Владимир Даль - Хлебное дельце
Ну, сударь мой, так-то я вижу, что толку нет, на подметки не выбегаешь, незачем и ходить к графу. Как быть, а три целковеньких задано, надо умудряться. Вот я вечером опять взялся за дело, за производство то есть, поглядел на него – с которого конца не приступись, и гроша не стоит, не только трех рублей. Если что-нибудь с девки сорвать – так безделица, едва ли и расходы воротишь, а уж тогда выпустить надо и порешить дело. Не хочется, убыточно. Ну, думаю, не поищешь, не постараешься, так и не найдешь. А потерять свое жаль. «Брось, – говорят товарищи, – ничего не доищешься, хоть и не перечитывай»; да и стали еще подсмеиваться, да и подшучивать надо мною, мигнув друг другу, да вполголоса: «Вот зашибет человек копейку, так зашибет!»
Ну, ладно. Перепустил я листы еще разок промеж пальцев – чего смотреть, явочная от управителя графского, да адресный билет Матрены этой, да два листка отобранных мною показаний – только и есть. Как ни верти, не вывертишь, а вывертеть надо. Гляжу – так вот глазами и напоролся тебе на аттестацию подсудимой по-прежнему местопребыванию, на адресном то есть билете; во-первых, подпись не засвидетельствована в квартале, а во-вторых, аттестация подписана твердою, скорописною мужскою рукою: Амалия Кейзер. «Врешь, – подумал я, – Амалии Кейзеры так не пишут; и у меня почуяло что-то ретивое и будто бархатною рукою по сердцу провело. Поглядел еще и молчу; думаю, пусть посмеются, а последний смех будет лучше первого.
Вот, сударик ты мой, тотчас закинули мы то есть крючок туда, где жила прежде Матрена наша, да вытребовали управляющего дома. Пришел. Мы его адресный билет с аттестатом на стол: это, мол, что? Глядит. У вас-де в доме жила такая-то и перешла на другое место; там она прокралась и шибко попалась – дело уголовное; а тут вот и аттестат не засвидетельствован в квартале. «Виноват, говорит, как-нибудь недоглядели; дело прошлое, не вводите в беду…» – «Чего не вводить, ты видишь, чай, что и без нас сам влез, и с головою. Ныне время строгое, нашему брату за вас не отвечать; чай, законы знаешь не хуже нашего: штрафу причтется за передержательство по полтора целковых за сутки, и всего за девяносто семь дней».
Вот мой управляющий туда, сюда. «Поправьте как-нибудь, говорит, беду нашу; ведь тут худого умысла не было; просмотрели, а девка ушла; где искать ее станешь? Возьмите по-христиански, да и концы в воду». – «Что долго толковать, – сказал я, – дело видимое, на ладонке: либо по полтора целковых за девяносто семь дней, либо тридцать на стол – больше и говорить не стану». Почесался мой управляющий, однако ж принес денежки. Мы послали билет от себя засвидетельствовать в квартал – и концы в воду.
– Ну, это конечно, – сказал я. – Теперь примемся за другое. Кто такая у вас в доме Амалия Кейзер?
– Ну, – говорит, – уж про то сама она знает, кто она; она и всего-то с год, как приехала сюда не знать откуда, из Риги либо из Ревеля, из Гамбурга, и больно щеголяет. Доходы она, видно, получает знатные.
– А по-русски знает хорошо?
– Где хорошо, через пятое в десятое ломает. «Есть поживишка, – подумал я, – теперь есть, не
уйдет». Вот принес черт на хвосте, так принес! Пишем опять в квартал: объявить Амалии Кейзер, чтоб соблаговолила пожаловать в такую-то часть. Заметьте, это так пишется у нас в первый раз: «Объявить, чтоб соблаговолила», потому что надо же не об одном себе подумать, а выручить при случае товарищей: по этому приглашению она еще не явится, а местный квартальный только что попользуется небольшим гостинцем. Сождали мы недельку да черкнули другое приглашение: «Представить немедленно в часть для допроса». Вот тут-то уж она, голубушка моя, не отвертелась от нас, не тем голосом заговорила: отдав там целковенький, чтоб за великую милость позволили ей приехать в своем экипаже, а не водили с городовым – ведь тоже анбициантка есть, людей стыдится, – изволила прикатить в парной колясочке, в щегольской, сударь; а лошадки, хоть бы и не ей прокатиться, тысячные; сама в бархате, в шелку, в перьях… ну вот глядеть любо; этаких-то подай нам больше, тут хоть щипком урвешь, так на магарычи будет!
«Служила у вас такая-то?» – «Слюшил». – А, слюшил – понимаем. Вы ее отпустили тогда-то?» – «Да, пустил». – «Пустил, хорошо и это. А кто ей за вас аттестат подписал на адресном билете, извольте-ка посмотреть, коли эту грамоту знаете. Вы по-русски знаете читать и писать?» – «Нет, я не знай». – «Не знай, так кто же это подписался: Амалия Кейзер?» Позамялась было моя красавица, хотела прикинуться немогузнайкой да грехи слезами смыть; да у нас на этой масти не выезжают; мы ее к ногтю; коли-де не угодно честью покаяться, так у нас про вашу милость есть такое местечко, что там на досуге подумать можно… не угодно ли – и растворили ей двери в каморку. Вот, сударик ты мой, полились слезы ручьем по шелку да по бархату, а легче нет. Вынула она бумажник да кошелечек, все высыпала – и всего-то целковых с двадцать. «Нет, говорит, больше ни гроша», – только просится все: «Пусти, пусти». – «Ну, мол, сударыня, пустить мы пустим и тревожить тебя больше не станем, мы найдем такого, что и сам за себя постоит, только изволь говорить правду, не то насидишься. Кто это писал?» – «Это писал один мой знаком. Я девушка бедная, иностранка, порядков ваших не знаю, я его и попросила написать что надо». – «Да это все хорошо, с вами-то уж мы разделались, да он-то кто таков? Как зовут, где живет, чем занимается?»
Сколько ни жалась голубушка, а назвала виноватого, этого знакомого, то есть франтика, щеголя, мотишку; да как раскланялись мы с нею, так она тебе принялась приседать во все стороны, и сторожам-то всем по низенькому поклону, да чуть в пляс не пошла от радости до самой коляски своей! Ступай, бог с тобой; наша пуля виноватого сыщет.
– Что, – сказал я, глядя на товарищей, – кто кому посмеялся? Да кто же думал, дескать, там искать, где ты нашел; дело о воровстве, а он приплел подпись адресного билета прежнего места жительства! В том-то, сударики мои, и штука; не мудрено из готового выкроить; а ты сам потрудись кудельку вычесать, да выпрясть, да основу высновать, да уток проложить – да что тогда выкроишь, так уж это твоя работа, и никто тебя не смеет попрекнуть. Вот что!
Ну, на другой день навели мы справочку: оказалось, у этого Амалия Кейзера мать тут же в городе налицо; да что мать, у кого ее нет, как то есть кормить придется, а это такая, что сама кормит, а он-то только обирает! Богатая и знатная барыня, а в сыне души не слышит, и разъезжает с ним все в карете по самой знати, невест выбирает. Разузнав обо всем обстоятельно, отправляюсь к ней. Сказать по правде, что нашему брату без привычки даже трудно в дом такой войти: робеешь и сам не знаешь отчего, на стены глядя робеешь. Ну, а мне уж не впервые, ошмыгался, не стучит сердце, знаешь, зачем идешь.
– Что надо?
– Доложите барыне, что от следственного чиновник пришел.
– Барыня приказала сказать, что некогда ей, занята, а что нужно – скажите буфетчику, вот он доложит.
– Нет, – говорю, – нельзя; доложите-ка барыне, что сама жалеть будет, коли не переговорит со мною, да после поздно будет; уж пусть лучше не побрезгает, как быть; речь поведем о сыне ее по важному делу.
И тотчас, братец ты мой, изволишь видеть, растворяются двери, и просят в гостиную, и сажают на кресла! Вот оно каково! Что же ты думаешь, не сел? Сел, ей-богу. А обои кругом все шелковые, и картины в золотых рамах, и под ногами такие ковры расстилаются, что хоть бы тебе на праздничную жилетку! Ну, выходит моя барыня, маленько перепуганная, спрашивает, что такое сталось? «Да вот, сударыня, хоть и очень жаль вас, а несчастьице с сыном вашим приключилось». – «Боже мой, что такое?» – «Под чужую руку изволили подписаться. Сами изволите знать, это подлог и фальша такого рода – хоть оно и по неведению, может статься, по молодости, но ведь закон этого не разбирает…» Заломила руки старушка, просит объяснить все. «Есть, говорю, у них одна знакомая девица, должно быть, что девица, так то есть она себя показывает, родом из… из… из приезжих, заграничных мест; вот сынок ваш, конечно, из угождения только к ней, не чая в том худого, изволил за нее подписаться – вот, изволите видеть, чай знаете ручку своего сына, вот: Амалия Кейзер. Об этом завелось у нас дельце; девица эта оказалась прикосновенною к значительным, и даже, можно сказать, государственным, преступлениям; дело и выходит самое уголовное. Вы, сударыня, простите меня, неуча, потому что мы ведь законов не пишем, а только исполняем их, и что за это очень строго с нас взыскивается; а по закону таковая подпись именуется подделкой акта, и по суду приговаривается виновный к лишению прав состояния… Вот извольте видеть, я и томик этот со статьею захватил и нарочно для вас заложил закладкой…»
Перепугалась барыня моя насмерть, так что чуть не пришлось мне оттирать ее. А там, братец ты мой, кругом ковры персидские, разные мраморы и бронзы, зеркала-трюмы, богатство такое, что в другое время не нагляделся бы; ну, а тут не до того. Вот она, как ни бестолкова, как ни привыкла себе барничать да нашего брата похуже своего блюдолиза считать, однако смирилась, шелковая стала, хоть вокруг пальца обмотай. Послала она за сыночком – прилетел в таких прическах да таким козырем, что беда. Как послышал, однако, о чем речь идет, да по-своему, по-французски, переговорили что-то с мамашей, так и побелел, что твое полотенце. «А, – подумал я, – вот то-то, видно пословицу-то про кошку да зайца люди не с ветру взяли».
