Нацумэ Сосэки - Десять снов
Голос, без сомнения, был детским, но говорил он совсем как взрослый, на равных.
Вокруг зеленели рисовые поля. Узкая тропа. Во тьме изредка проступали силуэты цапель.
— Мы среди рисовых полей, да? — послышалось из-за спины.
— Откуда ты знаешь?! — обернувшись, спросил я в изумлении.
— Так ведь цапли кричат, — ответил он.
И тут же в самом деле дважды прокричали цапли.
Хоть это и был мой сын, мне стало страшно. С такой ношей не знаешь, что может случиться дальше. Не бросить ли его где-нибудь, подумал я, и, вглядевшись вдаль, увидел во тьме громаду леса. Едва я подумал, не оставить ли его там, как из-за спины донеслось:
— Хи-хи!
— Что тут смешного?
Ребенок не ответил. Только спросил:
— Пап, тяжело тебе?
— Нет, — ответил я.
— Скоро будет тяжело! — сказал он.
Я молча шел к лесу. Тропинка петляла, рисовые поля все никак не кончались. Через некоторое время тропа раздвоилась. Я остановился передохнуть у развилки.
— Тут должен стоять камень, — сказал маленький монах.
И впрямь — прямоугольный камень в половину человеческого роста. На камне было написано: «Налево — Хиккубо, направо — Хоттахара». Несмотря на тьму, красные иероглифы видны были отчетливо. Они ядовито алели, как живот краснобрюхого тритона.
— Поворачивай налево, — велел маленький монах.
Я взглянул налево — и черная тень давешнего леса накрыла нас с головой. Я стоял в нерешительности.
— Не робей, — снова сказал он.
И я поневоле зашагал к лесу. Я подумал: «Все-то он знает, хотя и слепой!» Когда прямая дорога привела к лесу, из-за спины послышалось:
— Ох, и плохо же быть слепым и беспомощным.
— Но ведь я же несу тебя, правда?
— Мне, право, неловко, что тебе приходится меня нести. Скверно, когда все вокруг издеваются над тобой! Даже родители!
Мне захотелось поскорее избавиться от него. И я поспешил в лес, думая бросить его там.
— Еще чуть-чуть, и ты все поймешь. Был в точности такой же вечер, — словно самому себе сказал он.
— О чем ты?! — срывающимся от злости голосом спросил я.
— О чем? Будто не знаешь! — с издевкой ответил ребенок.
И тут мне почудилось, что я и впрямь знаю, о чем он говорит. Но никак не вспомню, о чем именно. Я вспомнил только, что был такой же вечер. Еще чуть-чуть — и я вспомню все. Это будет ужасно! Нужно успокоиться и поскорее бросить его, пока я не вспомнил, думал я, все ускоряя шаги.
Только теперь я заметил, что идет дождь. Тьма вокруг быстро сгущалась. Я почти отчаялся и чувствовал только, как маленький монашек прижимается к спине. В этом маленьком монахе, как в зеркале, высвечивающем все до мельчайших подробностей, отражалось все мое прошлое, настоящее и будущее. Но он был моим сыном. И был слепым. Это было невыносимо!
— Пришли, пришли. Вот эта криптомерия.
Голос маленького монашка был отчетливо слышен, несмотря на шум дождя. Я невольно остановился. Мы незаметно оказались в самой чаще леса. Темневшее всего в двух метрах впереди дерево и в самом деле оказалось криптомерией.
— Пап, вот под этой криптомерией все и случилось, помнишь?
— Да-да, — поспешно ответил я.
— Пятый год Бунка[5], год Дракона.
«Кажется, действительно в пятый год Бунка, год Дракона», — подумал я.
— Ты убил меня ровно сто лет назад.
Не успел он договорить, как я тут же вспомнил, что сто лет назад в пятом году Бунка, таким же темным вечером под этой криптомерией убил слепца. И как только я понял, что был убийцей, ребенок за моей спиной стал тяжелым, как каменное изваяние Дзидзо[6].
Четвертая ночь
В центре просторной прохладной прихожей стоит скамейка для отдыха, вокруг расставлены маленькие складные стульчики. Отполированная долгими годами сидения поверхность скамьи сияет черным глянцем. В углу перед маленьким обеденным столиком сидит старик и в одиночестве потягивает саке. Закуской ему служит разваренное в соевом соусе мясо с овощами.
От саке старик раскраснелся. На его лучащемся молодостью лице ни единой морщинки. Только густая седая борода выдает возраст. Я еще ребенок. Стоило мне подумать, сколько же лет этому старику, как хозяйка, вышедшая набрать в деревянное ведерко воды из бамбукового водостока, вытирая руки о фартук, спросила:
— Дедушка, а сколько тебе лет?
Старик, проглотив закуску, невозмутимо отвечал:
— Да я уж и не помню.
Хозяйка, заложив руки за тонкий пояс, остановилась рядом со стариком и начала разглядывать его лицо. Старик залпом осушил огромную, размером с чайную чашку, пиалу саке и резко выдохнул сквозь седые усы. Хозяйка спросила:
— Где же твой дом, дедушка?
— В утробе, что за пупком! — вырвалось у него.
Хозяйка, по-прежнему не вынимая заложенных за тонкий поясок рук, снова спросила:
— А куда ты идешь?
Старик, вновь осушив залпом огромную, как чайная чашка, пиалу горячего саке, и резко выдохнув, сказал:
— Да вон туда.
Когда хозяйка переспросила: «Прямо, что ль?» — его глубокий выдох прошел сквозь перегородку-сёдзи[7] и, минуя заросли ив, устремился прямо к берегу реки.
Старик вышел на улицу. Я вышел вслед за ним. На поясе у него болталась маленькая тыква-горлянка. На плече висел прямоугольный ящик. Он был одет в бледно-желтые короткие штаны и безрукавку. Только носки-таби[8] были ярко-желтого цвета. Похоже, они были кожаными.
Старик оказался прямо в зарослях ив. Под ивами играли несколько ребятишек. Смеясь, старик достал из-за пояса бледно-желтое полотенце. Скрутил, точно длинную полоску бумаги[9], и положил наземь. Затем очертил вокруг него большой круг. Наконец, вынул из висевшего на плече ящика медную дудку, какой зазывают покупателей уличные торговцы конфет-тянучек.
— Сейчас это полотенце превратится в змею. Смотрите-ка, смотрите-ка, — приговаривал он.
Дети, затаив дыхание, смотрели на полотенце. И я вместе с ними.
— Смотрите, смотрите. Здорово? — приговаривал старик и, дуя в дудку, стал вращаться по кругу. Я не сводил глаз с полотенца. Но оно лежало не шелохнувшись. Старик дудел в дудку «пи-и пи-и». И все продолжал кружиться. Он осторожно семенил на цыпочках в своих соломенных сандалиях, обходил круг, крадучись, словно боялся вспугнуть полотенце. Было и страшно, и интересно!
Внезапно старик опустил дудку. Открыв висевший на плече ящик, осторожно прихватил полотенце за кончик и резким движением забросил его в ящик.
— Вот так, а теперь оно превратится в змею. Сейчас покажу, сейчас покажу, — приговаривая, старик пошел дальше. Миновав заросли ив, он устремился прямо вниз по узкой тропе. Я хотел увидеть змею и поспешил за ним по узкой тропинке. Старик шел, время от времени приговаривая:
— Сейчас-сейчас. Превратится в змею.
Наконец, напевая: «Сейчас станет, станет змеей, непременно станет, дудочка заиграет», — он вышел к берегу. На берегу не было ни моста, ни лодки, и я подумал, что, наверное, здесь он остановится и покажет змею, свернувшуюся в ящике. Но старик с плеском вошел в реку. Сначала он шел по колено в воде, но с каждым шагом вода поднималась, скрывая его по пояс, по грудь. А он все напевал: «Все глубже, все темнее. Прямо сейчас!» — и шел вперед. Вот уже и борода, и лицо, и голова, и косынка на голове скрылись из виду.
Я думал, что старик, выйдя на другой берег, покажет змею, и все ждал, стоя один-одинешенек в шумящих зарослях тростника. Но старик так и не появился.
Пятая ночь
Я видел сон.
Было это в стародавние времена, едва ли не в эпоху богов. Я был воином, удача отвернулась от нас, и мы потерпели поражение. Я попал в плен, и меня отволокли к вражескому военачальнику.
Люди в те времена были высокие. И все носили длинные бороды. К затянутым кожаным поясам были подвешены прямые, как палки, мечи. Луки, похоже, были сделаны из необработанных толстых веток глициний. Не покрытые лаком, не ошкуренные. Совсем безыскусная работа.
Вражеский военачальник, крепко сжимая правой рукой середину лука и уткнув его концом в траву, сидел на перевернутом кувшине из-под саке. Я посмотрел ему в лицо — на переносице сходились густые брови. В те времена бритв, конечно же, не было.
Я был пленником, и мне не полагалось сиденья. Так что, скрестив ноги, я сидел на траве. Ноги были обуты в большие соломенные башмаки. В те времена соломенные башмаки были высокими, доходили аж до колена. Поверху солома для красоты была оставлена незаплетенной, она бахромой свисала вниз и шуршала при ходьбе.
Поднеся огонь, военачальник заглянул мне в лицо и спросил: «Жизнь или смерть?» По обычаю тех времен всякому пленнику задавали такой вопрос. Ответить «жизнь» означало сдаться, ответить «смерть» — отказ покориться. Я коротко ответил: «Смерть». Военачальник, отбросив воткнутый в траву лук, медленно потянул висевший на поясе прямой, как палка, меч. Колышимое ветром пламя полыхнуло по лезвию меча. Раскрыв ладонь, как кленовый листок, я вытянул правую руку перед военачальником. Этот жест означал — подождите! Военачальник с лязгом вложил огромный меч в ножны.
