Менделе Мойхер-Сфорим - Путешествие Вениамина Третьего
— Я? Как я живу? Да так… Есть на свете бог, скажу я вам, который печется обо всех своих созданиях… Вот и живем… Авось он, скажу я вам, и впредь не оставит нас своими милостями…
— Чем же вы все-таки занимаетесь? Знаете какое-нибудь ремесло или другим чем кормитесь?
— Грех жаловаться… Господь бог одарил меня голосом. По праздникам я молюсь у амвона, обрезание делаю, мацу раскатываю мастерски, иной раз молодого человека с девицей сосватаю… У меня и место постоянное в этой вот синагоге имеется. Кроме того, я, между нами говоря, содержу шинок, который «доится» помаленьку, а коза у меня, не сглазить бы, и вовсе неплохо доится. К тому же здесь неподалеку есть у меня богатый родственник, — и его на крайний случай подоить можно… А помимо всего прочего, скажу я вам, есть на свете бог, да и евреи — народ жалостливый, сердобольный… Так что, скажу я вам, нечего господа гневить!
И еще нужно воздать должное тунеядовцам — люди они без причуд: в нарядах неприхотливы да и в еде не слишком привередливы. Истрепался, к примеру, субботний кафтан, расползается по швам, порван, грязноват, — ну что поделаешь! Все-таки он как-никак атласный, блестит. А что местами сквозь него, как в решето, голое тело видать, так кому какое дело? Кто станет приглядываться? Да и чем это зазорнее голых пяток? А пятки разве не часть человеческого тела?!
Кусок хлеба с кулешом — были бы только, — чем плохой обед? А уж о кисло-сладком мясе с булкой в пятницу, если есть у кого, — и говорить нечего. Это ведь достойно царского стола! Лучше этого, пожалуй, и на свете нет! Если бы кто-нибудь стал говорить тунеядовцам об иных блюдах, кроме фаршированной рыбы, жаркого, тушеной моркови или пастернака, на него посмотрели бы как на дикаря и отпустили бы по его адресу немало язвительных словечек, высмеяли бы: с придурью он, что ли, или рехнулся и пытается заморочить тунеядовцам голову всякими небылицами — пролетала, мол, корова над крышей и яичко снесла…
Сладкий рожок — ведь это плод, радующий душу! Глядя на него, вспоминаешь землю израильскую! При этом закатывают глаза и вздыхают: «Ах, веди нас, отец милосердый, в радости в страну нашу родную, где козы питаются сладкими стручками рожкового дерева!»
Случилось однажды, что кто-то привез в местечко финик. Посмотрели бы вы, как сбежались глазеть на это чудо! Раскрыли Пятикнижие и удостоверились, что финик упоминается в Библии! Поразительно! Подумать только — финик, вот этот самый финик родом из страны Израиля!.. Казалось, вот она, земля обетованная, перед глазами: вот переходят через Иордан, вот гробница праотцев, могила праматери Рахили, западная стена Иерусалимского храма… Вот, казалось тунеядовцам, они погружаются в теплые воды Тивериады, взбираются на Масличную гору, едят финики и рожки и набивают себе полные карманы священной землею палестинской…
— Ах! — восклицали тунеядовцы, и слезы навертывались у них на глаза.
«В ту пору, — рассказывает Вениамин, — вся как есть Тунеядовка душою была в стране Израиля. Горячо говорили о мессии и со дня на день ожидали его пришествия. Кстати, назначенный новый полицейский пристав особенно сурово правил местечком: у нескольких евреев сорвал с головы ермолки, одному пейсы обрезал, кое-кого сцапал поздно ночью в переулочке без паспорта, забрал чью-то козу, которая сожрала новую соломенную крышу… Это, помимо всего прочего, побудило запечный комитет усиленно заняться турецким султаном: доколе же правитель измаильтян будет властвовать? Снова пошли разговоры о десяти коленах израилевых[5], о том, как счастливо они живут в далеких краях в богатстве и чести. Пошли толки и россказни о красноликих израильтянах — потомках Моисеевых, об их могуществе и разных подобных вещах. Им я, главным образом, и обязан путешествием, которое потом совершил…»
До той поры Вениамин был подобен невылупившемуся из скорлупы цыпленку или червяку, забравшемуся в хрен: он думал, что на Тунеядовке свет клином сошелся, что жизни лучше и слаще, чем здесь, и быть не может.
«Я полагал, — говорит в одном месте Вениамин, — что богаче нашего арендатора не к чему и быть. Шутка ли! Такой дом, такое достояние! Четыре пары медных подсвечников, висячий шестисвечник с орлом наверху, два медных котла, пять медных кастрюль, целая стопка оловянных тарелок, чуть ли не дюжина томпаковых[6] ложек, два серебряных бокальчика, посудинка для пряностей, ханукальный светильник, часы-луковица с двумя крышками и толстой цепочкой из ракушек, две коровы да еще третья стельная, два субботних кафтана и еще много всякого добра! Я был уверен, что единственный на свете мудрец — это реб Айзик-Довид, сын реб Арн-Иосла, мужа Соре-Златы. Шутка ли! Говорят, еще в молодости он знал толк в дробях! Он мог бы стать министром, улыбнись ему счастье. У кого еще, казалось мне, такое благообразное обличив, такой умильный говорок, как у нашего Хайкла Заики! Есть ли на белом свете другой такой знаток своего дела, такой воскрешающий из мертвых целитель, как наш лекарь, который, по слухам, обучался искусству врачевания у некоего цыгана из египетских чудодеев».
Словом, жизнь в местечке казалась Вениамину прекрасной, замечательной. Правда, жил он в нужде: и он сам, и его жена, и дети были разуты, раздеты. Но разве Адам и Ева стыдились своей наготы в раю? Однако удивительные рассказы о «красноликих израильтянах», о «десяти коленах» запали Вениамину глубоко в сердце, и с тех пор ему показалось тесно в местечке. Что-то влекло его туда, туда — в далекие земли. Всем сердцем тянулся он в те края, как тянется ручонками ребенок к далекой луне. Казалось бы на первый взгляд, ну что такое финик, пристав, ермолка, пейсы, еврей, задержанный поздно ночью в переулке, коза да соломенная крыша? И тем не менее все это произвело в нем серьезную перемену и способствовало тому, чтобы он осчастливил мир своим знаменитым путешествием. В жизни нередко приходится наблюдать, как незначительные обстоятельства становятся причиной больших и даже великих дел. Оттого что крестьянин посеял пшеницу и рожь, оттого что мельник смолол зерно, часть которого попала на винокуренный завод и превратилась в водку, а другая часть оказалась в руках шинкарки Гитл, которая поставила опару, замесила тесто, раскатала его и испекла пироги, оттого что финикияне много тысяч лет тому назад открыли способ изготовления стекла, из которого делают рюмки и бокалы, — вот вследствие всех этих, казалось бы, незначительных причин во многих городах появились не в меру ретивые общественные деятели и достохвальные воротилы…
Возможно, что в Вениамине тлела искра путешественника. Искра эта погасла бы, если бы события и дела того времени не раздули ее в пламя. Впрочем, если бы искра и не погасла совсем, то, не будь этих событий, она теплилась бы в нем едва-едва и Вениамин сделался бы в конце концов водовозом, в лучшем случае — извозчиком. Я встречал в своей жизни немало извозчиков и погонщиков, которые, право же, могли бы стать путешественниками, ничуть не хуже тех, что нынче кочуют по еврейским городам и местечкам… Но не в этом суть.
С тех пор Вениамин с особым рвением углубился в описание путешествий рабби Бар-Бар-Хоны[7] по морям и пустыням. Позже он отыскал книгу Эльдада Гадони[8], книгу «Путешествия Вениамина», лет семьсот тому назад ездившего чуть ли не на край света, книгу «Достопримечательности Иерусалима»[9], с приложениями, а также книгу «Отображение мира»[10], в которой на семи страничках излагаются все семь премудростей и рассказываются чудеса обо всей вселенной и о разных ее диковинных созданиях. Все эти почтенные труды раскрыли Вениамину глаза и буквально преобразили его.
«Эти поразительные истории, — говорит Вениамин в своей книге, — приводили меня в восторг. Боже мой! — не раз восклицал я. — Если бы господь сподобил меня увидеть собственными глазами хотя бы сотую долю сего! Я уносился мыслью далеко-далеко…»
С той поры Вениамину и в самом деле стало тесно в Тунеядовке. Он всеми силами старался вырваться оттуда. Так созревший цыпленок начинает долбить скорлупу, дабы вылезти из яйца на свет божий.
ГЛАВА ВТОРАЯ
По природе своей наш путешественник Вениамин был невероятно труслив: ночью он боялся ходить по улице, ночевать один в доме не согласился бы, хоть озолоти его. Отправиться чуть подальше за город означало для него попросту рискнуть жизнью, — мало ли что может случиться! Какая-нибудь ледащая собачонка внушала ему смертельный страх.
«Однажды, — рассказывает Вениамин, — как сейчас помню, случилось это летом, в знойный день: наш раввин с одним из своих приближенных пошел окунуться в речку, что течет за городом. Я и еще несколько мальчиков, моих товарищей, почтительно следовали за ним б полной уверенности, что мы с божьей помощью благополучно вернемся домой: мы целиком надеялись на раввина. Шутка ли, раввин, перед которым весь мир преклоняется, над которым и старшего-то нет! Человек, чей титул едва умещается на целом листке бумаги!..
