Генри Джеймс - Повести и рассказы
— Да хоть за черта! — крикнул Юлик.
На этот раз Пембертон мог окончательно убедиться, что они утратили не только привычную им учтивость, но вместе с нею и веру в себя. Мог он и увидеть, что уж коль скоро миссис Морин озабочена тем, чтобы препоручить кому-то своих детей, то это означает, что она закрывает все крышки люков от бури. Но, так или иначе, Морган был последним, с кем она бы решилась расстаться.
Однажды зимним днем — это было воскресенье — учитель и ученик гуляли по Булонскому лесу и зашли далеко вглубь. Вечер был так великолепен, холодный лимонно-желтый закат так прозрачен, поток экипажей и пешеходов так увлекателен, а очарование Парижа так велико, что они задержались дольше обычного, а потом спохватились, что надо спешить домой, иначе они опоздают к обеду. Они и стали спешить, взявшись под руку, веселые и проголодавшиеся, убежденные, что Париж — самый лучший город на свете и что, сколько всего они ни видели там, они не успели еще насладиться сполна невинными удовольствиями, которых там было не счесть. Вернувшись в гостиницу, они обнаружили, что, хоть они пришли намного позже положенного, за столом никого не было. Смятение охватило комнаты Моринов (на этот раз очень ободранные, но все же самые лучшие в гостинице), и, бросив взгляд на стол, где все говорило о неожиданно прерванном обеде (посуда вся была сдвинута с мест, словно перед этим там разразилась драка, а на скатерти чернело большое пятно от только что разлитой бутылки вина), Пембертон не мог не догадаться, что здесь разыгралась последняя борьба за остатки собственности. Грянула буря, все старались куда-то укрыться. Крышки люков были закрыты. Пола и Эми исчезли (за все это время ни та, ни другая ни разу не пытались привлечь к себе внимание Пембертона, однако он понимал, что они все же с ним как-то считались и теперь не хотели показываться ему в положении молодых девушек, у которых конфисковали платья), а Юлик, казалось, успел уже выпрыгнуть за борт. Словом, владелец гостиницы, а за ним и весь ее персонал утратили всякую почтительность к своим постояльцам, и брошенные в беспорядке на полу раскрытые чемоданы являли собой картину насильственного захвата, с которым странным образом сочеталось негодование отступавших.
Как только Морган сообразил, что все это означает — а сообразил он сразу, — он покраснел до корней волос. С самого раннего детства он привык переживать трудности и опасности, но ему еще ни разу не случалось быть свидетелем публичного посрамления своих близких. Взглянув на него еще раз, Пембертон увидел, что глаза мальчика полны слез и что это слезы горечи и стыда. Несколько мгновений учитель его раздумывал, не должен ли он поберечь Моргана и для этого сделать вид, что не понимает происходящего, и удастся ли ему это. Но ему стало ясно, что уже не удастся, как только в этой маленькой обесчещенной salon у поруганного очага он увидел мистера и миссис Морин, оставшихся без обеда и, по всей вероятности, напряженно размышлявших, в какую из шумных столиц им лучше всего теперь направить свои стопы. Они не были сломлены, но оба были очень бледны, а миссис Морин, должно быть, все это время плакала. Пембертон сразу понял, что горюет она отнюдь не оттого, что ей не дали возможности пообедать, хотя, вообще-то говоря, для нее и немало значило в жизни вкусно поесть, но по причине куда более трагической. Она тут же раскрыла перед ним свои карты, рассказав о том, что вызвало всю эту катастрофу, как почва у них под ногами заколебалась и как их всех теперь выпроваживают отсюда. Поэтому, как ни тяжело им расставаться сейчас со своим любимцем, ей приходится просить его еще на какое-то время продлить свое благотворное влияние на мальчика, которого ему удалось так к себе привязать, и уговорить своего юного питомца поселиться вместе с ним в каком-нибудь скромном доме. Короче говоря, они целиком полагаются на него, они временно препоручают свое милое дитя его покровительству — это позволит и мистеру Морину, и ей самой уделить надлежащее внимание (до этого, увы, они уделяли его недостаточно) своим делам и привести их в порядок.
— Мы вам доверяем… мы понимаем, что можем вам доверять, — сказала миссис Морин, в задумчивости потирая свои пухлые руки и с виноватым видом поглядывая на Моргана, в то время как ее супруг назидательно и отечески водил указательным пальцем по его подбородку.
— О да, мы знаем, что можем вам доверять. Мы целиком полагаемся на мистера Пембертона, Морган, — подтвердил мистер Морин.
Пембертон снова подумал, не сделать ли ему вид, что он не понимает, о чем идет речь; но тут же увидел, с какими муками это будет сопряжено; по лицу Моргана он прочел, что тот все уже понял.
— Так, значит, он может увезти меня, и мы будем вместе навеки? — вскричал мальчик. — Увезти, увезти меня куда захочет?
— Ну уж и навеки? Comme vous у allez,[259] — снисходительно рассмеялся мистер Морин. — На столько времени, на сколько мистер Пембертон соблаговолит тебя взять.
— Мы старались, мы мучились, — продолжала его жена, — но вы так сумели его к себе привязать, что все самое трудное уже позади.
Морган отвернулся от отца, он смотрел на Пембертона, и лицо его просветлело. От заливавшей его краски стыда ничего не осталось, появилось нечто другое, вдохнувшее в него жизнь. Это была вспышка мальчишеской радости, слегка только приглушенная мыслью о том, что от этого неожиданного исполнения его надежды, слишком уж внезапного и стремительного, все становится гораздо менее похожим на игру, о которой он так мечтал: весь «побег» открыто препоручался теперь им обоим. Мальчишеская радость эта длилась всего лишь миг, и Пембертона почти что испугало, что сквозь только что испытанную униженность неожиданно проступили признательность и любовь. Когда Морган пролепетал: «Ну что вы на это скажете, мой милый?» — он почувствовал, что от него ждут слов восторга. Однако еще больше его испугало то, что сразу же за этим последовало и что заставило мальчика тотчас же опуститься в стоявшее возле него кресло. Он очень побледнел и прижимал руку к левому боку. Все трое смотрели на него, но первой к нему кинулась миссис Морин.
— Ах, бедненькое сердечко! — вскричала она и опустилась перед ним на колени; в эту минуту он уже не был для нее только божком, и она горячо его обняла.
— Вы слишком много сегодня гуляли, слишком спешили! — крикнула она через его плечо Пембертону. Мальчик ничего на это не возразил, как вдруг его мать, все еще продолжая держать его в своих объятиях, привскочила с перекошенным лицом, и послышался душераздирающий крик:
— Помогите, помогите! Он умирает! Он умер!
Взглянув на изменившееся лицо Моргана, Пембертон в ужасе увидел, что мальчик мертв. Он едва не вырвал его из объятий матери, и на какое-то мгновение, когда они держали его так оба, их испуганные взгляды встретились.
— Он не смог этого выдержать, с его слабым сердцем, — сказал Пембертон, — этого удара, всей этой сцены, страшного потрясения.
— Но я-то думала, что он хочет уехать с вами! — простонала миссис Морин.
— Я же говорил тебе, моя дорогая, что он вовсе этого не хотел, — ответил ее муж. Он весь дрожал и по-своему был столь же глубоко потрясен, как и его жена. Но, едва только первый порыв прошел, он принял постигшую его утрату, как подобало человеку светскому.
СЭР ЭДМУНД ОРМ
(рассказ)
Эти записки не датированы, но появились они, по-видимому, спустя много лет после смерти супруги писавшего; она же, надо полагать, и выводится там наряду с другими лицами. Мнению моему, однако, в этом странном повествовании прямого подтверждения найти нельзя, да теперь это скорее всего и не важно. Вступив во владение унаследованным имуществом, я обнаружил недатированную рукопись под замком в выдвижном ящике стола вместе с прочими бумагами: письмами, памятками, счетами, выцветшими фотографиями, пригласительными билетами; все это принадлежало юной несчастной леди, скончавшейся в родовых муках через год после свадьбы. Вот единственная нить, за которую можно ухватиться; однако вы наверняка сочтете подобное основание довольно шатким для сколько-нибудь надежных выводов. Не могу поручиться, что автор записок был движим побуждением достоверно изложить реально происходившие события; могу только засвидетельствовать искренность и правдивость, которые всегда были присущи моему знакомому. Во всяком случае, он писал это для себя, а не для публики. Повесть привлекла меня необычностью содержания, и я, обладая полным правом выбора, именно поэтому и решился представить ее всеобщему вниманию. Что касается стиля, пусть читатель помнит: записки не предназначались для посторонних глаз. В рукописи я ничего не менял, за исключением имен.
Если описанные события действительно объединены внутренней связью, я знаю точно, когда все началось. Случилось это в воскресенье, мягким ноябрьским полднем, сразу же по окончании церковной службы, на «Променаде», залитом ярким солнцем. Брайтон[260] кишел людьми; сезон находился в самом разгаре, и, хотя погоду нельзя было назвать чарующей, денек располагал к моциону, так что повсюду виднелось множество гуляющих. Спокойное голубое море также выглядело благопристойно; казалось, оно дремлет, тихонько всхрапывая (если только можно назвать пристойным храп), пока природа читает проповедь. Посвятив утро написанию писем, перед ленчем я вышел взглянуть на берег. Помню, облокотясь о перила ограды, отделяющей Кингз-Роуд от песчаной полосы, я закурил сигарету, как вдруг кто-то — видимо, с намерением пошутить — возложил мне на плечо легкую прогулочную трость. Пошутить таким образом вздумалось Тедди Бостуику, капитану стрелкового полка; он расценивал ее как приглашение к разговору. Мы беседовали, прогуливаясь вместе (мой приятель любил держать спутника под руку, словно желая показать, что прощает ему недостаток чувства юмора), разглядывали прохожих, раскланивались со знакомыми и строили догадки относительно незнакомых, а встречая молодых девиц, спорили об их красоте. Однако стоило показаться впереди Шарлотте Марден в сопровождении матушки, как наши мнения безоговорочно совпали: Шарлотта была несравненна — с этим согласился бы кто угодно. Воздух Брайтона, как издавна известно, преображает невзрачных в хорошеньких, а миловидные становятся еще краше; впрочем, не знаю, действует ли это волшебство по-прежнему. Так или иначе, пребывание в Брайтоне необыкновенно благотворно влияло на цвет лица; а уж на лицо мисс Марден все заглядывались поневоле. Поравнявшись с дамами, мы не могли не остановиться — то ли по этой причине, то ли просто оттого, что уже были знакомы с ними обеими.
