Хаим Граде - Немой миньян
— Если бы я не боялся, что солдат лягнет меня деревянной ногой, я бы раскрыл клетку и выпустил птицу.
— Ты еще маленький, — говорит третий мальчик и выворачивает карманы своих штанишек, словно в доказательство, что он-то уже большой. — Зеленая птица — это попугай из жарких стран, где люди ходят голышом. У нас нет такой птицы. Если ты его выпустишь на улицу, наши птицы его заклюют или он сам умрет. Для него же здоровее сидеть в клетке, — подводит итог этот всезнайка, и все ребята задирают головы к небу. Они смотрят в разлитую медь слепящего солнечного света — а вдруг там стая голубей, которых выпускают голубятники. Стаи голубей крутятся в небе и шалят, пока какой-нибудь самец или какая-нибудь самка не перелетают в чужую голубятню.
IIВ первый раз, когда солдат с деревянной ногой поднялся на хоры женской молельни и принялся маршировать «раз-два, раз-два, раз-два… стой!», погруженные в размышления завсегдатаи бейт-мидраша задрали головы к балкону и прислушались, тихие и испуганные, словно наверху, в женской молельне поселились черти. Но поскольку инвалид приходит из года в год, аскеты привыкли к его странному поведению и больше не обращают на него внимания. А реб Довид-Арон Гохгешталт, вздрагивающий от стука двери или громкого восклицания во время молитвы, даже выказывает ему при встрече дружелюбие. Может быть, он так расположен к Герцу Городецу, приносящему ему привет из большого мира, потому что ему, ребу Довиду-Арону Гохгешталту, пришлось стать аскетом, чтобы скрыться от своей проклятой жены. Вержбеловский аскет открыто завидует солдату.
— Этот Герц Городец — вот это парень, как ветер в поле.
Солдат с деревянной ногой шагает вдоль балкона женской молельни и весело поет: «Соловей, соловей, пташечка!», а аскет, засунув руки в рукава, бегает за ним с согнутой спиной.
— Ну, реб Герц Городец, вы уже снова обошли весь мир?
— Да, снова обошли весь мир, — отвечает ему солдат и продолжает шагать: — Раз-два, раз-два… Стой!
Вержбеловский аскет догоняет его и мягко упрекает:
— Если еврей ходит из местечка в местечко, он должен иметь при себе на продажу мезузы для еврейских дверей, связки кистей видения[59] и малые талесы, сборники благословений, молитвенники. Накануне Грозных Дней[60] он должен иметь при себе шофары[61] и праздничные молитвенники. Ведь еврейские селения нуждаются в предметах святости.
Герц Городец отвечает: кто у него их купит, старухи и отжившие свое старики? Он любит носить с собой товар, привлекающий девушек, молодок, паненок; деревенские шиксы тоже ему подходят. Они с радостью берут его товар, и ему самому это дело нравится.
— Ничего. Не на что жаловаться. — Солдат поглаживает свой черный ус и снова марширует по женской молельне.
— И для вас нет разницы, девушка или мужняя жена, еврейка или дочь необрезанного? — пританцовывает рядом с ним вержбеловский аскет. — Действительно никакой разницы?
— Никакой разницы! — широко взмахивает рукой солдат. — Девушка, молодка, еврейка, гойка. Одна и та же чертовка.
— А потом, реб Герц Городец? Как выбраться из этого дела потом? — горбится вержбеловский аскет и сладостно чешется под мышками. — Просто бросить и уйти?
— Просто бросить и уйти, — широко взмахивает обеими руками инвалид в такт своим шагам. — Иной раз приходишь через год и снова ты желанный гость. Иной раз она смотрит на вас холодным взглядом, она вроде бы вас не узнает. Нет, так нет. В них нет нехватки, в этих чертовках.
Чем больше хвастается солдат своими подвигами, тем больше ему завидует аскет, но совсем не его разгулу, а тому, что он видит мир. Реб Довид-Арон из Вержбелова знает свое проклятие: он осужден ходить вокруг одного и того же пюпитра и вокруг одной и той же мысли, сможет ли он развестись со своей проклятой женой или нет. Он похож на белку солдата, бегающую безумными кругами по клетке. Неожиданно реб Довид-Арон вздрагивает всем телом — зеленый попугай издает хриплый яростный крик: «Аррр!» Он крутит головой и клювом и расправляет крылья: «Аррр!» Перепуганный аскет бросается бежать с балкона женской молельни, опасаясь, как бы злобная птица не продырявила его сердце и не выклевала ему глаза. Герц Городец провожает его точно таким же хриплым яростным криком и смехом.
— Что вы бежите? Птички испугались? Состригите бороду и отправляйтесь вместе со мной, тогда вы узнаете жизнь.
— Мы еще поговорим, еще поговорим, — отвечает ему аскет уже с лестницы, торопливо спускаясь в мужской бейт-мидраш. Вся его тяга к странствиям исчезает в одно мгновение, он хочет как можно скорее забиться в уголок за своим пюпитром.
Герц Городец уже достаточно нашагался, и он тоже спускается в мужской бейт-мидраш. Он знает этих просиживателей скамеек еще по прошлому и позапрошлому году. Но первый, кого он видит, — незнакомый ему старичок со здоровой, красной, потной физиономией. Это ширвинтский меламед, реб Тевеле Агрес, который смотрит на солдата своими маленькими, пронзительными глазками:
— Из каких мест идешь? — орет старичок, и Герц Городец отвечает в то же мгновение, как на окрик унтер-офицера:
— Сейчас я иду из деревень, что вокруг озера Нарочь.
Меламед хочет узнать, как обстоят дела с молодой картошкой.
— Готова ли уже новая картошка? — спрашивает с уханьем старичок. — А что с редькой? Тертая редька с гусиным салом — это же райский вкус. Так как же с редькой?
— Очень хорошо. Кто живет, тот до всего доживает, — отвечает солдат, а сам думает: «Такой старый хрыч! А у него еще есть аппетит на молодую картошку, на редьку с гусиным салом».
Солдат подходит к слепому проповеднику ребу Манушу Мацу.
— Как у вас дела, дедушка? Это я, Герц Городец, я тут был в прошлом и в позапрошлом году.
— Знаю, знаю, я вас узнал по голосу, а еще раньше — по походке, — улыбается слепой проповедник и спрашивает, как живется евреям на свете.
— Евреям живется хорошо, — отвечает солдат.
— Дай Бог! — вздыхает проповедник и рассказывает, что он слыхал прямо противоположное. Евреи не могут больше заходить в деревни, чтобы продать свой товар, да и в самом местечке они уже не уверены в своей безопасности. Герц Городец бойко отвечает, что он не боится. Когда он проходит мимо барской усадьбы, и собаки хотят на него броситься, он поднимает с земли обломанную ветку и спокойно проходит мимо. Собака действительно боится палки, но не надо ее этой палкой дразнить. А если какой-нибудь иноверец-антисемит называет его «жид пархатый», он бьет антисемита деревянной ногой прямо в живот.
— Все-таки было бы лучше, если бы вы жили среди евреев и не имели бы дело с врагами Израиля, — вздыхает проповедник и, подняв слепые глаза к потолку, молится. — «Братья наши, весь дом Израилев, пребывающие в беде и в плену у неевреев, находящиеся как на море, так и на суше, Господь да смилуется над вами…»
Герц Городец радуется, он видит стекольщика и хироманта Боруха-Лейба Виткинда.
— Как у тебя дела, Борух-Лейб? Еще не женился? Правильно делаешь, жена — это беда.
Солдат усаживается рядом со старым холостяком, вытягивает деревянную ногу и говорит громко, во весь голос: когда он приближается к деревне или к местечку, он помнит еще с предыдущего раза, что он встретит у околицы — крест или матку-боску; пугала на полях или пару обгоревших, выкорчеванных пней; большую груду камней, старое еврейское кладбище с поросшими мхом надгробиями или христианское кладбище с упавшей оградой. Точно так же он знает, что в Вильне, в молельне Песелеса он встретит тех же самых аскетов, сидящих над теми же самыми святыми книгами, словно они вырезанные из дерева, камня или кости лесные звери у входа в барскую усадьбу. Борух-Лейб тоже один из этих бездельников и просиживателей скамеек. Утром он ходит от дома к дому и вставляет стекла в окна. Вечером к нему приходит какая-нибудь проклятая старуха, чтобы он погадал по линиям на ее ладони. Он все время видит одних и тех же людей, занимающихся одним и тем же делом, ест одни и те же блюда, изучает одни и те же святые книги. Разве это жизнь?
Как всегда, когда он слышит речи, которые ему не по душе, набожный старый холостяк начинает еще набожнее раскачиваться над своей книгой и отвечает после долгой паузы:
— Хотя аскеты из молельни Песелеса сидят на одном месте, их думы странствуют в горних мирах, подобно блуждающим звездам, именуемым планетами. Не зная премудрости астрономии и глядя на планеты с земли, можно подумать, что они неподвижны, но истина состоит в том, что они постоянно вращаются. Точно так же думает и человек, находящийся сердцем и мыслями вне бейт-мидраша, что аскеты — всего лишь просиживатели скамеек и ничего больше. Однако тот, кто является частью Немого миньяна или, по меньшей мере, здесь не совсем чужой, знает, что перед изучающими святые книги открываются горние миры.
