Геннадий Русский - Соловецкое чудотворство
Ведёт их лиска через лес, через чащу буреломную. Торопятся, сердце колотится, давит всех предчувствие недоброе. Прибегают к тому месту, лисятки навстречу матери выскакивают, визжат жалобно, в море смотрят. И лиса, что собака, села, морду подняла и завыла.
Далеко отошло море в отливе, и видят люди — в отдалении белеет что-то. Бегут по сырому песку — не иначе человек лежит. Подбегают… Иван это потонувший лежит, мёртвыми глазами в небо смотрит. Погиб он в пучине морской, но не взяло его море, а вынесло тело праведника, как тела постриженников соловецких Иоанна и Логгина Яренгских и Вассиана и Ионы Пертоминских чудотворцев.
Марьюшка, как увидела ненаглядного мужа своего погибшего, в соляной столп окаменела, кровь с лица схлынула, побелела вся, в очах жизнь остановилась, и рухнула она возле Иванова тела замертво…
Ах ты море, море Белое, счастье и горе поморское, любишь ты и губишь! То зеркалом лежишь ясным, то беснуешься зверем разъярённым. Два раза за день на берег идёшь, два раза от берега. Отошло ты от берега, обнажило на оттоке горе смертное, Иван да Марья на сыром песке остались. А пришло море к берегу, закачало лодью поморскую. А на той лодье два гроба, а в головах их старый помор стоит, ребёнка, сына соловецкого, на руках держит.
Начальство было сунулось: как так, увозить тело каторжанки без разрешения и где пропуск на выезд, поморы на них не взглянули. И такая страшная решимость в этих людях, такая скорбь каменная, что поняло и начальство — с этими ничего не поделаешь, хоть стреляй!
А поморы на обитель разорённую старым крестом перекрестились, и отошла лодья от берега. Парус подняли, и заскользило судёнышко по волнам. И долго ещё виделась на берегу стоявшим лодья в море, а под парусом — старый помор с младенцем на руках. Вольно веет ветер, надувает парус, развевает белую рубаху старика помора и бороду седую, а он застыл неколебимо с младенцем на руках у гробов родителей его, удаляясь от места скорбного в простор-волю морскую…
Вот и сказу нашему исход. Потрудились мы с писателем вас ради, слушатели почтенные, досуга для и на поучение. Сами видите, не пустое дело сказ и не просто творится: один скажет, другой добавит, и пройдёт он через сто уст, и песчинке первоначальной подобно в раковине обрастёт сканным жемчугом и в руках людских, от тепла человеческого, живым блеском засияет. Вот как оно происходит! А ты, писатель, помнишь, что говорил: «творчество, чудотворство…» — теперь сам понял. Эх, братцы, сам чую, как всё складнее наш сказ стал идти, с большим усилием я его начал, а разошёлся и теперь многого мог бы насказать, а если не я, то писатель или из вас кто. Я своего добился — о том и молил Господа! — чтобы камни соловецкие заговорили, я сказу соловецкому дорогу дал!
Да только… последний наш сказ это, братцы! Нити жизней наших до волоска истончились и внезапно оборваны будут…
И вот что чудится мне… Придут когда-нибудь на остров иные люди, кто, какие — не знаю, и самым чистым сердцем дано будет видеть чудесное явление в сумеречно-белый час полуночный…
Увидят они, как растворятся святые ворота обители и выйдет оттуда дивное шествие…
Впереди святая двоица соловецкая — Зосима и Савватий рядышком, за ними старче, лицом добр и ласков — авва Герман, далее Филипп, строитель соловецкий, с взглядом смелым, за ним кроткий Иринарх, прозорливый Елеазар Анзерский и великий схимник Иисус Голгофский, далее прочие подвижники соловецкие, имена их единому Богу ведомы, идут настоятели монастырские в полном облачении с панагиями, следом иконы несут и хоругви, долгим потоком льётся чин монашеский — старцы древние и молодые бельцы, велико шествие, многие знакомые лица узнаем. А следом валит иная толпа — одеты кой-как, оборваны, на иных одежда сгнила, кто кандалами звенит, кто в колодках скачет, тут мы тоже многих узнаем — вон слепого старца под руки ведут — он это, дедушка Петро, а вот лица, злобой искажённые, вот лица слабоумные… Конца не видно людскому потоку, теперь колоннами пошли по пять — и опять вроде бы знакомые лица — знаменитые иерархи, учёные, писатели — если приглядеться, и себя мы здесь найдём — идёт вся каторга соловецкая, всё горе народное. А кто завершает пятисотлетнее шествие? Не видите? Прошли мимо нас создания нашего сказа — и беглец соловецкий, и Иванушка с Марьюшкой, и всё долгое шествие завершилось, а поодаль несколько, замыкая ход, суровой поступью, высок и кряжист, идёт старик помор с ребёнком на руках, идёт с сыном соловецким… Куда идут? К чему идут? Почему сын соловецкий? что предречено ему? — узнать нельзя, тайна замкнутая, когда откроется, тоже скрыто…
В предчувствии словом не сказанного, Тайн Господних, встаю на колени аз, раб Божий недостойный, и молюсь в память прежней святой обители соловецкой, в память нынешней каторги соловецкой, а всего паче в память Святой Руси, в память добрую и недобрую всего, что было и прошло, и в уповании молитвенном на славу и честь России нашей и русского имени в грядущих великих испытаниях. Быть может, молитвы наши каторжные скорее до Бога дойдут. Россию надо вымолить. Великим грехом и преступлением покрыто Отечество наше, трудно его очистить, трудно грех и преступление искупить, и нет у нас иного пути, как молитва и покаяние, покаяние всенародное и молитва всех за всех. За Россию встаю на молитву, за весь народ русский и за вас, дорогие мои, страдальцы соловецкие, мученики народные: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй вся и всех!
О ПОСЛЕДНЕМ МОНАХЕ СОЛОВЕЦКОМ, ИЛИ ПОСЛЕДНЕЕ ЧУДОТВОРСТВО
Видно, пришёл и наш последний день. Сегодня во сне явился мне друг мой сердечный, отец Аркадий, и сказал: «Скоро увидимся, брат!» А утром узнал — всех анзерских постреляли. И на прогулку сегодня не вывели, и кормить не кормят. По всему — неладно наше дело.
И ещё горе у нас — писателя кончили. Не выдержал, закричал: «Мир должен узнать про ваши преступления, палачи!» Вчера ещё упрекал меня в самоедстве и малодушии, а самому духу не хватило до конца снести. Жалко мне его как родного. Спорили мы с ним часто, а любил я его и подружился с ним крепко. Вот только в Бога он не верил от высоты ума. Ну да он добр был, а добрых Бог простит…
Вот и кончается история соловецкая, а с ней и соловецкое чудотворство. Жили здесь святые, жили здесь мученики, а кто после нас будет — Бог ведает. Обидно только, что никого из прежних монахов не осталось. Лет семь назад жили ещё последние монахи на положении вольнонаёмных, ну да чтобы с ними покончить, обвинили их всех, как это делается, и всех перевели. А ведь должен быть последний монах, с которым история соловецкая кончится. Искал я такого и не нашёл. А ведь это обидно — Соловкам без последнего монаха! И тогда дерзнул я, недостойный: если нет никого, пусть буду я последним монахом соловецким!
Некому постричь меня, некому надо мной обряд произвесть, и храмы осквернены, и святыни порушены, но молил я угодников соловецких Зосиму и Савватия, и Германа, и Филиппа, и Иринарха, и Елеазара, и Иисуса, и всех святых, и открылась мне простая простота, и всё я понял. Есть Церковь земная и есть Церковь небесная, так и монашество. Иной в миру живёт, а всю жизнь он инок. Кто постригал первых пустынножителей фиваидских? Никто, кроме Господа Бога. Устремление надо чистое к Богу иметь. Не смел я прежде на такое дерзать, а теперь, смерти накануне, весь очистился и монахом себя называю! И имя изрёк мне тайный голос: Симеон. Почему Симеон? Откуда? Никогда бы сам себя так не назвал, по своему разуму избрал бы имя Германа или Зосимы в память соловецких устроителей, ан нет, ясно проречено: имя твоё — смиренный инок Симеон!
А ты не смейся, насмешник, нашёл время смеяться! А впрочем, смейся, коли тебе легче. Говоришь, всё выдумки это, ничего там нет. Неукоснительный ты какой! И на пороге часа последнего в Бога поверить не можешь. Легче тебе будет с твоим неверием? Ох, не думаю! Будь ты хоть большевик или меньшевик, хоть эсер или каэр, в смерти какое значение это имеет? А вот христианин ты — это имеет! А вы, милые мои, хорошие, не плачьте! Не плачьте, я с вами, отец Симеон! Я вас на смерть провожу и с вами лягу. Не посмел бы никогда такое на себя взять, да никого не осталось, ни одного лица духовного. А когда командиры перебиты, тут солдат последних бойцов в последний бой ведёт. Дерзаю поднять поверженную священную соловецкую хоругвь! Это ли не чудотворство! Нет, не геройский я человек, просто русский человек, а в русском человеке многое заложено и многое в скорбный час открывается… Надо же кому-то среди нас, христиан, вперёд выйти, а Господь всех уравняет. И ты, дедушка-старовер, молись с нами, и ты, брат-сектант, не во всём мы едины, а Бог один у нас Отец.
Так помолимся все вместе, христиане, и сами себе и друг другу вечную память отпоём!
Образ-то где? Сюда поставь… После я его с собой возьму под бушлат, со святой иконой на страсти пойдём… Да, а прежде вот что не забыть: Бог даст, вдруг кто уцелеет, так передайте людям, что видели, расскажите, где нас положили. Это за Святым озером, на том берегу. Ягодичие там, черничие, там уже и ямы вырыты. Никакого креста или иного знака стоять не будет, но место узнаете — осядет там земля и снова черничием порастёт. Может, кто когда панихидку на том месте отслужит и крест поставит. Вложил я на всяк случай записку в стену, да вряд уцелеет…
