Янко Есенский - Демократы
С Ландика сон как рукой сняло, он с жаром возразил:
— Да что ты! Кроме костела, он знать ничего не знает. Изредка еще зайдет на кладбище. А охотнее всего он ходит к Штайнеру раз по десять в день, пропустить кружку-другую пива. Его долг — проповедовать христианскую любовь и равенство всех людей, а он только и думает, что о своем толстом брюхе — было бы оно полным! Пожрать, выпить, набить мошну — для него самое главное. А к высоким материям, от которых нет дохода, он глух и слеп.
— Как и большинство людей. И все же во главе должен стоять интеллигент, который повел бы нас за собой.
— Какой гром должен грянуть, — воскликнул Ландик, — чтоб вы в конце концов уразумели, что хозяева — это вы и что все зависит от вас, а не от кучки «господ интеллигентов», которые приехали сюда служить вам, управлять вами, взимать с вас налоги, лечить, учить, защищать вас в суде и проповедовать христианскую мораль. Вас — четыре тысячи, а их пятьдесят человек. И все-таки они вами правят. Они ездят на вас, как на скотине, а вы и не сознаете этого. Может быть, вы действительно не прочь превратиться в немую, равнодушную, покорную скотину? Пускай вас бьют, впрягают в тяжело груженные телеги, пускай на вас плюют, высыпают мусор… А вы согласны быть пылью, грязью, камнями, асфальтом, — чем угодно, только бы, упаси бог, из вас не вышло чего-нибудь путного… Нет, вам необходима такая организация, как «Равенство», чтобы вы стали образованными, чтобы в вас пробудилось самосознание и вы поняли, что вы — сила, власть… А создавать общества равенства с попами и начальниками — пустое дело. Это все равно что разбивать сад на скале… — закончил он и резко махнул рукой, любуясь собственным красноречием. Пристально посмотрев на собеседника, который так и не сел, Ландик тоже поднялся. Одернув белую в цветочках жилетку и потопав ногами, чтобы расправить складки на брюках, он заботливо разгладил карманные клапаны и, поправив галстук, надел перед зеркалом шляпу.
«Шут гороховый», — раздраженно подумал Толкош, наблюдая за Ландиком. Но чувство неприязни рассеялось, когда Ландик произнес примирительным тоном:
— Ну, ладно, пойдем! Не сердись!
Подойдя к выходу, он открыл дверь и пропустил мясника вперед.
На улице было темно, хоть глаз выколи. Дождь не прекратился, но заметно поредел.
Не успели они выйти, как свет в кабачке погас. Сначала в темноте ничего нельзя было разглядеть. Только далеко впереди, почти в самом конце длинной прямой улицы, мерцал газовый фонарь. Спасаясь от дождя, они старались укрыться под навесами крыш. Ландик снял шляпу и дальше шел с обнаженной головой. Постепенно, привыкнув к темноте, они стали различать контуры деревьев у дороги, фасады домов, окна, телеграфные столбы, трубы на крышах. Ландик заговорил, желая успокоить мясника, он словно хотел попросить прощения за то, что сравнил этих простых людей с камнями на дороге.
— Не сердись! — повторил Ландик. — Ведь и я тоже как камень на дороге. Без посторонней помощи и я не могу подняться, полететь и разбить твердые, равнодушные лбы.
— Вот видишь, а от нас требуешь, чтобы мы летели сами. Рычага нет, вот в чем дело. Был бы рычаг, мы бы все расшевелились.
— Но в нас есть идея, мысль, древняя, высказанная сотни тысяч раз, мысль, залитая кровью, мысль побеждавшая и снова отброшенная, как старая туфля. Ее-то мы и оживим.
— Мысль! — рассмеялся мясник.
— Что же тут смешного? — спросил Ландик и остановился. — Мысль — начало всего. Мысль — это семя, косточка, зерно. Это — зародыш, из которого развивается ребенок, вырастет гениальный человек. Мы возьмем это семечко, посадим его, и ты сам увидишь, как вырастет дерево. Мы возродим мысль. Мысль — первооснова. Когда заговорит разум, его не смогут не услышать…
Ландик взял Толкоша под руку, и они пошли дальше.
— Да ведь если в каждом из нас, — продолжал Ландик, упиваясь своими словами, — будет одна-единственная пламенная вдохновляющая мысль, только мысль, которая, по-твоему, ничего не стоит, то на всех еврейских магазинах в нашем городе вывески будут написаны по-словацки, и говорить все будут по-словацки правильно. Это я сказал ad illustrandum[1]. Вот тогда все пятьдесят интеллигентов поклонятся нам или пусть идут ко всем чертям, — сердито закончил он и замолчал.
Мясник вздохнул и грустно возразил:
— Идее нужен дух и обух, иначе идею не осуществишь, но это другой вопрос. Главное — все же сама идея, мысль, а ведь ее-то и нет. По крайней мере, нет пламенной, вдохновляющей идеи. И у тебя ее нет. Потому я и засмеялся.
— Как это нет? Извини…
— Конечно, нет. Ты, как и все интеллигенты, заносчивый аристократ. Вы — демократы только в теории. А на самом деле мы вам не по нутру. Мы это чувствуем и не доверяем вам. Это правда, что мысль надо выразить словами, иначе она — нуль. Но мало только высказать ее, высказать можно что угодно. Мысль должна идти от сердца, иначе в ней нет настоящего огня, она никого не воспламенит. Не убедит… Вот хоть ты… Ты снисходишь до нас, недостойных тебя, заглядываешь в наши занюханные кабачки, здороваешься с нами за руку, разглагольствуешь о великой идее, а мы-то чувствуем, что ты притворяешься и не можешь преодолеть чувства собственного превосходства. Ты бы, конечно, предпочел развалиться в мягком кресле в кафе «Центральное», поглядывать на девицу в кассе или просто на улицу и перелистывать иллюстрированные журналы. Это куда приятнее, чем сидеть на жесткой деревянной скамье в нашем прокопченном кабачке и любоваться нашими грубыми натруженными руками, смотреть на шершавые, мозолистые ладони, потертые пальто, дешевые кепки, слушать наши наивные, подчас глупые речи, наблюдать нашу неотесанность, смотреть, как мы харкаем, плюем. Ведь и то, что я сейчас говорю, кажется тебе пошлым и глупым… Тебе с нами неуютно. Ты притворяешься, по-барски снисходишь до нас. А мы тебе не верим. Вот ты и не можешь ни убедить нас, ни увлечь за собой. Все вы, интеллигенты, таковы. Мы в ваших глазах — сброд, это ты правильно сказал. Мысли ваши — не от сердца. Вы неискренни, в вас нет убежденности, потому вы и не можете никого убедить.
— Это вы — обидчивый, спесивый народ, — перебил Ландик. — Кто заставляет меня ходить к вам? Какая мне в том корысть? Что я — депутат, которому нужны ваши голоса? Или сбываю акции, кожу, сукно, сало, свиней? Или, может, стремлюсь занять место директора в Народном банке? Собираю средства на что-нибудь? С ними, видите ли, нужно обниматься и целоваться! А если я этого не делаю, они обижаются. Что же, прикажете мне курить ваши скверные сигареты, ходить с разодранными локтями? Вы хотите, чтобы меня тошнило от дрянного базарного пива? А может, я должен плевать на пол, как вы, чтоб убедить вас и стать вашим другом?.. Моя мысль идет не от сердца!
Пренебрежительно рассмеявшись, Ландик провел тростью по гофрированной шторе какого-то магазина. По тихой темной улице резко разнесся неприятный прерывистый звук.
Поборники равенства подошли к газовому фонарю. На свету было видно, что еще моросит. Старший упрямо молчал, не желая отвечать на обидные речи Ландика. А тот ждал. Поняв тщетность ожидания, он протянул Толкошу руку и насмешливо спросил:
— Ну а что же Гана? Нет, это ты — чванливый аристократ! Разве нет?
— Оставь меня в покое! — вздрогнув, тихо ответил мясник.
— Ты же говорил, что она тебе нравится, что ты и женился бы на ней. Отчего же ты не познакомишься с ней поближе?
Мясник молчал. Стоя под фонарем, он смотрел куда-то в темноту, поверх головы Ландика.
— Нет, ты скажи, — настаивал Ландик, — ведь мы друзья, мы основали «Равенство», а это значит: надо быть честным, говорить правду в глаза и не смотреть на окружающих свысока. Я видел Гану. Девушка хороша. И одевается со вкусом. Шляпка и пальто у нее лучше, чем у любой городской барышни. Она аккуратна, опрятна, держится с достоинством, наверно, и деньжат прикопила. Впрочем, что тебе ее деньги? Ведь лавка приносит и будет приносить достаточно дохода: люди не перестанут есть мясо и будут покупать его всегда. Тебе под сорок. Почему ж ты не сделаешь ей предложение? Она с радостью пошла бы за тебя.
— Правда твоя, — пробормотал мясник. — Да, это крупный козырь против нашего «Равенства». По положению ты выше, чем я, я выше, чем Гана, Гана выше, чем горничная, а горничная выше, чем коровница. Я не смею даже подойти к Гане: люди смотрят, а я как-никак один из самых зажиточных горожан.
— Один из самых тщеславных, спесивых.
— Нет, один из тех, кому дорога честь.
Пожав Ландику руку, мясник, словно устыдившись чего-то, быстро повернулся и исчез в темноте.
«Ну и дурак, — думал Ландик, медленно шагая домой. — Меня обзывает заносчивым аристократом, а сам заносчивее во сто крат. Обидчивые, чванливые люди! Таких надо держать на расстоянии и обращаться с ними свысока. Самый неподходящий материал для «Равенства». Хорошо еще, что он признает мое превосходство».
