Симон Вестдейк - Три ландскнехта
Гнилой первый стряхнул с себя это наваждение. Он в бешенстве оторвался от подоконника. Когда он приблизился к девочке, она немного отступила.
— Ты, конечно, знаешь, где у него деньги, и сейчас же скажешь нам, а не то мы с тобой расправимся. — Он показал на старика. — Это еще цветочки, черт побери, мы и не такие штучки знаем, но, если ты нам скажешь, мы тебе ничего не сделаем. Эй, ребята, гляньте, какая у нас добыча!
— Заткнись, — резко сказал Юнкер, тоже приближаясь и оглядывая девочку с головы до пят. — Ты здесь живешь, милочка?
О, этот властный голос Юнкера, покорявший даже генеральских жен! Он был неотразим, этот голос, и от него по всему телу пробегала дрожь. Он подошел поближе к свету, чтобы девушка могла хорошенько его рассмотреть. Его наглые глаза подмигивали ей, плечи распрямились, а грязный воротник был все же кружевным!
— Да, — ответила она немного хрипло, но громко и решительно.
— Ты знаешь, где лежат деньги?
— Знаю.
— Это твой отец или дед?
— Ни то ни другое, — после некоторого колебания ответила она.
— Покажешь, где они спрятаны?
— Да…
Победитель с ленивой усмешкой обернулся к Гнилому:
— Учись, как надо обходиться с женщинами! Ну, теперь прощай, армия!
Брызгая слюной, Гнилой ворчал: так, мол, дело не пойдет, девчонку надо связать, а то она убежит, поднимет крик, лагерь всего в двух милях отсюда, и, если капитан или полковой капеллан пронюхают об этом, они прибегут, чтобы тоже нагреть руки, а девчонка им нажалуется, а ведь Тилли вдруг вздумал учить шведских мародеров человеколюбию и запретил пользоваться веревкой… Но прежде чем Юнкер успел остановить этот бессвязный поток слов одним из своих привычных небрежных жестов, девочка по собственному побуждению сказала:
— Я вас не выдам.
Внезапно принятое решение побудило ее к действию, она подошла к ним совсем близко. Теперь она уже не колебалась; легкий румянец окрасил ее щеки, какая-то озаряющая мысль, казалось, воодушевила ее. Встав с таинственным видом на цыпочки, она прижала правую руку к груди, словно произнося клятву. Потом она без церемоний закатала рукава, показала синяки и, устремив на связанного взгляд, полный ненависти, рассказала о том, что здесь вытерпела. Она сирота, приемыш, нищенка. Сколько побоев вынесла она от него! Да, она охотно поможет каждому, благословит любого, кто причинит ему вред. А уж какой он жадина, должно быть, накопил кучу денег! И золото у него есть, и серебро, и разные цепочки, и жемчужное ожерелье, кольца и еще всякие драгоценности…
Даже хорвату показалось, что это уж чересчур. Сомнения вновь овладели им: не врет ли девчонка, можно ли ей доверять? А вдруг она ведьма и хочет предать их во власть нечистой силы? Но Юнкер, то ли потому, что хотел показать свое превосходство, то ли потому, что считал свои чары над женщинами более сильными, нежели дьявольские, рассмеялся Гнилому прямо в лицо.
— Ладно, — сказал он, — показывай, где искать.
Отрываясь от кучи вырытой его лопатой земли, Швед видел только высокие, раскачивающиеся на ветру сосны. На девочку, что сидела на пригорке, охватив руками колени, он и внимания не обращал. Стоявший метрах в пяти от нее Юнкер казался ему светящимся призраком, на который он, впрочем, тоже не обращал внимания; даже две кирасы, похожие на женскую грудь с выпуклыми сосками, пышную шляпу с перьями, а также пистолет и шпагу он уже не мог отличить от черных стволов, верхушки которых, как только он наклонял голову, вплывали одна в другую… Тогда он снова устремлял взгляд в сырой песок, и отвлекали его только движения Гнилого, рывшего землю как раз против него.
В угловатой, похожей на куб голове Шведа хватало места только для четырех вещей, всегда одних и тех же: желание, отвращение и два способа пытки. 143 приема в обращении с мушкетом, которые когда-то вколачивали ему в голову, он уже давно позабыл. С годами он выучил еще приемы: 144-й и 145-й — с веревкой и конским волосом, и их он считал гораздо более действенными, чем пальба из мушкета. Но, истязая свои жертвы, грабя, коля и кромсая, он одновременно думал о Далекарлии, где среди огромных сосновых лесов жила высокая белокурая девушка в платье с яркой вышивкой и остроконечном чепчике. В один из тех вечеров, когда солнце совсем не заходит, они танцевали и играли в мяч. Он ей ничего не сказал, и было это пять лет назад, но в Далекарлии симпатии умирают так же редко, как и старые деревья. Вряд ли это означало, что он влюбился, с таким же основанием можно было назвать его чувство тоской по родине или желанием ходить по сухой земле, а не по болотам. Да и во что, собственно говоря, тут влюбиться? Образ девушки, постоянно возвращавшийся к нему, как сновидение в зимнюю пору, усыпляющее и бесконечное, умещался в одном-двух жестах: она танцевала, бросала мяч, снова танцевала, призрачная, бесцветная, сотканная из движений, которые мало чем отличались от движений его руки, когда он набрасывал веревку на шею жертвы или прокалывал ей шилом язык. Первое в особенности его заставляли проделывать бессчетное количество раз, потому что из них всех, включая даже Гнилого, он был самым сильным и самым жадным. И все более яростным становилось его желание возвратиться на родину, бежать прочь от этих равнин, которые называют Бранденбургом или Гессеном, где приходится голодать, не получая ни гроша жалованья, и где ему уже осточертело превращать крестьянские усадьбы в обугленные развалины. Но когда начинался дележ добычи, остальные всегда оказывались хитрее его… А ведь ему обещали, что он будет при короле! За своего короля он бы с радостью пошел в бой, на смерть. За своего великого короля Густава-Адольфа.[5] Так и не довелось ему ни разу увидеть настоящего короля, в короне и горностаевой мантии! Вместо него — только полковые командиры, вечно изрыгающие проклятия, вечно пьяные… Вот поэтому, вконец обозлившись и преисполнившись ненависти, он при первой же стычке с неприятелем добровольно сдался в плен и вступил как шведский перебежчик в один из полков лиги — в надежде на лучшее будущее. Ведь враги Швеции были к его стране гораздо ближе, чем те, кто называл себя шведами, но уже давно позабыл об этом, бродя к югу от Швеции по чужим странам, где царила полная неразбериха. И вот теперь он уже почти мог осуществить свое заветное желание: скоро у него будут деньги, он купит себе рубленый домик и будет опять плясать по праздникам и играть таким же мячом из твердой кожи… Третья часть клада, который они скоро выроют из земли, будет принадлежать ему. На сей раз он не даст себя надуть… Сквозь завывание ветра донесся голос Юнкера:
Священный Рим имперский,
Тебе желаем мы:
Сгинь враз от язвы мерзкой,
От мора да чумы.
Сгниешь от язвы мерзкой,
Но живы будем мы.
Девушка сидела позади Юнкера, а потому он старался не раскачиваться и не пританцовывать на месте. Держаться надо солидно! Потом, когда мужичье покончит с работой, он сцапает эту курочку. И тут он представил себе, как идет по лесу, неся деньги и драгоценности, а девчонка шагает рядом с ним. «Подойди, милочка, ко мне поближе, не бойся». А потом опять раздастся песенка о Священной Римской империи, заглушающая ветер и треск ломаемых веток. Он направит на девушку испепеляющий взгляд, возьмет ее рукой за подбородок и начнет говорить, говорить, пока она не сдастся, а он будет шептать, напевать, как он это обычно делал…
Он рассеянно глядел на две головы, которые взметались вверх вместе с лопатой, но каждый раз все ниже. Затем стали видны только светлые волосы Шведа, потом исчезли и они. Он стоял совершенно спокойно, мечтательно насвистывая мелодию, а резкие порывы ветра еще больше будоражили его. Они неслись из леса, как предвестники новых приключений. Есть деньги — есть и женщины; если есть женщина, значит, будут и деньги, это уж точно, ведь женщину можно продавать. Такая молоденькая курочка, свеженькая, гибкая, как пружина… Новый порыв ветра, казалось, приподнял его и пронизал насквозь; он вздрогнул, платье на нем раздулось, и сквозь вой ветра он услышал рядом с собой крик, тотчас потонувший в шуме деревьев, стертый из его сознания чьей-то ладонью, которая важала ему рот, чьей-то рукой, которая охватила его шею, чьим-то телом, которое тяжело повисло на нем. Чтобы сохранить равновесие, он сделал вслепую несколько широких шагов. Рука его привычным движением потянулась к поясу, но пистолет упал, мелкие острые зубы прокусили руку до кости. «На помощь!.. Сюда!..»
Ветер ломал ее слова и кидал их в яму. Позади темной фигуры с красным на голове, которая с криком набросилась на него, сверкнула лопата. Песок брызнул ему в лицо, раздалась брань на чужом языке, и тяжелый кулак обрушился на его голову. Другая фигура растаяла во мгле, и он очутился наедине со Шведом.
О борьбе не могло быть и речи. Схваченный за горло, Юнкер почувствовал адскую боль в сломанном кадыке, и тут наступило тяжкое удушье. Он еще не понимал, кто на него напал, ему казалось, что игра с веревкой продолжается, потому что устланная сосновыми иглами земля была такой же скользкой, как залитый кровью пол в крестьянском доме. Задыхаясь от напряжения, он пытался отхаркаться… Где же девушка? Девушка стала огромной, неуклюжей, вонючей, да и бывший стройный офицер, которого теперь тащат по земле, как марионетку с болтающимися ногами, утратил свою выправку… Уходя, офицер этот насмешливо поглядел на него и отдал честь неясной фигуре генеральской жены, которая то появлялась, то исчезала в ритме его пульсирующей крови; в одну секунду пронеслось перед ним легкомысленное любовное приключение, разжалование, атака, звездный дождь в яме с водой, ему еще хотелось запеть «Священный Рим имперский, тебе желаем мы», но две волосатые клешни сдавили еще сильней его горло, и он с ужасающей быстротой исчез во мраке. Девушка стояла с пистолетом в руке. Стояла выпрямившись, мертвенно-бледная, волосы ее развевались по ветру, который снова примчался из леса, вторично после ее нападения на Юнкера. Что касается Шведа, то, хотя все его помыслы были направлены исключительно на мускульные усилия, он все же успел во время схватки увидеть цвета и все еще продолжал видеть их пред собой: с красной косынки, которая внезапно превратилась в остроконечный чепчик, мимо голубых глаз дождем падали клочки и обрывки красного, синего и желтого цвета, осыпавшие жалкое пальтецо, и сходство между этими красками и красками Севера, с теми, что уже давно обесцветились в его воспоминаниях, становилось все больше и больше. Неужели другой осмелился плясать с девушкой из Далекарлии? Вон он, лежит поперек лопаты! Но тут он спохватился, что волосы у нее черные, а не белокурые и вовсе не такие длинные. Он тут же отвернулся. Все это его уже больше не интересовало. Новая мысль овладела им. Деньги! Еще больше денег. Ради этих денег он истязал человека, ради них сейчас убил человека. Равномерно взлетала вверх лопата, набрасывая живописные холмики влажного песка. Он медленно подошел к краю ямы, у которого лежала его дубинка, и, постояв немного в нерешительности, сказал:
