Кнут Гамсун - Странник играет под сурдинку
Мы потолковали о том, о сем, я узнал, что ему восем надцать, что ослеп он на четырнадцатом году, в остальном вполне здоров; его щеки и подбородок были покрыты первым пушком. Еще слава богу, что здоровье у него хорошее, сказал он. Ну, а зрение… И я полюбопытствовал, помнит ли он, как выглядит мир. Да, ко нечно, он сохранил немало приятных воспоминаний с той поры. Вообще он казался довольным и спокойным. Весной его повезут в Христианию, к профессору, сдела ют операцию, может, зрение и вернется, хотя бы на столько, чтобы ходить без посторонней помощи. Авось как-нибудь все и уладится. Умом он, конечно, не блистал, видно было, что он много ест и поэтому очень упитанный и сильный, как зверь. Но что-то в нем чувствовалось нездоровое, какое-то слабоумие – иначе нельзя понять такую покорность судьбе. Столь наивная вера в будущее может покоиться только на глупости, подумал я, только при известной неполноценности человек может быть не просто доволен жизнью, но даже ожидать в будущем счастливых перемен.
Но я загодя настроился извлекать хоть малые уроки из всего, что ни встречу по пути; даже этот несчастный, сидя на пороге своего дома, кой-чему научил меня. Ведь отчего он не признал меня и окликнул Ингеборг, жен щину? Значит, я шел слишком тихо, забыл, что надо топать, значит, у меня слишком легкая обувь. Меня испортили все зти тонкости, к которым я привык, теперь мне надо снова переучиваться на крестьянина.
Три дня ходу осталось до цели, к которой влечет меня любопытство, до Эвребё, до капитана Фалькенбер га. Хорошо бы прийти туда пешком и спросить, нет ли у них работы, хозяйство большое, а впереди долгая ве сенняя страда. Шесть лет наза д был я здесь в послед ний раз. Прошло мног o времени, а я уже несколько недель не бреюсь, значит, никто меня не узнает.
Была середина недели, я хотел подгадать так, чтобы заявиться туда в субботу вечером. Тогда капитан разре шит мне остаться на воскресенье, подумает над моей просьбой, а в понедельник придет и скажет: да или нет.
Может показаться странным, но я не испытывал ни какой тревоги при мысли о том, что меня ожидает, ни какого беспокойства, я шел себе и шел потихоньку мимо усадеб, через леса и поля. Про себя я думал: в этом самом Эвребё я провел когда-то несколько недель, бога тых событиями, я даже был влюблен в хозяйку, в фру Ловису. Да, влюблен. У нее были светлые волосы и серые темные глаза, она казалась молоденькой девуш кой. Это было шесть лет назад, – так давно, – измени лась ли она с тех пор? Меня время не пощадило, я поглупел и отцвел, я стал равнодушным, нынче я смот рю на женщину как на книжную выдумку. Мне конец. Что с того? Все на свете имеет конец. Когда это ощуще ние возникло впервые, я испытал такое чувство, будто у меня что-то пропало, будто мои карманы обчистил вор. И я задумался – могу ли я перенести случившее ся, могу ли примириться с собой самим. Отчего же нет. Я не тот, что прежде, но это совершилось бесшум но, совершилось мирно и неотвратимо. Все на свете имеет конец.
В преклонном возрасте человек не живет настоящей жизнью, он питается воспоминаниями. Мы подобны разосланным письмам, мы уже доставлены, мы достиг ли цели. Не все ли равно, принесли мы радость или горе тем, кто нас прочел, или вообще не вызвали ника ких чувств. Я благодарен за жизнь, жить было инте ресно!
Но эта женщина, она была такой, каких издавна знают мудрецы: беспредельно малый разум, беспредель но великая безответственность, легкомыслие, суетность.
В ней многое было от ребенка, но ничего – от дет ской невинности.
Я стою у придорожного столба, здесь поворот на Эвребё. Я не испытываю волнения. Огромный и светлый день лежит над лесами и лугами, в полях там и сям пашут и боронят, работа на солнцепеке идет ни шатко ни валко, словно в полуденной истоме. Я прохожу мимо столба, мне надо как-то протянуть время, а уж потом сворачивать. Час спустя я углубляюсь в лес и брожу там; цветет ягодник, благоухает молодая листва. Стая дроздов гонит перед собой по небу одинокую в оро н у, они галдят что есть мочи. Это похоже на беспорядочный стук негодных кастаньет. Я ложусь на спину, подкладываю мешок под голову и засыпаю.
Потом я просыпаюсь и иду к ближайшему пахарю, мне хочется расспросить его о Фалькенбергах из Эвре бё, живы ли они и как у них дела. Пахарь дает мне уклончивые ответы, он стоит, при щ урив глаза, и гово рит с хитрецой: «Еще вопрос, дома ли капитан». – «А что, он часто уезжает?» – «Да нет, наверное, дома». – «Он уже отсеялся?» Пахарь с ухмылочкой: «Пожалуй, что и нет». – «У него людей не хватает?» – «А мне почем знать, пожалуй, что и хватает. И отсеяться он давно отсеялся. Навоз еще когда вывозили. Так-то».
Он прикрикнул на лошадей и снова взялся за плуг, а я пошел следом. У такого много не узнаешь. Но когда он во второй раз дал отдых лошадям, я сумел вытянуть из него еще несколько противоречивых фраз о хозяевах Эвребё. «Капитан каждое лето уезжает на учения, ну, а фру тем временем сидит без него. Гостей-то у них всегда полон дом, но самого капитана нет. Не подумайте плохого, дома ему быть приятнее, но ведь на ученья-то надо ездить, куда денешься. Нет, детей у них покамест нет и навряд ли будут. Хотя, что это я, может, еще и дети будут, целая куча, если понадобится. Н-но, ка торжные!»
Мы снова пашем и снова отдыхаем. Мне не хоте лось бы попасть в Эвребё некстати, и я выспрашиваю, есть ли сегодня гости у Фалькенбергов. «Сегодня, по жалуй что, и нет. Они там частенько бывают, а так-то… Играют, поют во всякое время, а так-то… Спору нет, Фалькенберги – люди благородные и денег у них хва тает, а уж до чего там богато и пышно…»
Горе мне с этим пахарем. Теперь я пытаюсь раз узнать хоть немного о другом Фалькенберге, старом моем товарище, который вместе со мной валил лес, а при нужде настраивал рояли, о Ларсе Фалькенберге. Вот когда ответы пахаря становятся вполне определенными. Да, Ларс здесь. Еще бы ему не знать Ларса! Ларс взял расчет в Эвребё, а капитан отвел ему для жилья ма ленькую вырубку. Ларс женился на служанке по имени Эмма, и у них двое детей. Люди они работящие и расто ропные, держат на той же вырубке двух коров.
Борозда кончается, пахарь разворачивает лошадей, я говорю: до свидания – и ухожу.
Вот я стою перед усадьбой в Эвребё, я узнаю все постройки, хотя они облиняли и выцвели. Еще я вижу, что флагшток, который я устанавливал шесть лет назад, стоит где стоял, но на нем уже нет ни каната, ни блоков.
Вот я и достиг цели. Время – четыре часа пополу дни, двадцать шестое апреля.
В старости хорошо запоминаешь даты.
I
Все вышло не так, как я предполагал: капитан Фалькенберг спустился ко мне, выслушал мою прось бу и не сходя с места, отказал: людей у него до статочно, а пахота почти закончена.
Ладно. А нельзя.ли мне посидеть в людской и отдох нуть немного?
Это пожалуйста.
Капитан не предложил мне остаться на воскресенье, он повернулся и ушел. Вид у него был такой, будто он только что встал, на нем была нижняя рубашка, он даже жилета не надел, а поверх рубашки набросил курт ку. У него поседели волосы на висках и в бороде.
Я сидел в людской и ждал, когда батраки соберутся к полднику. Пришел один взрослый батрак и один маль чишка, я поговорил с ними и узнал, что капитан ошибся, когда сказал, будто пахота почти закончена. Пусть так! Я не скрываю от них, что ищу работы, а если они хотят знать, чего я стою, то вот, пожалуйста, хороший отзыв, который я давным-давно получил от херсетского ленсмана. Когда батраки снова идут в поле, я вскидываю на плечи мешок и иду за ними. Я заглядываю в конюшню и вижу там непривычно много лошадей, я за глядываю в коровник, курятник, свинарник и вижу, что прошлогодний навоз лежит в куче и до сих пор не вывезен на поле.
Как же это?
– А мы чем виноваты? – отвечает батрак. – Я с конца зимы начал возить, а был один. Сейчас нас, можно сказать, двое, но уже приспело время пахать и боро нить.
Пусть так!
– Счастливо оставаться, – говорю я и иду прочь. Я хочу побывать у своего дружка, у Ларса Фалькенбер га, но об этом я ничего им не говорю. Высоко, по-над лесом я вижу несколько новых домиков и понимаю, что это, должно быть, и есть вырубка.
Батрак явно встревожился при мысли, что капитан упускает рабочую силу, оглядываясь на ходу, я вижу, как он мчится через двор к господскому дому.
Я успеваю отойти шагов эдак на двести, когда бат рак догоняет меня и говорит, что меня все-таки в зяли, он переговорил с капитаном, и капитан предоставил ему распоряжаться п о-своему. «До понедельника тебе все равно делать нечего, ступай пока в людскую, тебе дадут поесть».
Батрак вообще неплохой парень. Он идет за мной на кухню и говорит: «Накормите этого человека, он будет у нас работать».
Незнакомая стряпуха, незнакомые служанки, я съедаю свою порцию и выхожу во двор. Из господ никого не видать.
Мне тошно целый вечер сидеть без дела в людской, и я иду за батраками в поле. Мы разговариваем. Бат рак родом из крестьянской семьи, их хутор в северной части прихода, но раз он не старший сын, хутор к нему не перейдет, вот он и решил на время наняться в батра ки. Ей-же-ей, он мог сделать выбор и похуже. Нельзя сказать, что капитан с каждым годом все больше и больше занимается хозяйством, напротив, он все больше и больше его запускает, дома он теперь бывает ред ко, и батрак действует по своему усмотрению. Вот, к примеру, в прошлую осень он поднял большие участки заболоченной целины, в этом году он будет там сеять, батрак показывает: вот здесь он распахал, здесь еще со бирается распахать, а погляди-ка на озимые, ишь как поднялись.
