Редьярд Киплинг - Труды дня
Работать Перу их заставлял в полную силу. Никакие родственные связи не могли заставить Перу внести в список рабочих людей слабосильных или легкомысленных.
— Моя честь — честь этого моста, — говорил он тому, кого собирался уволить. — Что мне за дело до вашей чести? Ступайте, работайте на пароходе. Это единственное, на что вы годны.
Кучка хижин, где жил он и его команда, ютилась вокруг ветхого жилища одного морского жреца, который никогда не ступал на «Чёрные Воды», но был избираем духовником двумя поколениями морских разбойников, на которых не имели никакого влияния миссии или те вероучения, которые навязывают морякам агентства, помещающиеся вдоль берегов Темзы. Жрецу ласкаров не было никакого дела до их касты да и вообще до чего бы то ни было. Он ел то, что приносилось в жертву его церкви, спал, курил и снова спал, «потому что, — говорил Перу, — затащил его на тысячу миль в глубь страны, — он очень святой человек. Ему все равно, что вы едите, только бы не мясо — и это хорошо, потому что на суше мы, кхарва, поклоняемся Шиве; на море, на суднах „Кумпании“, мы строго следуем приказаниям Бурра Малум (штурмана), а на этом мосту мы слушаемся того, что говорит Финдлейсон-сахиб».
Финдлейсон-сахиб велел в этот день убрать леса сторожевой башни на правой стороне дамбы, и Перу и его помощники разбирали и сбрасывали бамбуковые жерди и доски так быстро, как, наверно, они никогда не разгружали каботажного судна.
Со своего места Финдлейсон мог слышать звук серебряного свистка Перу и скрип шкивов в блоках. Перу стоял на самом верху сторожевой башни, одетый в свою старую форменную синюю одежду.
Так как Финдлейсон сказал, что жизнь Перу не из тех, которые можно губить зря, то он взобрался на самую верхушку башенной мачты и, прикрыв глаза рукой, по-матросски крикнул протяжно, как часовой на вахте: «Смотрю!» Финдлейсон рассмеялся, а потом вздохнул. Уже много лет он не видел парохода, и тоска по родине овладела им. Когда его дрезина проходила под башней, Перу спустился по верёвке, как обезьяна, и крикнул:
— Теперь, кажется, хорошо, сахиб! Наш мост почти совсем готов. Как вы думаете, что скажет матушка Гунга, когда над ней пройдёт железная дорога?
— До сих пор она мало говорила. Не мать Гунга задерживала нас.
— У неё всегда будет время на это; а задержка-то все-таки была. Разве сахиб забыл прошлогоднее осеннее наводнение, когда плашкоуты затонули безо всякого предупреждения или, вернее, с предупреждением только за полсуток.
— Да, но теперь только уж очень сильное наводнение может принести нам вред. Дамба хорошо укреплена.
— Матушка Гунга глотает большие куски. На дамбе всегда найдётся достаточно места для лишнего камня. Я говорю это Чота-сахибу, — под этим именем он подразумевал Хитчкока, — а он смеётся.
— Ничего, Перу. Через год ты можешь выстроить мост по своему вкусу.
Ласкар усмехнулся.
— Тогда это будет сделано иначе — мой мост не будет таким, как Кветтский; он будет без каменной кладки под водой. Я люблю висячие мосты, которые летят с берега на берег одним взмахом, словно сходни. Тогда никакая вода не может принести вреда. Когда приедет открывать мост лорд-сахиб?
— Через три месяца, когда станет прохладнее.
— Ого! Он похож на Бурра Малум. Он спит внизу, когда идёт работа. Когда все кончено, тогда он выходит на палубу, дотрагивается до чего-нибудь пальцем и говорит: «Черт возьми! Здесь не чисто!»
— Ну, Перу, лорд-сахиб не будет чертыхаться.
— Да, сахиб; но все же он выходит на палубу только тогда, когда работа окончена. Даже Бурра Малум «Нербудды» сказал раз в Тутикорине…
— Ну тебя! Ступай отсюда! Я занят.
— Я также, — ответил Перу, нисколько не смутившись. — Можно взять джонку и поплавать вдоль дамбы?
— Чтобы укрепить её руками? Я думаю, она довольно прочна.
— Нет, сахиб. Дело вот в чем. На море, в «Чёрной Воде», у нас есть достаточно простора, чтобы беззаботно носиться взад и вперёд. Здесь у нас совсем нет места. Видите, здесь мы ввели воду в док и заставили её бежать между каменными стенами.
Финдлейсон улыбнулся при слове «мы».
— Мы взнуздали и оседлали её. Она не похожа на море, которое может разбиваться о мягкий берег. Она — матушка-Гунга — в железных цепях.
— Перу, ты ездил по свету даже больше меня. Поговорим теперь как следует. Насколько ты — в глубине сердца — веришь в матушку-Гунгу?
— Во все, что говорит наш жрец. Лондон — Лондон, сахиб, Сидней — Сидней, а порт Дарвин — порт Дарвин. И матушка-Гунга — матушка-Гунга, и, когда я возвращаюсь на её берега, я знаю это и поклоняюсь ей. В Лондоне я поклонялся большому храму у реки, потому что Бог находится внутри него… Да, в джонку я не возьму подушек.
Финдлейсон сел на лошадь и поехал к бунгало, в котором жил со своим помощником. За последние три года это место стало для него родным домом. Он жарился во время жаркого времени года, обливался потом во время дождливого и дрожал от лихорадки под тростниковой кровлей; известковая штукатурка у двери была покрыта набросками чертежей и формулами, а дорожка, протоптанная к циновке на веранде, указывала, где он ходил, когда бывал один. Для работы инженера нет восьмичасового ограничения, и оба они, Финдлейсон и Хитчкок, ужинали в верховых сапогах со шпорами; куря сигары, они прислушивались к шуму в селении, когда рабочие возвращались с реки и начинали мелькать огоньки.
— Перу отправился в джонке. Он взял с собой двух племянников, а сам развалился на корме, словно командир, — сказал Хитчкок.
— Это хорошо. Вероятно, он задумал что-нибудь. Можно было бы думать, что десять лет, проведённых на британско-индийских судах, могли бы выбить большую часть религиозных представлений из его головы.
— Так оно и есть, — усмехаясь, проговорил Хитчкок. — Я застал его на днях за самым атеистическим разговором с их толстым гуру. Перу отрицал действие молитвы и предлагал гуру отправиться в море, полюбоваться бурей и посмотреть, может ли он остановить муссон.
— И все же, если бы вы увезли его гуру, он мгновенно покинул бы нас. Он тут болтал мне, как молился куполу св. Павла, когда был в Лондоне.
— Он рассказал мне, что мальчиком, когда он в первый раз спустился в машинное отделение парохода, он молился цилиндру низкого давления.
— Недурной предмет для молитвы. Теперь он умилостивляет своих богов и хочет узнать, как отнесётся матушка-Гунга к тому, что через неё будет перекинут мост… Кто там?
Какая-то тень показалась в дверях, и Хитчкоку подали телеграмму.
— Могла бы уже она привыкнуть к этому… Просто телеграмма. Вероятно, ответ Ралли насчёт новых болтов… Боже мой!
Хитчкок вскочил.
— Что такое? — спросил начальник и взял телеграмму. — Так вот что думает матушка-Гунга! — сказал он, прочитав её. — Хладнокровнее, юноша. Мы знаем, что нам делать. Посмотрим. Мьюр телеграфирует полчаса тому назад: «Разлив Рамгунги. Берегитесь». Ну, для того чтобы вода могла дойти до Мелипур-Гаута, нужно… один, два… девять с половиной часов и семь с половиной до Лотоди… До нас она дойдёт, скажем, часов через пятнадцать.
— Черт побери этот горный поток Рамгунгу. Финдлейсон, ведь это на два месяца раньше, чем можно было ожидать, и левый берег ещё весь завален строительным материалом. На целых два месяца раньше!
— Так и бывает. Я знаю реки Индии уже двадцать пять лет и не претендую на понимание их… Вот новая телеграмма. — Финдлейсон открыл её. — На этот раз Кокран с Гангского канала: «Здесь сильные дожди. Плохо». Мог бы не прибавлять последнего слова. Ну, больше нам ничего не нужно знать. Придётся заставить людей работать всю ночь и очистить русло. Вы пойдёте с востока и встретитесь со мной на середине. Спустите все, что может плыть, ниже моста: у нас достаточно всего этого, чтобы не трогать судов с камнями и не дать им протаранить быки. Что у вас есть на восточном берегу, о чем нужно позаботиться?
— Понтон, большой понтон с подъёмным краном. Другой кран на исправленном понтоне; там же тележки с материалом для заклёпки быков. От 20-го до 23-го номера. Каменная кладка должна выдержать.
— Хорошо. Отправьте все, что можете. Мы дадим четверть часа рабочим, чтобы они закончили ужин.
Вблизи веранды стоял большой ночной гонг, использовавшийся только в случае наводнения или пожара в селении, Хитчкок велел подать лошадь и отправился на свою сторону моста, а Финдлейсон взял обтянутую сукном колотушку и ударил по гонгу так, что металл зазвенел изо всех сил.
Задолго до того, как замолк последний звук, все гонги в селении подхватили призыв. К нему присоединились хриплый вой раковин в маленьких храмах, дрожащие звуки барабанов и тамтамов. В лагере европейцев, где жили заклепщики, охотничий рог Мак-Картнея, надоедавший по воскресеньям и праздникам, отчаянно ревел, призывая: «По местам!» Локомотивы, один за другим возвращавшиеся домой после дневной работы, засвистели один за другим, пока свист их не достиг самых отдалённых мест. Потом большой гонг прогремел три раза в знак того, что речь идёт о наводнении, а не о пожаре; эхо раковин, барабанов и тамтамов повторило призыв, и селение задрожало от топота голых ног, бежавших по мягкой земле. Подобный призыв означал всегда приказание всем вернуться на работу и ожидать распоряжений. Люди толпами собирались в сумерках со всех сторон; некоторые останавливались, чтобы подвязать передники или сандалии; надсмотрщики выкрикивали приказания рабочим, которые бежали и останавливались у мастерских, чтобы взять ломы и кирки; локомотивы, ползя по своему пути, врезались в толпу. Тёмный людской поток исчез во мраке речного русла, перескакивая через груды материала, закипел вдоль решёток ферм, окружил краны и, наконец, остановился — каждый человек на своём месте.
