Валлийский рассказ (сборник) - Мэйчен Артур Ллевелин

— Прячься, он идет.

Мы укрылись за большим могильным камнем, припав к земле. Из-за туч выплыла полная луна, и тут я увидел, что Рыси держит в руке банку из-под варенья со свечкой внутри, а еще белую ночную сорочку, вроде бы тетушкину. Братец извлек из кармана коробку спичек и зажег свечу. Потом на кинул на себя сорочку, причем верхняя ее часть была завязана, так что голова насквозь не проходила.

 — Что ты надумал, братец Рыси?— спросил я, но братец не отвечал.

Притаившись в снегу, мы слышали, как кто-то карабкается по каменным ступенькам и с шумом переваливается через ограду на кладбище.

 — Это он,— прошептал Рыси из-под рубашки, которую уже натянул на голову.— Пуф. Я только что видел, как он вошел. Теперь слушай.

Братец издал громкий стон.

 — Кто там?— вскричал Пуф.— Провалиться вам, я покажу, как играть в снежки на кладбище! Кто там?

Рыси выждал немного, затем снова застонал, на этот раз громче, прямо жуть брала. Пуф вроде бы затоптался возле ступенек, но тут же мы услышали, что он поднимается: под ногами у него мерно похрустывал снежок, устилавший тропинку.  

— Кто там?— снова спросил Пуф, стараясь, чтобы его голос звучал тверже.— Кто там?

Я выглянул из-за могильного камня. Вот он, толстый коротышка, стоит в каких-нибудь двадцати метрах на тропинке, держась рукой за надгробие. При ярком лунном свете я мог разглядеть все до мельчайших подробностей: сверкающие пуговицы, кокарду на шлеме и огромные усы. Но Пуф был без очков. Вид у него был уморительный.

Рыси в третий раз издал стон, и в этот момент луна неожиданно спряталась за облака; на кладбище сделалось темно, как в бездонной яме. Воспользовавшись темнотой, Рыси взобрался на плоское надгробие позади нас; я видел, как он встал там на колени, выпрямив спину, держа в растопыренных руках ночную сорочку, а под ней — зажженную свечу в банке; головы его не было видно, сорочка же сияла, словно огромный газовый фонарь.

Раздался еще один громкий стон, но на этот раз Рыси был ни при чем. Я высунулся поглядеть, что с Пуфом. На прежнем месте, возле могилы, его уже не было. Я поискал его глазами. Он распластался на снегу поперек тропинки, беспомощный, словно опрокинутая тачка с известковым раствором. Пуф потерял сознание.

Мы побросали все и помчались домой, к тетушке, сами напуганные до смерти. Рыси плакал.

На следующий день тетушка отослала нас обратно. Наше отсутствие длилось достаточно долго. Дома мы узнали, что у нас появился маленький братишка, которого мама назвала Кристмасом. [5]

Глин Джонс

Иордан

Меня одолевает беспокойство. Сегодня, бреясь, как всегда, бритвой с белой ручкой, я порезал себе подбородок, но кровь не пошла. Точь-в-точь, как это случилось у моего друга Дэнни. Было время, когда мы вместе зарабатывали на хлеб на ярмарках и рынках в том далеком краю, где нет ничего, кроме ферм и часовен. Места те были еще малоосвоенные. Тогда-то я изобрел прекрасный товар — особый кубик, верное средство против мух, отгонявшее их от мяса, а Дэнни предлагал покупателям зубную пасту в небольших круглых коробочках. Несколько фунтов этой пасты — зеленоватой и дурно пахнущей — Дэнни соскреб с отвала мокрой глины. Пасту он держал в жестяной миске и иногда продавал в качестве средства от мозолей. Стараясь привлечь внимание публики к товару, разложенному на прилавке, Дэнни обычно раздевался до черного трико и начинал прохаживаться взад-вперед, держа в зубах на коротком ремешке увесистую гирю весом в пятьдесят шесть фунтов. Делалось это для того, чтобы продемонстрировать, какие у вас станут прекрасные зубы, если вы будете употреблять пасту Дэнни. Только в такие минуты лицо у Дэнни утрачивало привычную бледность и розовело. К нему приливала кровь — потому что Дэнни прохаживался на руках, стоя вниз головой, а его худые ноги в черном трико колыхались в воздухе.

Дэнни был щуплым и маленьким. Если я позволял себе шутить по поводу худобы его ног, он обиженно опускал глаза и говорил: «Оставь меня в покое». Он был очень ранимый. Дэнни сам смастерил себе трико из чулок, которое выкрасил в черный цвет, оно не всюду плотно прилегало к телу, словно скрывало внутри большие пустоты. У Дэнни было тонкое лицо с прозрачной кожей, лицо часто недоедавшего человека, хранившее покорное, животное выражение.

Если и было в его облике что-то безобразное, так это уши. Большие и желтые, они торчали под прямым углом к голове. Анфас они выглядели так, будто их ввинтили в голову, причем одно вошло намного глубже другого. Рыжеватые невьющиеся волосы Дэнни, длинные и густые, были зачесаны назад. Когда он ходил вниз головой на полусогнутых руках, зажав в зубах гирю весом в полсотни фунтов, волосы его копной свешивались вниз и подметали булыжную мостовую. Дэнни очень гордился своими зубами. Он был о них такого высокого мнения, что никогда не показывал. Никому не довелось видеть, как Дэнни улыбается.

Я предлагал покупателям свое изобретение — белые кубики против мух. Кубики я лепил из свечей, предварительно разминая их пальцами. Установив прилавок в гуще рыночной толпы, я выставлял на тарелке ломтик мяса, а сверху клал один-два белых кубика. В тех краях на рынках всегда было множество крупных синих мух, они роились вокруг ларьков со сладостями и над кучами конского навоза, но ни одна из них ни разу не села на мое мясо, когда на нем лежали белые кубики. Случалось так не потому, что мухам не нравились кубики, но по той причине, что тарелку с мясом я ставил на блюдечко с керосином.

Как-то вечером мы с Дэнни сидели на кровати в своей ночлежке. Это было грязное, мерзкое заведение, мы ловили на его стенах клопов, нанизывая их на иголки, и одного за другим предавали безжалостной смерти в пламени свечи. Дэнни был сильно не в духе. Ярмарка закончилась, но фермеры не пожелали расстаться со своими медяками. И погода была скверная, сырая и ветреная; нас одолевал холод. Дэнни сказал, что мы здесь вроде первооткрывателей и что местные фермеры — дикари, которых не заботят нечищеные зубы и загаженная мухами пища. Отвратительное было у него настроение. За последние дни ему не часто доводилось есть досыта, так что в промежутках между громкими вспышками, в которых гибли в пламени клопы, можно было слышать, как урчит его пустой живот. Мне тоже было здорово не по себе. Предстояло где-то раздобыть деньги, чтобы расплатиться за ночлежку и за места в конной линейке, которая отправлялась из города на следующее утро. Я предложил Дэнни прогуляться по городу и попытать счастья, но он отказался. Сначала он сказал, что на улице слишком холодно. Потом сослался на то, что ему нужно заштопать трико. В конце концов я отправился один.

Над городом только что прошел очередной ливень, так что насчет холода Дэнни был прав. Продвигаясь по темной и безлюдной главной улице, я чувствовал, как в дырах моих башмаков гуляет ветер. Многие питейные заведения были закрыты, повсюду было тихо — ни души. Я заглянул в трактиры к Беллу, к Фитерсу и к Глиндуру, но они были пусты. Сквозь стекло вращающейся двери в харчевне «Черная лошадь» я вдруг заметил рослого широкоплечего человека, который одиноко сидел в баре. Больше там никого не было. Человек расположился у огня, спиной ко мне. Внутренний голос подсказывал мне, что выставить его на выпивку будет так же просто, как потереть руки. Сомнений быть не могло, ибо на голове у незнакомца красовался рыжий парик, который скрывал воротник его пальто, а ведь парики, как известно, носят одинокие люди.

На столе перед посетителем стоял стакан виски; в руках он держал черную книжечку. Незнакомец заглядывал в нее и распевал по-валлийски церковный гимн. Гимн был похоронный — печальный, но необыкновенно торжественный. Я стоял в дверях бара и слушал. Изнутри харчевня «Черная лошадь» выглядела тесной и угрюмой. Я колебался, проходить ли мне дальше. Судя по размерам шеи и плеч, человек был могуч, и от малейшего движения огромная масса его плоти начинала колыхаться. Стоило ему замереть — и колыхание прекращалось. Я проскользнул в бар мимо незнакомца и остановился у огня, по другую сторону стола.