Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника
Впрочем, ответ был известен заранее: виноваты революционеры, взбаламутившие народ и игравшие на руку немцам, жаждавшим крушения Российской Империи. Чириков же, в отличие от многих современников, возложил вину за свершившееся не только на большевиков, но и на самих изгнанников. Однако открыто высказав свое мнение, писатель «неосторожно» «ковырнул подлинное больное место»[8], и это раздосадовало представителей всех лагерей.
Подобное уже имело место, когда дискутировался общественный смысл «Инвалидов» и «Чужестранцев», и все критики пытались выяснить, кто же для писателя является настоящими «инвалидами», а кто «Иванами, не помнящими родства». И позже, нарисовав в романе «Зверь из бездны» жуткие картины одичания и белых, и красных, художник повторил «ошибку» прежних лет, вновь вызвав в свой адрес жесткие нарекания. В частности, на Чирикова ополчился П. Струве, по инициативе которого была проведена акция публичного осуждения книги, а писателю было направлено открытое письмо студенчества с упреками в клевете на Белое движение. И все потому, что «защитники Отечества» предстали под его пером отнюдь не агнцами Божьими, а запутавшимися, потерявшими нравственные ориентиры людьми. Чириков писал этот роман, опираясь на собственные воспоминания, буквально переливая на бумагу пережитое им в годы войны в Крыму, которую вели белые, красные и зеленые, когда он воочию убедился, что борьба за «правое дело» ведется каждой из сторон без сострадания и учета людских потерь.
И «Отчий дом», в свою очередь, явился развитием этих взглядов. Замысел эпопеи можно сопоставить с идеей, послужившей толчком к созданию «Войны и мира». Исследуя истоки декабристского движения, Толстой счел необходимым обратиться к эпохе Отечественной войны 1812 г. и даже более ранним годам, определившим бунтарские настроения будущих дворянских революционеров. Чириков же, осветив в своей книге более чем 25-летнюю историю России, пришел к выводу, что предпосылки разыгравшейся в 1917 г. трагедии были заложены именно в периоде начала 1880-х гг. до 1905 г. И корень бед писателю виделся в деятельности революционных фанатиков, которая брала начало в «Народной воле», а затем расцвела в левых партиях, одна за другой возникавших в России на рубеже XIX–XX вв. Утверждая, что цель оправдывает любые средства, а политическое убийство не только допустимо, но и необходимо, революционеры начали преступать нравственные законы, чем ввели русскую совесть «в неописуемое смущение»[9]. (Сомнения в нравственной чистоте революционеров возникали у писателя и раньше, — еще в «Жизни Тарханова» он обрисовал колонию ссыльных как сборище пустых, глупых и озлобленных людей, потонувших в мелких дрязгах, самодовольных и обладающих непомерными амбициями.)
Для воплощения своего грандиозного замысла Чириков избрал особую жанровую форму — семейную хронику. В «Отчем доме» описывается жизнь семьи аристократов, бывших князей Кудышевых. Некогда блиставшие при дворе, они лишились — как оппозиционеры — титула еще при Павле I. Представители же сегодняшнего семейства и его оплот — «старая барыня» Анна Михайловна, мать троих непутевых сыновей — окончательно растеряли свое былое величие, утратив не только прежний блеск и влиятельность, но и променяв свой радикализм на велеречивость и оппозиционность по инерции. Однако они по-прежнему гордятся участием во всех исторических преобразованиях, которыми так богато указанное время, и по-прежнему хотят определять (и думают, что определяют) судьбы родины.
Здесь следует указать на отличие эпопеи Чирикова от «классических» образцов этого жанра — семейных хроник С. Т. Аксакова, Н. С. Лескова, Н. Г. Гарина-Михайловского, И. А. Бунина и др. Если в «традиционной» семейной хронике описывается жизнь нескольких поколений дворянского рода, то «Отчий дом» знакомит читателей с судьбой только одного поколения Кудышевых — сыновей Анны Михайловны, о нравах же предков сообщается в самом начале повествования. Характеристика почившего в бозе отца семейства, помещика Николая Николаевича — «помеси крепостника с вольтерьянцем, самодура с сентиментальным мечтателем, одинаково способным как к рыцарскому поступку, так и к варварскому своеволию», — нужна автору, чтобы обнаружить «генезис» поступков братьев. Судьба же «внуков», детей старшего брата Павла Николаевича — Петра, Наташи, Женьки и сына среднего брата Дмитрия — якутенка Ваньки, остается проясненной лишь отчасти.
Однако несколько весьма красноречивых фактов из их повседневной жизни приводятся, и они свидетельствуют о несостоятельности дворянского сословия, об исчезновении в нем последних признаков вольнодумства. Так, Петр, недолго погостив в отчем доме, уезжает, предварительно вырезав из рам портреты своих предков, очевидно, для продажи, что неудивительно, поскольку придерживается гедонистической философии: «„Жизнь для жизни нам дана“, и никаких рассуждений. <…> В конце концов человек — раб желудка и полового инстинкта», «просто усовершенствованная обезьяна…». Тем не менее его цинизм не мешает ему стать героем на полях сражений: за храбрость, проявленную в Русско-японской войне, Петр награжден Георгиевским крестом. Больше других он печется о кудышевском наследстве. Однако ему не суждено им воспользоваться: «служа царю и отечеству», он гибнет при усмирении восставших в Москве рабочих. О Наташе как наследнице традиций вообще говорить не приходится. Ее поэтическая натура не позволяет ей погружаться в сферу материального. И, освободившись из-под опеки приземленного мужа, она, завороженная атмосферой театра, устремляется навстречу новой любви и большому искусству.
Члены семейства Кудышевых олицетворяют различные направления общественно-политической мысли — консервативное дворянство, народничество, экстремизм народовольческого толка, толстовство и различные сектантские уклоны, марксизм. В этом плане знаменательна чириковская ономастика: дворянство действительно уже задается вопросом не «что делать?», а «куда идти?» — и то, как прозвали их родовое имение крестьяне — Никудышевка, — красноречиво заключает в себе горестно-иронический ответ. Каждый из братьев окружен «штатом» единомышленников. И царящие между этими «штатами» постоянные скандалы и столкновения, доходящие порой до ненависти, словно в миниатюре отражают те разрушительные процессы, которые протекали в России в последние десятилетия XIX в. и привели, по убеждению Чирикова, к краху «общего национально-государственного отчего дома». При этом нельзя не заметить, что в романе писатель скорбит о судьбе родины, а не злорадно констатирует справедливость своих наблюдений и прогнозов, в чем пытались уверить его недоброжелатели. Еще раньше он признавался: «Во мне стало просыпаться временно усыпленное социальными утопиями национальное здоровое чувство, этот прирожденный каждому народу инстинкт национально-государственного самосохранения»[10]. И когда, будучи уже тяжело больным человеком, Чириков создавал свой последний роман, он прежде всего думал о сохранении величайшего национального образования — России.
Такая авторская позиция обнаруживает еще одно, весьма существенное расхождение с «традиционной» формой семейной хроники, которая подразумевает спокойное изложение событий всезнающим повествователем, что предполагает известную долю объективности. Однако в случае с «Отчим домом» мы постоянно слышим взволнованный голос автора, буквально врывающийся в эпическое повествование со своими оценками, замечаниями, соображениями, характеристиками, пристрастными суждениями. Причем «заинтересованность», если так можно выразиться, Чирикова столь высока, что он не стесняется повторений, дублирования одних и тех же выводов при обличении «придворной камарильи» и политических интриганов, постоянных указаний на безвольность царя, поддающегося влиянию едва ли не каждого приближенного. Вследствие этого некоторые куски романа производят впечатление чисто публицистических включений, что может вызвать недовольство пуристски настроенных читателей и критиков, которые усмотрят в этом недостаток «художественности». На самом деле они формируют пафос этого произведения. Постоянные восклицания-вопрошания «подключают» читателя к потоку авторских размышлений, а свободное обращение Чирикова к просторечью (словечки «снюхались», «наплевать» мелькают то тут, то там) фиксирует в повествовании «мнение народное».
Создается впечатление, что Чириков изменил избранной им позиции не судии, а свидетеля, только запечатлевающего факты (на чем он настаивал ранее), и здесь выступил как прокурор и обвинитель. И хотя он заявлял, что «в мою задачу вовсе не входил суд над современниками, желание выловить из них виноватых», тем не менее писатель счел нужным заключить процитированную фразу признанием: «Я имел намерение показать историческую поруку поколений, в которой нет невиноватых…» (курсив наш. — М.М, А.Н.).
