Петр Боборыкин - Василий Теркин
— Помню, помню. Читал что-то.
— Теперь он около Нижнего на погосте лежит. Потому-то вот, Борис Петрович, и радуюсь я, когда такой человек, как вы, правду говорит про мужицкую душу и про все, во что теперь народ ударился. Я ведь довольно с ним вожжался и всякую его тяготу знаю и, должно полагать, весь свой век скоротаю вокруг него. И все-таки я не согласен медом его обмазывать. Точно так же и всякие эти барские затеи… себя на мужицкий лад переделывать — считаю вредным вздором.
Лицо Теркина сразу стало жестче, и углы рта сложились в едкую усмешку. стр.12
— Затеи эти все лучше кулачества, — уныло выговорил писатель.
— Этим ни себя, ни мужика не подымешь, Борис Петрович, вы это прекрасно должны понимать. Позвольте к вашим сочинениям обратиться. Всюду осатанелость забралась в мужика, распутство, алчность, измена земле, пашне, лесу, лугу, реке, всему, чем душа крестьянская жива есть. И сколько я ни перебирал моим убогим умишком, просто не вижу спасения ни в чем. Разве в одном только…
Он не договорил, оглянулся на плес реки, на засиневшие в вечерней заре берега и продолжал еще горячее:
— Вот она. Волга-то матушка! Порадуйтесь! До чего мы ее довели!.. По такому-то месту… сорока верст не будет до устья… По-моему, — сказал он в скобках, не
Ока впадает в Волгу, а наоборот. И слышите, пять футов, а то и три с четвертью, не угодно ли? Может, через десять минут и совсем сядем на перекате. Я ведь сам коренной волжанин. С детства у меня к воде, к разливам влечение. К лесу тоже. А что мы из того и из другого сделали? И мужицкое-то сердце одеревенело.
Жги, вырубай, мелей… ни на что отклика нет в нем. Да и сам-то, против воли, помогаешь хищению.
Писатель поднял на него глаза и усмехнулся.
— Андрей Фомич вам меня кандидатом в пайщики отрекомендовал. Это точно. Собираюсь судохозяином быть. Значит, буду, хоть и косвенно, помогать лесоистреблению. Ха-ха!.. Такая линия вышла. Нашему брату, промысловому человеку, нельзя себе карьеру выбирать, как папенька с маменькой для гоголевского
Фемистоклюса. Дипломатом, мол, будет!..
— Вы в товарищество поступаете… вот в это самое? — спросил Борис Петрович.
— В это самое, только еще деньжат надо некоторое количество раздобыть…
Теркин опять перебил себя.
Разговор влек его в разные стороны. В свои денежные дела и расчеты он не хотел входить. Но не мог все-таки не вернуться к Волге, к самому родному, что у него было на свете.
— Судохозяином заправским станешь, Борис Петрович, — продолжал он так же возбужденно, — и начнутся муки мученские. Вот в Нижний коли придем не больно поздно, увидите — целый флот выстроился у Телячьего Брода. Ходу нет этим пароходам, вверх-то стр.13 по реке. И с каждым летом все горше и горше. А господа набольшие… ученые путейцы… только государственные ассигнации всаживают в зыбучие перекаты. Будем вечерком подходить к Нижнему, извольте полюбоваться на путейскую «плешь» — так ведь их запруду зовут здесь. Перегородили без ума, без разума реку — и порог днепровский устроили; через него ни одна расшива перескочить не может. А ухлопали, слышно, триста тысяч!
И, точно испугавшись, что его главная мысль улетит, он подсел ближе к своему собеседнику, даже взялся рукой за полу его люстринового балахона и заговорил тише звуком, но быстрее.
— Где спасенье мужика? Коли не в какой-нибудь особой вере… знаете, такой, чтобы самую-то суть его забирала, — так я и ума не приложу, в чем? Только ведь у сектантов и есть еще мирская правда, крепость слову, стоят друг за друга. И в евангельских толках то же самое, и даже у изуверов раскольников, хотя и у них уже многое дрогнуло, особливо по здешним местам. Без запрета, без правила… знаете, вот как у татар, в алкоране, — не будет ничего держаться. А с нищетой да с пропойством что вы устроите? Сначала надо, чтобы копейка была на черный день, для своего и для мирского дела; а накопить ее можно только, когда закон есть твердый во всяком поступке и в каждом слове.
— Копейка! — повторил со вздохом Борис Петрович, характерно наморщив одну бровь, и дернул бородку. -
Насмотрелся я, голубчик, на юге, в новороссийских степях, на скопидомство. И у сектантов, и у православных. Ломятся скирды, гумны-то — на целой десятине, везде паровые молотилки, жнеи! Хозяева-то идолы какие-то. Деньжищ! Хлеба! Овец!.. И все это мертвечина! — Глаза писателя уныло и мечтательно смотрели вдаль, ища волнистого следа, который шел от парохода. — У наших, у здешних, по крайней мере, на душе-то нет-нет да и заиграет что-то. Церквушку поставить. Лампадку засветить. Не зарылся, как те, идолы, в свою кубышку!
Голос его упал, и он, нагнувши голову, стал искать в боковом кармане папиросницу.
Теркину сначала не хотелось возражать. Он уже чувствовал себя под обаянием этого милого человека с его задушевным голосом и страдательным выражением худого лица. Еще немного, и он сам впадет, стр.14 пожалуй, в другой тон, размякнет на особый лад, будет жалеть мужика не так, как следует.
— Церквушка! Лампадка! — вырвалось у него. Эх, Борис
Петрович! Нет у него никакой веры. А о пастырях лучше не будем и говорить.
Он махнул рукой.
— Да у него своя вера. Поп сам по себе, а народ сам по себе.
— В том-то и беда, Борис Петрович, что православное-то хрестьянство в каком-то двоеверии обретается. И каждый из нас, кто сызмальства в деревне насмотрелся на все, ежели он только не олух был, ничего кроме скверных чувств не вынес. Где же тут о каком-нибудь руководстве совести толковать?
Теркин опять махнул рукой.
— Все это верно, голубчик, — еще тише сказал писатель. -
И осатанелость крестьянской души, как вы отлично назвали, пойдет все дальше. Купон выел душу нашего городского обывателя, и зараза эта расползется по всей земле. Должно быть, таков ход истории. Это называется дифференциацией.
— Читывал и я, Борис Петрович, про эту самую дифференциацию. Но до купона-то мужику — ох, как далеко! От нищенства и пропойства надо ему уйти первым делом, и не встанет он нигде на ноги, коли не будет у него своего закона, который бы все его крестьянское естество захватывал.
— Вы и тут правы, — выговорил писатель, и обе брови его поднялись и придали лицу еще более нервное выражение.
III
— Борис Петрович! — раздался громкий голос капитана из-за рубки. — Чай простынет, пожалуйте!
Он подошел к ним.
— Заговорились? А вы, Василий Иванович, не откушаете?
— Я только что пил.
— Пожалуйте, Борис Петрович! Мне, грешным делом, соснуть маленько хочется. В Нижнем-то надо на ногах быть до поздней ночи. Вы ведь до Нижнего?
— Да, голубчик, там погощу денька два-три у одного приятеля и в Москву по чугунке. стр.15
— Так пожалуйте!
— Сейчас, Андрей Фомич, — отозвался Теркин. — Эк, приспичило. В кои-то веки привелось мне встретить
Бориса Петровича, и разговор у нас такой зашел, а вы с вашим чаем!..
— Сию минутку, — просительно выговорил писатель. -
Налейте мне стаканчик. Я люблю холодный. И лимону кусочек.
— Ладно, ладно.
Капитан скрылся за рубкой. Они немного помолчали, и
Теркин заговорил первый.
— Хороший парень Андрей-то Фомич! Жаль, что на таком дрянном суденышке ходит, как этот «Бирюч». И глянь-ка, сколько товару наворотил. Хорошая искра попади вон в те тюки — из нас одно жаркое будет.
— Что вы? — тревожнее спросил Борис Петрович.
— Обязательно! Немножко с ленцой, Кузьмичев-то, а толковый. Ежели я, со своим пароходом, в их товарищество поступлю, он может ко мне угодить.
Мы его тогда маленько подтянем, — прибавил Теркин и подмигнул. — Вам его история известна?
— Как же!
— Где-то я читал, что московский старец, Михаил Петрович Погодин, любил говорить и писать: "так, мол, русская печь печет". Студент медицины… потом угодил как-то в не столь отдаленные места, затем сделался аптекарским гез/елем. А потом глядь — и капитан, по Волге бегает!
Он подметил взгляд писателя, когда произносил имя Погодина и делал цитату из его изречений. В этом взгляде был вопрос: какого, в сущности, образования мог быть его собеседник.
— Вот ведь и ваш покорный слуга — на линии теперь судохозяина, а чем не перебывал? И к чему готовился?
Попал в словесники, классическую муштру проходил.
— Вы-то?
— А то как же! Приемный-то отец мой от своих скудных достатков в гимназии меня держал. Ну, урочишки были. И всю греческую и латинскую премудрость прошел я до шестого класса, откуда и был выключен…
— Исключили? За что? стр.16
— Долго рассказывать. А для вас, как для изобразителя правды… занятно было бы. Да Андрей Фомич, поди, совсем истерзался?..
— Вы бы пошли с нами посидеть.
— Каютишка-то у него всего на полтора человека. А я — мужик крупный. Я подожду здесь, на прохладе. И без того безмерно доволен, Борис Петрович, что привелось с вами покалякать.
