Ги Мопассан - Койка № 29
Тотчас же по возвращении он стал справляться об Ирме, но никто не мог дать ему точных сведений.
Одни говорили, что она кутила с прусскими штабными офицерами.
По словам других, она уехала к родителям — крестьянам в окрестностях Ивето.
Он даже посылал в мэрию своего денщика справиться в списке умерших. Имени его любовницы там не оказалось.
Он очень горевал и щеголял своим горем. Даже отнес свое несчастье за счет врага, приписывая исчезновение Ирмы пруссакам, занимавшим одно время Руан.
— В следующей войне я с ними, мерзавцами, сосчитаюсь! — заявлял он.
Но вот однажды утром, когда он входил в офицерскую столовую к завтраку, старик-рассыльный в блузе и клеенчатой фуражке подал ему письмо. Он распечатал его и прочел:
«Любимый мой!
Я лежу в больнице; я очень, очень больна. Не придешь ли меня навестить? Я была бы так рада!
Ирма».Капитан побледнел и в порыве жалости проговорил:
— Черт побери, бедная девочка! Пойду сейчас же после завтрака.
И за завтраком он все время рассказывал, что Ирма в больнице, но что он ее оттуда выцарапает, будьте покойны! Это опять-таки вина проклятых пруссаков. Она, вероятно, осталась одна, без единого су, подыхала с голоду, потому что пруссаки, несомненно, разграбили ее обстановку.
— Ах, скоты!
Все взволновались, слушая его.
Всунув сложенную салфетку в деревянное кольцо, капитан поспешно встал, снял с вешалки саблю и, выпятив грудь, чтобы талия стала тоньше, застегнул портупею, потом быстрым шагом отправился в городскую больницу.
Он надеялся беспрепятственно проникнуть в больничное здание, однако его категорически отказались впустить, и ему даже пришлось обратиться к полковому командиру, объяснить положение дела и взять у него записку к главному врачу. Врач, продержав красавца-капитана некоторое время в приемной, выдал ему наконец разрешение, но попрощался с ним сухо и поглядел на него укоризненно.
В этой обители нищеты, страдания и смерти капитану уже с самого порога стало не по себе. Его сопровождал санитар.
Чтобы не шуметь, капитан шел на цыпочках по длинным коридорам, в которых стоял противный запах плесени, болезней и лекарств. Глубокую тишину больницы лишь изредка нарушал чей-то шепот.
Иногда капитан различал в приотворенную дверь палаты длинный ряд кроватей, где под одеялами вырисовывались тела. Выздоравливающие женщины сидели на стульях в ногах своих коек и шили; на них были больничные серые холщовые платья и белые чепцы.
Вдруг проводник остановился возле одной из этих густонаселенных палат. На двери виднелась крупная надпись: «Сифилис». Капитан вздрогнул и почувствовал, что краснеет. У двери, на маленьком деревянном столике, сиделка приготовляла лекарство.
— Я вас провожу, — сказала она, — это двадцать девятая койка.
И она пошла впереди офицера. Потом указала ему на одну из коек:
— Вот!
На кровати виднелось лишь слегка вздымавшееся одеяло. Даже голова была спрятана под простыней.
Со всех сторон над подушками появлялись бледные, удивленные лица, смотревшие на мундир, лица женщин молодых и старых, но казавшихся одинаково уродливыми и грубыми в убогих больничных балахонах.
Капитан совсем смутился и стоял, одной рукою прихватив саблю, а в другой держа кепи; потом прошептал:
— Ирма.
В постели произошло резкое движение, и затем показалось лицо его возлюбленной, но до того изменившееся, до того усталое, до того исхудавшее, что он его не узнавал.
Она залепетала, задыхаясь от волнения:
— Альбер!.. Альбер... Это ты!.. О, как хорошо... как хорошо...
И слезы потекли из ее глаз. Сиделка принесла стул.
— Садитесь, сударь.
Он сел и стал смотреть на жалкое, бледное лицо девушки, которую покинул такой красивой и свежей.
— Что с тобой? — спросил он.
Она ответила, плача:
— Ты ведь видел; на двери написано.
И закрыла глаза краем простыни.
Он растерялся и смущенно спросил:
— Как же ты это подцепила, бедняжка?
Она прошептала:
— Это всё пакостники-пруссаки. Они взяли меня почти силой и заразили.
Он не находил больше, что сказать. Смотрел на нее и вертел на коленях кепи.
Другие больные разглядывали его, а он, казалось, слышал запах гниения, запах разлагающихся тел и позора, витавший в этой палате, полной проституток, пораженных мерзкой и страшной болезнью.
Она прошептала:
— Я уж, наверно, не выкарабкаюсь. Доктор говорит, что мое положение очень серьезно.
Потом, увидев на груди офицера крест, она воскликнула:
— Ах, ты получил орден, как я рада! Как я рада! Ах, если бы можно было тебя поцеловать!
При мысли об этом поцелуе по телу капитана пробежала дрожь отвращения и ужаса.
Ему захотелось уйти, быть на воздухе, не видеть больше этой женщины. Но он сидел, не решаясь встать и проститься. Он пробормотал:
— Ты, должно быть, не лечилась?
В глазах Ирмы блеснуло пламя:
— Нет, я хотела отомстить за себя, хоть бы мне пришлось и сдохнуть от этого! И я тоже заражала их, всех, всех, сколько было в моих силах. Пока они были в Руане, я не лечилась.
Он сказал смущенным тоном, в котором, однако, проскальзывала шутливая нотка:
— Вот это ты делала правильно.
Она оживилась, раскраснелась:
— О да, несомненно, не один умрет благодаря мне! Уверяю тебя, я им отомстила!
Он еще раз подтвердил:
— Очень хорошо!
Потом, вставая, сказал:
— Ну, мне пора; к четырем я должен быть у командира полка.
Она заволновалась:
— Уже? Ты уже уходишь? Ведь ты только вошел!..
Но он во что бы то ни стало хотел уйти.
Он произнес:
— Ты видишь: я пришел сейчас же, но в четыре мне непременно надо быть у командира.
Она спросила:
— У вас все тот же полковник Прюн?
— Да, все он же. Он был дважды ранен.
Она спросила еще:
— Из товарищей твоих кто-нибудь убит?
— Да. Погибли Сен-Тимон, Саванья, Поли, Сапреваль, Робер, де Курсон, Пазафиль, Санталь, Караван и Пуаврен. У Саэля оторвало руку, а Курвуазену раздробило ногу; Паке потерял правый глаз.
Она слушала с глубоким вниманием. Потом вдруг прошептала:
— Слушай, поцелуй меня на прощанье. Госпожи Ланглуа ведь нет.
И, несмотря на поднявшееся в нем отвращение, он приложился губами к ее бледному лбу, в то время как она, обняв его, покрывала безумными поцелуями синее сукно доломана.
Потом она промолвила:
— Ты придешь еще? Скажи, придешь? Обещай прийти!
— Хорошо, обещаю.
— Когда? В четверг можешь?
— Хорошо, в четверг.
— В четверг, в два часа.
— Хорошо. В четверг, в два часа.
— Обещаешь?
— Обещаю.
— Прощай, дорогой мой!
— Прощай.
И он ушел, сконфуженный обращенными на него взглядами всей палаты, сгорбив свой высокий стан, чтобы казаться поменьше. Выйдя на улицу, он вздохнул с облегчением.
Вечером товарищи спросили:
— Ну что? Как Ирма?
Он смущенно ответил:
— У нее воспаление легких, она очень плоха.
Но один молокосос-лейтенант, почуяв что-то неладное, отправился на разведку, и на другой день, когда капитан вошел в собрание, его встретили взрывом смеха и шуток. Наконец-то можно ему отомстить!
Помимо того, стало известно, что Ирма напропалую кутила с прусскими штабными офицерами, что она разъезжала верхом по всей округе с полковником голубых гусаров, да и со многими другими, и что в Руане ее теперь зовут не иначе, как «пруссачкой».
Целую неделю капитан был посмешищем полка. Он получал по почте красноречивые рецепты, указания, к каким обратиться докторам, даже лекарства, особое назначение которых было указано на обертке.
А полковник, которого обо всем осведомили, строго заявил:
— Милое, значит, знакомство было у капитана! Поздравляю его!
Недели полторы спустя Ирма опять вызвала его письмом. Он в бешенстве разорвал письмо и ничего не ответил.
Через неделю она написала ему, что совсем плоха и хотела бы проститься с ним.
Он не ответил.
Еще через несколько дней к нему явился больничный священник.
Девица Ирма Паволен при смерти и умоляет его прийти.
Он не посмел отказаться и последовал за священником, но вошел в больницу с чувством ожесточенной злобы, оскорбленного тщеславия, униженной гордости.
Он не нашел в ней никакой перемены и подумал, что она обманула его.
— Что тебе от меня надо? — спросил он.
— Хотела проститься с тобой. Говорят, я долго не протяну.
Он не поверил.
— Послушай, из-за тебя я стал посмешищем всего полка; надо этому положить конец!
Она спросила:
— Что ж я тебе сделала?
Он рассердился, не зная, что возразить.
— Не рассчитывай, что я опять приду сюда: я не желаю, чтобы надо мной потешались!
Она посмотрела на него потухшими глазами, но в них вдруг вспыхнула злоба, и она повторила:
— Что я тебе сделала? Может быть, я была с тобою недостаточно ласкова? Разве я у тебя когда-нибудь чего-нибудь просила? Если бы не ты, я жила бы с господином Тамплие-Папоном и не валялась бы теперь здесь. Знаешь, уж кому-кому упрекать меня в чем, только не тебе.
