Георгий Полонский - Рассказы
На стенах подъезда написаны телефоны и простейшие уравнения любви, в которых нет ни одного неизвестного. Уравнения по алгебре там написаны тоже - если завтра контрольная и под рукой нет бумаги, подъезд охотно подставляет свои старые стены для того, чтобы один человек объяснил другому мудрость ученья. Подъезд помнит обещания и клятвы людей. Обещают звонить, обещают писать, любить, не забывать и губами ввинчиваются в губы, не успевая захватить воздуха, и задыхаются, и снова обещают целый мир, а потом уходят: одна - в подъезд, другой - на улицу. И подъезд помнит всех, кто обещает, кто задыхается, кто спешно закуривает уходя и больше не возвращается. Осыпается штукатурка, ржавеют и пылятся радиаторы отопления, лежит на ступенях рубчатыми следами от микропорки грязь весны или осени, а тех, кто ушёл, очень ждут.
Ждёт и старый подъезд, хотя за полстолетия он мог бы стать скептиком и больше ни во что не верить и никого не ждать.
В тот вечер я снова увидел мать мальчика. Я поклонился, и мысль о тяжкой праздности её рук, об одиочестве её вечеров сжала мне сердце.
Я несколько раз хотел подойти к ней, предложитъ сигарету и разговор, и дать ей понять, что моя жалость и скорбь не должны обидеть её. Я умею молчатъ и, мне кажется, она согрелась бы около меня.
- Вы хотите сигарету, - почему-то утвердительно сказал я и открыл пачку. При свете спички ее глаза поблагодарили меня: я угадал. Мой вид и голос не смутили ее душу, я смогу постоять.
Соседи говорили мне, что мужа этой женщины, сотрудника нашего посольства в Норвегии, не стало, когда мальчику был год: по неустановленной причине самолёт загорелся и упал в океан. Они никогда не были осторожными, её мальчики. Они разбились в кровь, в пыль, в невесомые частицы материи, которые поднялись к небу вместе с белым столбом воды к языками огня.
Нельзя было, нельзя было ей отпускать своих мальчиков - ни в холодную Норвегию, ни на Колхозную площадь - никуда от своего сердца. Мы курим мои сигареты и ничего не говорим, страшась отполированных употреблением слов, которые нам не годятся.
Упала звезда - медленная, зеленоватая, незаметная до своего падения и вдруг ставшая самой значительной величиной ночного неба.
- Вы успели загадать желание? - спросила мать мальчика.
- Я попросил у неё счастья… - сказал я.
- Для кого?
Я ответил не сразу. Слово "счастье" не подходило к ней, отвыкшей улыбаться.
Поэтому я сказал:
- Для всех…
Я не договорил, снова испугавшись отполированных слов, однако её глаза опять посмотрели благодарно и понимающе Будь сейчас самый отчаянный, небывалый в природе звездопад, я загадал бы на всех звёздах только одно - возможно большую толику радости для матерей.
Наш двор - пятачок асфальта в каменном мешке трех домов иногда кажется мне дном глубокого колодца шахты. Сюда к нам заглядывают разные светила, скупо намекая на другую, непонятную жизнь в чужой Галактике.
Я запрокидываю голову.
Я разговариваю с ними, с этими светилами.
Я не хочу туда, и не прошусь, и не завидую,но если мне очень плохо я обращаюсь к звёздам: SOS! Слышите, вы! Здесь, на планете Земля, пропадает человек двадцати двух лет отроду и с поэтическими наклонностями, пропадает без малейшего желания пропадать! SOS!
Но сейчас я прошу не за себя. Конечно, это не сахар - мучиться от неразделенной любви или от других несмертельных причин, но сейчас передо мной человек, которому действительно плохо… Слышите? Спасите наши души, наши слабые, подверженные износу и нежности невечные души, принявшие на себя так много испытаний, чтобы заслужить так мало тепла…
Я тебя слушаю
(этюд)
Она позвонила из какого-то универмага на окраине.
- Тут есть туфельки - мечта! На каждый день… я тебе такие показывала. Мне три семьдесят не хватает. Сейчас не купишь - весной их ни за что не найдешь… Привези, а?
- Где магазин?
Она сказала.
…По этому маршруту я каждый день езжу в институт.
Откинувшись на сиденье, я задышал в стекло, но у меня не хватило терпения додышать до дырочки.
Троллейбус молчал. Говорили - немые!
Да, пять-шесть молоденьких немых, очевидно, возвращались из своей специальной школы, и я искоса стал из разглядывать. Раньше, мне никогда не попадалось столько немых сразу.
Руки летали по воздуху. Белые и легкие, с шарнирными суставами, они, наверное, успевали сказать сто слов в минуту. Они принадлежали девушке с непропорционально маленьким лицом, на котором метались и застывали глаза - синие и жадные. Она обращалась к парню, развалившемуся напротив нее и на одном сиденье со мной. У него было белое твердое ухо, - мне показалось, что оно отморожено. Пыжиковая шапка, сдвинутая на другое ухо, удлиняла бритое лицо. В углах полуоткрытого рта лопалась слюна. Парень без конца открывал и опять защелкивал замок на портфеле, и, казалось, не слышал и не понимал девушку.
А руки летали по воздуху. Они объяснялись с активностью отчаянья, с эффектами какой-то жутковатой кукольной трагикомедии, - я не мог перестать смотреть. Я чувствовал, что могу проехать свою остановку, и мне было все равно.
Уже потом, успокоившись, я пробовал взглянуть на эту историю иначе. Но не получалось: я с первого момента и по сей день я убежден, что девушка с маленьким лицом любила парня в пыжиковой шапке.
А он не хотел этого. Он этого не сылшал - взгляд его скользил мимо ее рук…
И вдруг она замычала! Мотая птичьей головкой, напрягаясь всем телом, она промычала что-то вряд ли более понятное, чем этот вдохновенный полет ее рук…
Мне стало страшно, и горячая злоба выступила потом у меня на переносице. Сейчас я что-нибудь скажу! Пусть, по крайней мере, смотрит на ее руки, пусть отвечает ей, олух!
Я не мог смотреть, как сонно, по-детски, лопается слюна, затянувшая уголки его рта, как он безмятежен, этот человек, любимый так отчаянно, так напоказ, на потеху безбилетным мальчишкам…
Сейчас, сейчас скажу!.. Я кашлянул.
- А у вас, молодой человек, - проездной или как?
Это спросила кондукторша, жизнерадостная полная коротышка. Она тоже смотрела на немых, но вскоре эти страсти пальцев и глаз утомили ее - у нее были слишком красные щеки и веселый характер, чтобы в это втянуться. Насчет билета она спросила просто так - поговорить хотелось. И не отстала: предложила мне проездной на февраль, я отказался, спросила, не знаю ли я, сколько градусов. Я не знал, и она обиженно объявила:
- Площадь Восстания! В середку проходите, в середку…
Парень вопросительно поглядел на меня. Чего он хочет? Неважно, сейчас я скажу ему тяжелую грубую остроту, от которой ему станет не по себе…
Девушка отвернулась к окну и успокоила руки на коленях, Ее лицо сделалось невыразительным, маленьким - лицо старой птицы, которая отлетала свое…
И вдруг я вспомнил: они ведь еще и глухие, эти люди! Я мог бы сказать парню прочувствованный монолог - о черствости, о скупости сердца, о ржавых засовах на нем, о прелести девушки, которая в него стучится… Он даже не повернул бы ко мне головы. Другие немые сидели поодаль и работали руками так, что, казалось, у них одна и та же тема - еда.
Я выскочил на следующей и пересел в другой троллейбус.
…Потом мы купили туфли и возвращались пешком, и она была весела.
Всю дорогу я слушал, как она болтала про неинтересные пустяки. Очень внимательно слушал и молчал.
Она даже удивилась:
- Ты что?
- Слушаю…
…А совсем поздно, около часу ночи, я снял ботинки, чтобы не разбудить домашних, и подошел к телефону. Я с нежностыо подумал об этой надежной, безотказной штуке, придуманной для тех, у кого в порядке слух. Спасибо вам, мистер Белл или мистер Эдисон - не помню, как вас звали…
Редкие гудки… Долго.
Потом сонным и обиженным голосом она сказала:
- Алло, кто это? Кто это? Ну отвечайте же… У, хамы!..
Я тихо засмеялся, а потом сказал:
- Я тебя слушаю…
Она не узнала меня, а я молчал с глуповатой улыбкой, припав к холодной пластмассе щекой, пока она не бросила трубку.
‹1964 г.›
Отец
…Профессор-рентгенолог, маленькая седая женщина, сказала мне, когда отец одевался за стенкой:
- Завтра, с 10-ти до 2-х, Вы приходите, пожалуйста, один… Или с мамой. Мама есть?
И всё стало ясно.
Лицо профессорши поплыло, удалилось, снова приблизилось… Оно было похоже на тесто.
- Всё плохо, да? - спросил я с идиотской заискивающей улыбкой - она конвульсивно растянуло мой рот и не слушалась, застыла.
- Завтра, - строго повторила профессорша и коснулась моей руки: успокойтесь, мол, и ступайте.
Лучше бы ей не касаться меня. Потому что теперь надежды не было. Никакой. Ни капельки.
Мы с отцом шли по городу, по тополиному пуху Тверского бульвара - это самое тополиное место в Москве, шли рядом, в одинаковых светло-серых костюмах (отец любил, когда мы одеты одинаково), он сам предлагал мне сигареты - обычно он злился, что я курю, а сейчас предлагал сам, и когда мы задымили, он сунул мне в карман свою необыкновенную прозрачную зажигалку:
