Уильям Плоумер - Сын королевы Виктории
Единственный свободный угол комнаты занимало трюмо, перед которым, восторженно взвизгивая, компания весьма пышных девушек обычно сравнивала свои прелести. Больше всего им хотелось увидеть отражение собственных задов, отчасти просто из любопытства, отчасти чтобы привлечь внимание присутствующих мужчин. Среди взрослых всегда толкалось несколько ребятишек, которые, зажав в кулачке свои три пенса, терпеливо ждали, когда наконец дойдет черед и до них. Кое-кто приносил для обмена яйца или фрукты, держа их на голове в похожих на чаши корзинках, женщины иногда являлись с курицами, зажатыми под мышкой, а мальчуганы порой притаскивали огромные пунцовые лилии с листьями и корнями.
Мало сказать, что всё здесь казалось Фрэнту необычным. Перед ним открылся совершенно новый мир. Он вдруг нырнул в атмосферу экзотики; здесь он должен был работать, всё это он должен был постичь. Так называемая приспособляемость есть по сути свежесть восприятия, интерес к новому и готовность учиться; и Фрэнт, который с детства был приучен к исполнительности, сперва очень охотно следовал указаниям Мак-Гэвина, не отступая от них ни на шаг. Мак-Гэвин ему не нравился, и было ясно, что никогда не понравится, но не менее ясно было и то, что Мак-Гэвин знал свое дело, а ведь Фрэнт приехал сюда – в теории, во всяком случае, – из деловых побуждений. Поэтому он вставал рано, ложился поздно и с усердием и выдумкой, никогда не падая духом и не теряя терпения, работал столько часов подряд, что этого не одобрил бы ни один профессиональный союз. Он боролся с трудностями незнакомого языка, вел конторские книги, следил, чтобы его не обсчитали, стараясь и сам никого не обсчитать (он был воспитан в правилах честности), и трудился от зари до зари без спешки, без отдыха, ни на миг не подвергая сомнению то, что полагал своим долгом. И Мак-Гэвин, убедившись, что имеет дело с честным, понятливым и достойным доверия человеком, признался жене, что успех его плана превзошел все ожидания. Пожалуй, он скоро сможет полностью оставлять на Фрэнта лавку и заниматься коммерческими операциями, требующими разъездов. Миссис Мак-Гэвин тоже была довольна, так как теперь ей реже приходилось стоять за прилавком и она могла больше времени проводить дома. Хотя, видит бог, в лавке было куда приятнее.
В день приезда Фрэнта чай был подан на веранде, так как миссис Мак-Гэвин не терпелось посмотреть, что собой представляет новый помощник, но потом ему всегда присылали чай в лавку. В доме он ел, спал и проводил часть свободного времени по воскресеньям. Дом состоял всего из четырех комнат. В комнате Фрэнта (девять футов на семь) было угнетающе душно, ее никогда как следует не убирали, и там дурно пахло. Гостиная, и без того небольшая, так была набита мебелью, что в ней и одному было трудно повернуться, а между тем там должны были есть и отдыхать три человека. Кроме того, в доме не было ни прихожей, ни коридора, и комната служила и тем и другим. Поэтому узор на линолеуме местами совсем стерся, а за входной дверью стояла вешалка, где горой громоздились пальто, макинтоши и шляпы, издававшие кислый запах застарелого пота, резины и плесени. Середину комнаты занимал большой стол, покрытый шерстяной скатертью защитного цвета, с бахромой, а на столе возвышалась керосиновая лампа под абажуром из розовой гофрированной бумаги. Буфет был заставлен дешевыми безделушками, а на стенах висели пожелтевшие свадебные фотографии в бамбуковых рамках, запыленные бумажные веера, часы с кукушкой и на резных полочках – позолоченные вазы с бессмертниками, рассыпающимися от старости. Почти невозможно было пробраться к маленькому книжному шкафу, над которым красовалась репродукция с «проблемной» картины под названием «Исповедь», где женщина в вечернем туалете моды 1907 года стояла на коленях перед мужчиной в смокинге; обоих озаряло ярко-красное и на вид жаркое пламя камина, помещенного на заднем плане. В шкафу, среди прочих книг, было несколько романов Марии Корелли,[2]брошюра о заболеваниях крупного рогатого скота и девичий альбом миссис Мак-Гэвин со стишками и не очень искусными рисуночками, которыми ее подруги в шутливой или комплиментарной форме отдавали дань владелице альбома. Будь он немного более пошлым, он мог бы служить некоторым развлечением, но банальности юных обитательниц колоний второго десятилетия нашего века не представляли даже мимолетного интереса. Следует, правда, признать, что кто-то из ее друзей внес туда следующий остроумный и весьма близкий к истине вклад:
Розы пунцовы и белы лилеи,
Пикули кислы, но вы их кислее.
– Любите читать? – спросил как-то, разговорившись, Мак-Гэвин. – У меня на это не хватает времени.
– И да и нет, – ответил Фрэнт, который, стараясь восполнить пробелы своего образования, хранил в спальне том «Братьев Карамазовых». – Всё зависит от того, какая книга.
Со стола этой парадной комнаты почти никогда не исчезал натюрморт из чайника и нескольких грязных чашек, над которыми вились тучи мух; миссис Мак-Гэвин семь раз на дню пила очень крепкий чай, – привычка эта до некоторой степени объясняла цвет ее лица. Но весь день и почти весь вечер двустворчатые двери на веранду были раскрыты настежь, и можно было любоваться прекрасным видом. Так как фактория, окруженная рощами мимозы, находилась на вершине холма, панорама была великолепна: в каждой лощине змеился ручей или темнел лесок, а на каждом пригорке под каждой купой деревьев прятался крааль – конусообразные хижины с небольшими полями и огородами. Повсюду паслись стада, а вдали цепь за цепью поднимались голубые горы. С первого взгляда пейзаж этот, подобно многим пейзажам Африки, казался счастливым сочетанием пасторальной простоты и величия, но с течением времени теми, кто жил там, овладевали тревога и грусть, и то, что вначале казалось величественным, становилось безжизненным, а то, что вначале представлялось безмятежным, приобретало какую-то мрачную значимость. Словно тишина и покой скрывали в себе зловещие силы, как грозовые тучи, часто нависавшие над горизонтом после полудня. Словно на этих залитых солнцем холмах царил злой дух, затаивший обиду.
3
Характер и воспитание Фрэнта и помогали и мешали его сближению с туземцами. Как человек вежливый, он обращался с ними с добродушной предупредительностью, что было для них в диковинку. Ах эти белые, чего от них ждать? Достаточно посмотреть хотя бы, как они ведут себя друг с другом. Свойственные Фрэнту отзывчивость и сердечность сразу же привлекли туземцев, которые на редкость быстро распознают человека, но в то же время они натолкнулись в нем на некоторую сдержанность. Не то чтобы он подчеркивал свое превосходство над ними, – просто он был чересчур добросовестным. В голове у него носились туманные идеи о престиже белых, и это заставляло его держаться осмотрительно. Он считал, что, дав себе волю, он может повредить положению Мак-Гэвина, а Мак-Гэвин, обучая Фрэнта торговому делу, естественно, старался внушить ему, что туземцев надо держать в ежовых рукавицах. К чести Мак-Гэвина следует добавить, что он требовал, чтобы с туземцами торговали по возможности без обмана, хотя для него Это скорее являлось вопросом выгоды, чем принципа. Да и не к чему было говорить об этом Фрэнту, – честность его не вызывала сомнений. Он был несколько педантичен – это верно, но педантизм его легко объяснить. В какой-то степени он был присущ его натуре, но, главное, ему с детства твердили, что он должен стать истинным английским джентльменом, вести игру по правилам и так далее и тому подобное, и до сих пор он не имел повода подвергать эти принципы сомнению. Внезапно очутившись в совершенно новой обстановке, вдали от близких ему людей и привычной среды, где он, естественно, принимал эти правила на веру, вступив в тесное общение с мистером и миссис Мак-Гэвин, Фрэнт не только не усомнился в этих принципах, но еще тверже стал верить в их непогрешимость. А быть предоставленным самому себе и считать себя непогрешимым – весьма опасно, особенно если по природе своей человек честен и не вступает в сделки с совестью. Довольно скоро Фрэнт завел привычку выслушивать мнение мистера и миссис Мак-Гэвин в молчании, куда более выразительном, чем даже произнесенное со спокойной улыбкой: «О, боюсь, я с вами не вполне согласен», – фраза, к которой ему часто приходилось прибегать в разговоре с ними.
– Он всегда считает, что он прав, – заметил Мак-Гэвин жене, – но это не важно. Гораздо важнее, что черномазые его любят. В этом месяце мы выручили больше, чем в прошлом. Этим, возможно, мы отчасти обязаны ему. В основном он делает то, что ему говорят, и, надо думать, станет хорошим продавцом, когда будет лучше понимать язык.
Овладеть языком лембу не представляет большого труда, и просто удивительно, как легко объясняться, когда приобретешь небольшой рабочий запас слов и несколько разговорных оборотов. Фрэнту доставляло удовольствие разговаривать на лембу: это один из тех языков банту, говорить на которых надо со смаком, и тогда он будет звучным и изящным. Успехи Фрэнта в языке, естественно, облегчили его работу и сделали ее приятнее, но это привело и к другим результатам: сблизило его с лембу и показало ему, как неприязненно они относятся к белым. Он обнаружил, что, в сущности, остатки престижа белых поддерживаются страхом, а не любовью или уважением, – страхом перед деньгами белых, перед их техническими способностями, перед их неукротимой и чаще всего безрадостной энергией. А поскольку у самого Фрэнта было очень мало денег и он не мог похвалиться способностями к технике и отличался врожденной жизнерадостностью, он пришел к выводу, что в нем есть что-то «не совсем белое». Открытие Фрэнта задело его гордость и привело к решению обращаться с туземцами с такой добротой, держаться с ними с таким чувством собственного достоинства, какие только были совместимы с его своеобразным положением (господствующая раса за прилавком!). Он словно хотел показать, что есть еще белые, для которых гуманность – не пустое слово. Теперь Фрэнт смотрел свысока на Мак-Гэвина и прочих немногочисленных белых, с которыми он сталкивался, и это, так сказать, заперло его в одиночной камере, забранной частой решеткой высоких принципов.
