Эрнст Гофман - Тайны
Между прочим, сударь, из всего написанного Вы должны были понять, что я Вас знаю гораздо лучше, чем Вы меня. Приятным наше дальнейшее знакомство теперь уже быть не может, поэтому мы будем тщательно избегать друг друга, я также принял меры к тому, чтобы Вы никогда не узнали моего адреса. Прощайте навсегда!
Ещё одно! Вас, конечно, разбирает любопытство узнать, со мной ли моё дорогое дитя? Ха, ха, ха, могу себя представить! Но ни звука Вы об этом не услышите, и пусть это маленькое оскорбление будет единственным наказанием за Ваши деяния.
С уважением, которое Вы, сударь мой, в остальном заслуживаете, остаюсь
Вашим преданнейшим
Иренэусом Шнюспельпольдом,
бывшим ассистентом канцелярии
в Бранденбурге.
Берлин
25 мая 1821 г.
Тот, кому было направлено это письмо, назовём его для краткости Гф., получил его как раз в то время, когда сидел за столом в так называемом испанском обществе, которое, как известно, собирается раз в две недели у Кемпфера в Тиргартене с единственной целью пообедать на хороший немецкий манер.
Можно себе представить, как безмерно удивился Гф., когда, следуя своей привычке, прочёл сначала подпись и увидел имя Шнюспельпольд. С жадностью проглотив первые строчки, он увидел, что письмо невероятной длины, к тому же буквы имеют какие-то странные росчерки, что оно по мере чтения будет возбуждать всё больший интерес, а в конце концов, возможно, и некое малоприятное волнение, поэтому Гф. рассудил, что лучше пока письмо не читать, и засунул его в карман. Трудно сказать, что это было – нечистая совесть или напряжённое любопытство, но все друзья заметили рассеянность и беспокойство Гф., он терял нить разговора, улыбался бессмысленно, когда профессор Б. бросал свои блестящие остроты, отвечал невпопад, короче говоря, был потерян для компании. По окончании обеда он бросился в отдалённую беседку, чтобы в одиночестве прочесть письмо, которое горело у него в кармане. Хотя, конечно, можно было и обидеться на столь пренебрежительное и грубое обращение со стороны этого чудаковатого ассистента канцелярии Иренэуса Шнюспельпольда, ведь как писателя он прямо-таки беспощадно его отругал, но это было сейчас неважно, от радости Гф. готов был прыгать до потолка, и это имело две причины.
Во-первых, у него создалось впечатление, что, невзирая на все упрёки и поношения, Шнюспельпольд не мог подавить стремления познакомиться поближе со своим флегматичным биографом, а может быть, даже посвятить его в мистическую романтическую жизнь своей подопечной. Да, конечно! Иначе Шнюспельпольд не стал бы в смятении называть улицу и номер дома под аккомпанемент торжественных заявлений, что никто не должен знать, где он укрылся, а менее всего Гф. Иначе вопрос о дамских украшениях не показал бы, что она здесь, она сама, прекрасная, очаровательная тайна. Теперь Гф. достаточно было пойти туда между девятью и десятью часами, чтобы увидеть в движении жизни то, что пригрезилось ему как бы во сне. Что за божественная перспектива для автора, который так любить писать!
И во-вторых, Гф. хотел бы прыгать до потолка вот по какой причине: казалось, что судьба проявила к нему благосклонность и решила вызволить его из неприятнейшего положения. Обещание создаёт долги, так говорится в старой известной поговорке. Так вот Гф. обещал дать в Карманный календарь 1821-го года продолжение рассказа о бароне Теодоре фон С. и его таинственных обстоятельствах, если узнает что-то новое. Время подходит, печатник берётся за пресс, художник за карандаш, гравёр готовит медную лоску. Уважаемые представители Календаря спрашивают: "Ну, как дела, мой милый, как с обещанным рассказом для нашего 1821-го?" А Гф. не знает, ничего не знает, потому что иссяк источник, который принёс "ошибки". Май подходит к концу, уважаемые представители Календаря заявляют: "Середина июня последний срок, иначе Вы будете человеком, бросающим слова на ветер и не способным выполнить обещание". А у Гф. всё ещё ничего, 25-го мая в три часа пополудни всё ещё ничего! И тут он получил от Шнюспельпольда это необыкновенно важное письмо, ключ к накрепко запертой калитке, перед которой стоял без всякой надежды и притом в раздражении. Какой же автор не согласится выслушать несколько оскорблений, если зато ему помогут справиться с бедой!
Несчастье никогда не приходит одно. Точно также и счастье. Казалось, настал момент взаимодействия писем, потому что, вернувшись домой из Тиргартена, Гф. нашёл целых два на своём письменном столе, оба из Мекленбурга. В первом, которое Гф. открыл, было сказано следующее.
"Милостивый государь, Вы доставили мне истинную радость, когда обнародовали все глупости моего племянника, рассказав о них в берлинском Карманном календаре этого года. Я прочёл Вашу повесть всего пару дней назад. Мой племянник также прочёл календарь, он стенал и бушевал невероятно. Не обращайте ни малейшего внимания на угрозы, которые он, возможно, будет изрыгать в Ваш адрес, и спокойно пишите обещанное продолжение, расскажите всё, что Вам удастся узнать о дальнейших выходках моего племянника и о сумасшедшей принцессе вместе с её наглым опекуном. Я со своей стороны с удовольствием помог бы Вам в этом, однако, мальчик (т.е. мой племянник) как в рот воды набрал, поэтому прилагаемые письма моего племянника и господина фон Т., который за ним наблюдал и сообщал мне об этом, всё, чем я располагаю для Вашего продолжения. Ещё раз – не обращайте внимания ни на что и пишите, пишите! Может быть, именно Вы будете способствовать тому, что этот дурачок наконец образумится. С глубоким уважением и т. д и т. п.
Штрелиц, 22 мая 1821 Ахатиус фон Г."
А вот второе письмо:
Сударь!
Предатель из моих друзей, который очень хотел бы считать себя моим ментором, сообщил Вам о приключениях, которые произошли со мной в Б. несколько лет назад, и Вы имели смелость сделать меня героем несуразного рассказа, озаглавленного "Фрагмент из жизни одного фантазёра". Если бы Вы не были всего лишь ординарным писателем, который с жадностью хватает каждый брошенный ему кусок, если бы вы имели хоть какое-то понятие о глубокой романтике жизни, то, наверное, отличали бы людей, всё существование которых есть ничто иное, как высокая поэзия, от фантазёров. Для меня непостижимо, каким образом вам стало подробно известно содержание листка, найденного мною в роковом бумажнике. Я бы, конечно, со всей серьёзностью выяснил это и кое-что ещё касательно историй, которые Вы сочли возможным преподнести читающей публике, если бы некие таинственные связи, некие душевные созвучия не запрещали мне иметь дело с таким любителем писания рассказов. Забудем поэтому о том, что Вы сделали; если же у Вас достанет дерзости, получив, скажем, новые сведения у моего уважаемого господина ментора, делать дальнейшие сообщения о моей жизни, то я буду вынужден потребовать удовлетворения, как это принято у мужчин, имеющих чувство чести, если мне не помешает в этом далёкое путешествие, в которое я предполагаю отправиться завтра. При этом остаюсь с величайшим почтением и т. д. и т. п.
Штрелиц, 22 мая 1821 Теодор Барон фон С."
Гф. очень обрадовался письму дядюшки и от души смеялся над письмом племянника. Он решил ответить и на то, и на другое, после того, как познакомится со Шнюспельпольдом и его прекрасной подопечной.
Как только пробило девять часов, Гф. отправился на Фридрихштрассе. Сердце его сильно билось в предвкушении того необычайного, что должно было произойти, когда он позвонил у дома, номер которого был назван Шнюспельпольдом.
На вопрос, живёт ли здесь ассистент канцелярии Шнюспельпольд, девушка, которая открыла дверь, ответила: "Конечно" и приветливо проводила его, освещая путь по лестнице.
– Войдите! – крикнул знакомый голос, когда Гф. тихонько постучал. Но войдя он почувствовал, что сердце остановилось и кровь застыла в жилах, он едва устоял на ногах! Не тот Шнюспельпольд, хорошо ему знакомый по виду, а мужчина в широком варшавском шлафроке с красной шапочкой на голове и длинной турецкой трубкой, из которой клубами струился дым, лицом и позой – ну, в общем полный его двойник – вышел навстречу и вежливо спросил, с кем он имеет честь в столь поздний час. Гф., изо всех сил стараясь держать себя в руках, с трудом пробормотал вопрос, действительно ли он имеет удовольствие видеть господина Шнюспельпольда.
– Конечно, – ответил двойник, смеясь и выколачивая трубку, которую затем поставил в угол, – конечно, это я, и либо я очень ошибаюсь, либо Вы тот самый человек, визита которого я ожидаю сегодня. Не правда ли, сударь, ведь Вы… – он назвал имя Гф. и описал его характер.
– Боже! – воскликнул Гф., сотрясаясь, как в ознобе. – Великий Боже! До сего момента я всегда считал себя именно тем, кого Вы только что изволили назвать, да и сейчас предполагаю, что я действительно он и есть! Но, почтеннейших господин Шнюспельпольд, это такая ненадёжная вещь – сознание того, что ты существуешь на свете. Вот Вы, дорогой господин Шнюспельпольд, Вы действительно до глубины души убеждены, что Вы это Вы – господин Шнюспельпольд, а не кто-нибудь другой? Ну, например…
