Альфред Мюссе - Марго
— О моя дорогая Урсула! — восклицала г — жа Дорадур. —
О моя милочка! Где ты? Ты бы разогнала всех этих бездельников.
Однажды днем, когда ей было особенно плохо, окружающие с удивлением увидели, что она вдруг приподнялась в постели, раздвинула полог и надела очки. В руке она держала письмо, которое ей только что подали и которое она распечатала с большой осторожностью. В верхней части почтового листка была красивая виньетка, изображавшая храм Дружбы с алтарем посредине и с двумя пылающими сердцами на алтаре. Все слова были написаны крупным косым почерком, выведены очень ровно, а на концах больших букв красовались длинные завитушки. Это было поздравление к Новому году, и в нем значилось приблизительно следующее:
«Милостивая государыня и дорогая крестная маменька!
Я беру в руки перо, чтобы пожелать вам счастья и благополучия в новом году, и пишу от имени всего нашего семейства, потому что никто у нас не знает грамоты, кроме меня. Ьатюшка, матушка и братья желают вам того же. До нас дошло, что вы занемогли, и мы молимся богу, чтобы он послал вам доброго здоровья, в надежде, что так оно и будет. Вместе с этим письмом и осмеливаюсь послать вам немного жареной свинины, и остаюсь, с любовью и уважением, Ваша крестница и покорная слуга
Маргарита Пьеделе».
Прочитав зто письмо, г — жа Дорадур положила его под подушку, велела немедленно послать за г — ном Депре и продиктовала ему ответ. Никто в доме не знал содержания этого ответного письма, но как только оно было отослано, больная сделалась спокойнее, а через несколько дней она стала так же весела и здорова, как прежде.
II
Дядюшка Пьеделе был босиец, иначе говоря, уроженец Босии, где он провел всю свою жизнь и где рассчитывал также и умереть. Это был старый и честный фермер, трудившийся на земле поместья Онвиль, близ Шартра, принадлежавшей г — же Дорадур. Он от роду не видывал ни леса, ни горы, так как никогда не уезжал со своей фермы дальше города или окрестностей, а Босия, как известно, — равнина. Реку он, правда, видел — это была Эра, протекавшая рядом с его домом. Что же касается моря, то он верил в его существование так, как верят в рай, то есть подумывал порой, что придется когда‑нибудь увидеть его. Вот почему он и считал, что только три вещи достойны восхищения на этом свете: шартрская колокольня, красивая девушка и хорошее ржаное поле. Ученость его была невелика: он знал, что летом бывает жарко, зимой — холодно, и знал, почем продавали зерно на прошлом базаре. Но если в знойный полдень, в час, когда пахари отдыхают, старик выходил с заднего двора поздороваться со своей нивой, нельзя было не залюбоваться его высокой широкоплечей фигурой, четко выделявшейся на фоне неба. Казалось, что колосья стоят при нем прямее и величавее, что сошники плугов ярче блестят на солнце. Завидев его, работники с его фермы, расположившиеся в тени и уплетавшие толстые ломти хлеба с сыром, почтительно снимали шапки. Волы спокойно пережевывали жвачку, лошади встряхивали головами, когда хозяйская рука ласково похлопывала их по крутым бокам.
— Наша сторона — житница Франции, — говаривал он порой; и, наклонив голову, шел дальше, глядя на ровные борозды своей пашни, целиком углубившись в это созерцание.
Тетушка Пьеделе, его жена, родила ему девять человек детей, из них восемь мальчиков, и, пожалуй, все восемь были теперь без малого шести футов ростом. Правда, что таков был рост и самого старика, а мать тоже не намного ему уступала — в ней было пять футов пять дюймов, и она считалась первой красавицей во всей округе. Восемь сыновей, сильных как быки, гроза и гордость своего села, беспрекословно повиновались отцу. Это были, так сказать, лучшие и усерднейшие его работники, становившиеся попеременно то возчиками, то пахарями, то молотильщиками. Любо было посмотреть на эту восьмерку молодцов, когда* засучив рукава и вооружившись вилами, они громоздили стог сека; любо было взглянуть на них в воскресенье, когда все восемь, рука об руку, шли к обедне, а отец выступал впереди; и, наконец, любо было посмотреть на них, когда вечером, после рабочего дня, они усаживались за длинный кухонный стол и вели дружескую беседу, поглощая похлебку и чокаясь большими оловянными кружками.
И вот в этой семье великанов появилось на свет маленькое созданьице, пышущее здоровьем, но совсем крохотное. То бы девятый ребенок тетушки Пьеделе — девочка, Маргарита, которую все называли Марго. Она не доставала головой и до локтя своих братьев, а отец, когда хотел ее поцеловать, всегда поднимал ее и ставил на стол. Маленькой Марго еще не исполнилось шестнадцати лет. Ее вздернутый носик, правильный, вечно смеющийся рот с белыми зубами, позолоченные солнцем щеки, руки в ямочках и полненькая фигурка делали ее олицетворением радости и веселья. Она была отрадой всего семейства. Сидя в кругу своих братьев, она сияла и радовала глаз, словно василек в пучке колосьев.
— Уж я, право, не знаю, — говаривал дядюшка Пьеделе, — как это моя жена умудрилась родить мне этакую девчушку. Настоящий подарок божий, да и только! Так или иначе, а эта малышка будет веселить меня всю мою жизнь.
Марго вела все домашнее хозяйство. Мамаша Пьеделе, женщина еще крепкая, нарочно поручила ей это занятие, чтобы с молодых лет приучить к бережливости и порядку. Марго хранила ключи от белья и вина, она же заведовала и посудой (хотя, правда, считала ниже своего достоинства ее мыть), накрывала на стол, разливала вино и пела песенку за десертом. Служанки называли ее не иначе, как мадемуазель Маргарита, потому что она умела себя поставить. К тому же, как говорили добрые люди, это была редкая скромница и разумница. Не то чтобы она совсем не была кокеткой — вед!? все‑таки она была молода, хороша собой и, к тому же, приходилась дочерью Еве. Но я бы не посоветовал какому‑нибудь парню, будь он даже первым щеголем на селе, попытаться обнять ее покрепче. Ему бы непоздоровилось. Как‑то раз сын одного фермера, по имени Ларри, любивший поухаживать за девушками, вздумал поцеловать ее во время танца, и что же? Он получил хорошую оплеуху.
Приходский священник оказывал Марго величайшее уважение. Когда ему нужно было поставить кого‑нибудь в пример, он постоянно выбирал именно ее. Однажды он даже сделал ей такую честь, что упомянул о ней в своей проповеди и назвал образцом для всей паствы. Если бы «успехи просвещения», как принято говорить, не упразднили старинного и прекрасного обычая наших предков — увенчивать достойнейшую из молодых девушек белыми розами, то Марго непременно ходила бы в венке из белых роз, что было бы даже лучше проповеди, но «эти господа» в восемьдесят девятом году упразднили и не такое. Марго умела шить и даже вышивать. Кроме того, отец пожелал, чтобы она выучилась правильно писать, читать и немного ознакомилась с грамматикой и географией. Воспитанием ее занялась одна монахиня- кармелитка. Итак, Марго сделалась оракулом в своей деревне. Стоило ей открыть рот, как все крестьяне преисполнялись изумления. Она говорила им, что земля шар, и они верили ей на слово. По воскресеньям, когда она танцевала на лужайке, ее окружала обычно целая толпа, — у нее ведь был когда‑то даже учитель танцев, — и ее манера отплясывать бурре приводила в восторг всех зрителей. Словом, она ухитрялась вызывать одновременно и любовь и восхищение, ведь считается, что это не так‑то легко.
Читателю уже известно, что Марго была крестницей г — жи Дорадур и что это она написала старушке поздравительное письмо на красивой бумаге с виньеткой. Письмо это, в котором не было и десяти строчек, стоило юной дочке фермера немалых трудов и долгих размышлений, потому что она была не очень сильна в изящной словесности. Как бы там ни было, но г — жа дорадур, всегда питавшая нежную любовь к Марго и знавшая ее за самую порядочную молодую девушку во всей деревне, решила попросить папашу Пьеделе, чтобы тот отпустил к ней дочку, и попытаться сделать ее своей компаньонкой.
Как‑то вечером старик Пьеделе внимательно разглядывал новое колесо, только что приделанное к одной из его тележек. /Кена его стояла с озабоченным видом под навесом сарая и, вооружившись большими щипцами, крепко держала за морду испуганного быка, чтобы тот не вертелся и не мешал ветеринару, делавшему ему перевязку. Работники обтирали соломой лошадей, только что вернувшихся с водопоя. Гнали домой стадо, и величественная процессия коров направлялась к хлеву в лучах заходящего солнца. Марго, сидя на охапке клевера, читала старый номер «Имперской газеты», который ей дал господин кюре[1].
В эту минуту сам кюре вошел во двор и, подойдя к старику, вручил ему письмо от г — жи Дорадур. Старик с почтением распечатал конверт, но едва лишь пробежал он первые несколько строк, как ему пришлось сесть на скамью — до такой степени он был взволнован и поражен.
— Просить у меня мою дочку! — вскричал он. — Мою единственную дочку, мою дорогую Марго!
