Эптон Синклер - Столица
Легион лойялистов был организацией офицерской и, следовательно, до известной степени аристократической, но общественное положение здесь не принималось в расчет. Некоторые из его членов едва сводили концы с концами, живя только на пенсию, хотя и пользовались в легионе таким же большим почетом, как генерал Прентис —председатель одного из крупнейших городских банков и богатый человек даже по нью-йоркским масштабам.
Председательствующий офицер объявил, что «полковник Роберт Селден сейчас прочтет «Воспоминания о Спотсильвании». Услышав это имя, Монтэгю вздрогнул: «Боб» Селден был однополчанином его отца и воевал с ним плечо к плечу в течение всей кампании на полуострове.
Селден — высокий человек с орлиным профилем и седой эспаньолкой — встал, и в комнате воцарилась тишина. Он поправил очки и начал читать. Он напомнил обстановку в Потомакской армии весной 1864 года: уже три года она была в походах и битвах, поражение следовало за поражением, не было человека, способного возглавить эту могучую силу. И вот, наконец, такой человек явился; он повел людей в бой и дал им возможность сражаться. Они прошли за ним сквозь дикие лесные чащи, и там генерал Ли нанес им сокрушающий удар. Целых три дня пробирались они, как слепые, в дремучем лесу, то и дело схватываясь врукопашную с противником среди облаков удушливого дыма. Полковник читал спокойным бесстрастным голосом, но слушателей захватил его рассказ. Это было видно по тому, как озарились их лица, когда полковник рассказывал, как, оправившись после потрясения, армия пришла в себя; дикая радость овладела людьми, понявшими, что, продвигаясь влево, они уже не отступают. И вот настал первый день Спотсильванского сражения, которое длилось двенадцать суток. Они все еще не выбрались из чащи; линия фронта противника простиралась почти на восемь миль и по форме представляла собой так называемую подкову. Передний край дуги был укреплен брустверами из бревен, скрепленными и засыпанными землей, а перед брустверами проходил ров и были беспорядочно навалены деревья. Это место было ключом всей фронтовой дуги конфедератов, и его называли «Кровавым углом»!
Монтэгю услышал, как сидевший возле него человек судорожно втянул воздух, словно его пронзила боль.
На заре две бригады овладели позицией. Противник предпринял встречную атаку. И обе армии сражались двадцать часов, бросая на окопы полк за полком, бригаду за бригадой. Шел проливной дождь; все утопало в облаках густого черного дыма; и только видно было, как при вспышках орудийных залпов мелькали бледные лица врагов. Далее полковник подробно описал движение своего полка: на несколько секунд они залегли в болоте, над их головами, словно пчелиный рой, жужжа, проносились пули, рассекая траву; затем по команде наступающие поднялись и по залитой кровью земле бросились в атаку. В окопах как попало, друг на друге лежали убитые и умирающие люди. Атакующие втаптывали их ногами в грязь.
Солдаты, прячась за укреплениями, поднимали ружья над головой и стреляли наугад в гущу противника. Один за другим карабкались люди на брустверы и тут же, едва успев выстрелить, падали, смертельно раненные. Они втаскивали пушки, пробивали в бревнах зияющие бреши и картечью дробили землю.
Полковник читал мерным, бесстрастным голосом, а сидящие в зале слушали, сжав кулаки, стиснув зубы и подавшись вперед от напряжения. Они-то знали. Случалось ли когда, чтобы артиллерия шла в атаку на брустверы? Двадцать четыре человека в орудийном расчете — и только двое уцелели! Тридцать девять пробоин в одной железной баклаге для банника! А потом на окопы обрушился ураган картечи, рвущий на куски сотни живых и мертвых людей! И в эту адскую бойню вступали походным строем по четыре в ряд все новые и новые полки. Неприятельские солдаты карабкались тем временем по пропитанным кровью укреплениям в отчаянной попытке сдаться, но с тыла их безжалостно расстреливали их же товарищи! Огромные бревна разлетались в щепки! Исполинские дубы — был среди них гигант двадцати четырех дюймов в диаметре — падали прямо на людей, насквозь источенные пулями! Ну, когда еще с сотворения мира так сражались!
Затем полковник рассказал, как он был ранен в плечо, как в сумерках отполз в сторону и сбился с направления, как попал в руки противника и как его с группой пленных отправили в тыл. Он описал ночь, проведенную вблизи полевого госпиталя; сотни раненых и умирающих, сложенных на. размытой проливным дождем земле, корчились и кричали, умоляя, чтобы их пристрелили.
Пленных погнали дальше,— был приказ доставить их к линии железной дороги. От перенесенных страданий и слабости полковник ослеп; он споткнулся и упал.
Когда полковник рассказывал о том, как конвоиры заставляли его идти, в комнате стало так тихо, что можно было услышать звук упавшей булавки. Если он не поднимется, его пристрелят. Таков приказ. Но у них не хватало духа. В конце концов это поручили одному из конвоиров; тот стоял над ним и для храбрости проклинал офицера, но под конец все-таки выстрелил в воздух и ушел, оставив его лежать на дороге.
Затем полковник рассказал, как нашел его старый негр и как он лежал в хижине без памяти, пока, наконец, проходившая поблизости армия не забрала его с собой.
Он закончил свой рассказ простой фразой: «Только к началу осады Питерсберга я смог вернутся в свой полк».
По залу прошел шепот одобрения; потом снова наступила тишина. И вдруг кто-то запел: «Глаза мои узрели бога грядущего во славе». Старинный боевой гимн как нельзя лучше передавал настроение, охватившее собравшихся. Все присутствующие подхватили его и пропели до конца стих за стихом. Заключительные строки гимна прозвучали, как мощные и гармоничные аккорды органа:
И раздался глас могучий грозной царственной трубы,
И сердца людей забились в час решенья их судьбы.
Пусть душа ответит богу, пусть ликует в этот час:
Сам господь в походе трудном ныне возглавляет нас.
Снова наступила тишина. Председатель поднялся с места и объявил, что ради почетного гостя собрание отступит от установленного обычая и предлагает сказать несколько слов судье Эллису. Судья вышел вперед и кивком поблагодарил присутствующих. Затем, вероятно почувствовав необходимость разрядить создавшееся после тяжелого рассказа напряжение, судья извинился, что осмеливается выступать перед испытанными воинами, и очень умело перевел разговор на потешный случай с армейским мулом, а это напомнило ему другую историю, и к концу выступления из всех углов зала снова раздались восторженные аплодисменты.
После собрания все пошли обедать. Монтэгю сидел рядом с генералом Прентисом, а тот — рядом с судьей. Последний во время обеда рассказал немало комических историй, и все сидевшие поблизости смеялись. Под конец и Монтэгю решился рассказать об одном старом негре в Миссисипи, который выдавал себя за индейца. Судья был чрезвычайно любезен; он счел историю очень забавной и попросил даже разрешения рассказать ее при случае самому. Несколько раз он наклонялся к Монтэгю и заговаривал с ним, и каждый раз при этом Монтэгю чувствовал легкий укор совести, вспоминая циничный совет брата: «поухаживай за ним». Однако судья сам проявлял к этому такую готовность, что совесть мало-помалу успокоилась. Потом все вернулись в зал, где происходило собрание. Стулья теперь были расставлены по стенам. Общество разбилось на небольшие группы; задымили сигары и трубки. Драгоценные боевые знамена выдвинули вперед, кто-то притащил трубу и два барабана, и стены дома задрожали от мощных голосов:
Возьмем свой старый добрый рог и песню запоем,
Чтобы весь мир услышать мог, как в битву мы идем.
Ведь с этой песней побеждать вся наша тысячная рать
Шла грозным походом по Джорджии.
Воодушевление, с которым исполнялась эта бравурная песня, было поистине достойно удивления,— мы утратили этот пыл, потому что слишком часто слышим эту песню. Они не были хорошими музыкантами и могли только громко петь, но их глаза горели, и они покачивались в такт песне.
Монтэгю поймал себя на том, что невольно наблюдает за старым слепым солдатом, который сидел, отбивая такт ногою, лицо его сияло воодушевлением; перед слепым проходили видения былого.
Потом он обратил внимание на -другого человека, маленького краснолицего барабанщика ирландца. Казалось самый дух барабана вселился в него, в его руки, ноги, в его глаза, голову и во все его маленькое круглое тело. Между куплетами он выбивал длинную дробь, и в такие моменты казалось, что он вот-вот, как на невидимых крыльях, унесется вместе с ним. Поймав взгляд Монтэгю, он кивнул ему и улыбнулся. И после этого они не раз встречались взглядами, как бы приветствуя друг друга.
Спели «Верный легионер», и «Тело Джона Брауна», и «Трам-та-та-там, идут солдаты», и все время отбивал дробь и гремел барабан и смеялся и пел маленький барабанщик— само воплощение беспечного солдатского духа.
