и развил и уже ошибался довольно редко. Правда, он не всегда, понимал конечную цель того или иного внутреннего движения объекта наблюдения, иногда она казалась ему смешной, иногда сумасшедшей, иногда примитивной, но никогда почти разумно оправданной. Все это происходило, может быть, оттого, что Владимир Антонович не знал и своей конечной цели. Вообще, цель, казалось ему, у него была достаточно основательная и реальная: защитить диссертацию, уйти в институт, в круг интересных людей — мыслящих, веселых, современных, к которому он пока, несмотря на свои старания, имел отношение самое далекое. Зачем это ему нужно было, он знал: работа в институте давала хороший заработок, городскую квартиру и сознание своей реализованности, а общество —для души. Чего еще? Но было ли это конечной целью? Вряд ли... А тут? Зачем Размыкину надо обязательно стать прокурором? Разве работа следователя менее интересна и увлекательна, чем работа прокурора? Тут возвыситься хочет человек, чтобы в переполненном зале суда утверждать свое право вершить чужую судьбу, чувствовать и демонстрировать себя беспорочным и сильным и еще больше очищаться, требуя преступнику перед лицом правосудия кары большей, чем тот заслуживает. Наверное, в этот момент Размыкин забыл бы все свои грехи, все проступки и слабости и ощущал бы себя чем-то вроде бога. Наверное, он спит и видит себя прокурором. Он с удовольствием потребовал бы для меня смертной казни, думает Владимир Антонович, а уж на пятнадцать лет... Только вот дудки!
Размыкин с непонятной надменностью смотрел в свои бумаги, уголки его рта опускались все ниже.
— Вот мысль была, пока разговаривали, — с досадой сказал он, — и оторвали... Еще одно происшествие, надо после обеда ехать. Что за напасть такая: как только один остаешься в отделе, количество происшествий увеличивается! То кража, то поножовщина... О чем это я думал? А-а, ладно. Итак, мы закончили на том, что вы вернулись через два дня обратно в тайгу и стали работать в одиночку. Зачем это вам нужно было? Что позвало вас обратно туда? Какая цель? Давайте поподробней. Мне интересно ваше психическое состояние, поэтому давайте очень подробно: что видели, что думали, что ощущали — то есть буквально все.
— Будем проверять комплекс Раскольникова? Преступника тянет на место преступления? — усмехнулся Владимир Антонович. — Нет, Анатолий Васильевич, ошибаетесь. У вас ведь имеются все данные, что исчезновение Чарусова не было результатом насилия. Верно? Ну и чего тут? А все остальное, конечно, по моей халатности.
Это было одно из тех дел, которых терпеть не могут следователи и обожают сочинители и читатели детективных рассказов: все было до глупого ясно и в то же время не было ясно решительно ничего. Две недели назад, 26 августа 1982 года, отдыхавший в лесу за деревней Хомой гражданин Чарусов Григорий Евдокимович, 45 лет, был найден мертвым на берегу таежной речки его товарищами Просекиным В. А. и Витязевым В. М., отдыхавшими там же. Смерть, согласно их показаниям, наступила, скорей всего, от инфаркта, так как никаких следов насильственных действий ни один из них не заметил. Однако, посовещавшись, Просекин и Витязев решили трупа не трогать, а сообщить в милицию.
А дальше начиналась чертовщина...
Анатолию Васильевичу Размыкину очень хотелось материализовать ее собственными силами, потому как был уверен, что в их деле любая мистика в конце концов оборачивается самым что ни на есть примитивным материализмом. Однако здесь было нечто, что требовало вести следствие не столько по букве учебника уголовного процесса, сколько в духе пресловутых Шерлока Холмса, комиссара Мегрэ и их достославных товарищей, чьи методы, с точки зрения профессионального юриста, несостоятельны, а дела, которые они так блистательно распутывали, нуждались, как правило, в добротном доследовании, в результате чего многие романы получили бы совсем другие окончания.
— Начинайте, Владимйр Антонович, — попросил следователь, — Я включу магнитофон — вы не против? — рассказ ваш запишем на пленку, а потом попробуем его проанализировать по всем правилам шахматного искусства. Вы, конечно, были правы, когда напомнили, что материалы о смерти Чарусова исключают насилие. Но, знаете, все бывает... Какой-нибудь узелок на ниточке вдруг не дает тебе житья, и хоть лоб разбей, надо его распутать. Скажу вам, что интересует меня не только юридическая сторона дела. Я ведь тоже человек. Как вы там называли себя? Людьми на перевале, что ли? Так я тоже человек на перевале: оглянуться есть на что и есть еще куда идти. Путь вниз только незнающим кажется легче, чем путь наверх. Особенно с ношей... Итак, узнав все, что нужно было о Чарусове, вы успокоились, проводили Витязева, уехавшего раньше времени к месту службы, — кстати, он не испугался, что все случившееся может повлиять на его карьеру? Нет? И правильно. Так вот, проводив его, вы почувствовали вдруг жгучую необходимость одиночества — так вы сказали? — взяли ружьишко и отправились к дому. Почему туда, а не в другое место? Ведь, помнится, вы назвали остров проклятым и вроде бы даже поняли, почему он оставался нетронутым. Так? Что же вас потянуло туда?
