Станислав Китайский - Повесть "Спеши строить дом"
— Счастливо оставаться! — услышал он внезапно обращенный к нему голос участкового. Поднял голову и встретился с устремленными на него взглядами Алексея, Матвеича и Архангела — насмешливые, безучастные. «Поговорили!» — подумал он и пожелал им счастливой дороги.
Владимир Антонович остро позавидовал уехавшим: представил, как долго они будут идти и ехать на тряской дороге по лунному лесу, как будут вести неспешные разговоры о жизни, о жатве и, конечно, о происшествии с Чарусовым, как будут строить всякие догадки — отстраненные, рассудительные, и как будут судить и осуждать их с Витязевым за эти лесные дни, словно бы украденные у людей, и как потом, уже дома, каждый станет рассказывать о приключении жене — неторопливо, с достоинством и легкой насмешкой над незадачливыми строителями, подчеркивая всем видом своим и тоном, что такого с ним вот случиться никогда не могло, и жены будут верить этому, надежно огражденные мужскими телами не только от края постели, но и от всякого края. Молодцы, мужики!
— Ну, вот, уехали... — Зачем-то сказал Размыкин. — Что ж, продолжим разговор? Я должен предупредить, что поздние допросы разрешаются законом только в исключительных случаях. Так что, уважаемые, допроса не будет. Будет разговор.
— А может, лучше спать? — заметил эксперт. — Утро вечера ведь мудренее.
— Рано еще спать, — сказал следователь. — Впрочем, если хотите...
— Да чего уж тут? — возразил Витязев. — Выспаться успеем.
Владимиру Антоновичу показалось, что Витязеву очень хочется отвести разговор от себя, сгладить то неприятное впечатление, которое сложилось у юристов о нем, но возражать было бы глупо.
— Итак, кто такая Светлана Аркадьевна Маркитина и какое отношение она имеет к нашему делу? — напомнил следователь.
Надо было отвечать.
— Это моя бывшая... — Владимир Антонович поискал нужное слово, не нашел его. — Это моя бывшая любовница. Впрочем, любовница — это не совсем верно. Может быть — любовь? Ушедшая любовь. Впрочем, «ушедшая» тоже неверно: она не ушла, ее увели... Учительница, словесник. Двадцать шесть лет. Разведенная. Есть ребенок.
— Ребенок ваш? — спросил следователь.
— Ребенок ее. Она приехала к нам с ребенком. Муж пил и все такое... Она и сбежала.
— А увел ее, как вы выражаетесь, конечно, Чарусов?
— Конечно, — согласился Владимир Антонович.
— Когда вы с ней познакомились?
— Два года назад.
— А Чарусов?
— Они познакомились в прошлом году, в один из приездов Чарусова. Писатель! Общие интересы! К тому же он — человек свободный. И увел.
— Когда увел?
— Не знаю. Вскоре, наверное, после знакомства. Хотя мы с ней продолжали встречаться еще долго. Потом она решительно сказала «нет».
— А почему же ссора с женой только сейчас?
— Все тайное рано или поздно становится явным. Здесь — поздно. Мы со Светланой Аркадьевной связь свою не афишировали. Жениться на ней не обещал — у меня семья, дом, дети. Да и старик я для того чтобы — в мужья. У меня сын немного младше ее, куда тут! Нас так устраивало. Женщина, если у нее нет иллюзий на твой счет, держится свободней и бывает поинтересней. Сами понимаете. Когда получил отставку, меня задело. И понял, что Григорий сманил ее обещанием жениться. Понимаете? Жениться — и только. А какой из него муж? Он дома по полгода не бывает. В общем, лишь бы добиться своего. А мне не хотелось упускать...
— И не стыдно вам, Владимир Антонович! — спокойно сказал эксперт — Взрослые люди, старые, можно сказать, учитель! писатель! О ней-то хоть один подумал? А о ребенке ее? Воспита-атели!
— Что вы, право слово, как буддийский монах? «Ах, какие безнравственные!», «Ах, какие распутные!» ...Мы живые люди, а не школьные прописи. Все знаем, все понимаем. Чего тут павлиний хвост распускать? Не в классе, не на трибуне, — не выдержал Владимир Антонович.
— А что, Чарусов? — напомнил о себе следователь.
— Что, что! Он писатель, ему сам бог велел. Я затем, может, сначала и пришел сюда — разубедить его.
— Я и говорю, — не выдержал обиженного молчания эксперт, — всякое преступление — оно всегда из-за денег или из-за бабы.
— Да не было никакого преступления! — повысил голос Витязев, — Сколько можно толковать: не было и не было, и нет! Неужели вы думаете, что Владимир Антонович из-за ревности мог?.. И кого — Григория! Да вы что? Товарищи!..
— Мы — ничего, — сказал следователь. — Только у вас, полковник, я думаю, прикончить его было больше оснований, чем у Владимира Антоновича. Во-первых, вы — давний любовник жены Чарусова, и здесь ваши шансы с Просекиным уравновешиваются, не правда ли? Не очень, но... Почему бы вам не удружить, что ли, своей любовнице: они не разведены, значит, по закону она является прямой наследницей своего мужа и в случае смерти его автоматически становится прямой наследницей его денег, всего движимого и недвижимого имущества, получает право на доходы от будущих изданий его книг и так далее. К тому же, насколько я понял, вы не прочь выйти в отставку или просто перебраться в город, потому что вам, положим, надоело таскаться по медвежьим углам, захотелось осесть, занять военную кафедру в каком-нибудь учебном заведении, стать военкомом или, на худой конец, инженером на каком-нибудь предприятии. А? Вот видите? А тут квартира, с детства любимая жена... Заманчиво?
И как вы тут уживались? Клубок какой-то! — возмущался эксперт. — Ведь и у Чарусова были веские причины отправить вас обоих на тот свет. А вы тут дружбу изображали, ели из одного котелка...
— Да не было у нас никакой вины друг перед другом. Чего фантазии разводить? Нам было здесь интересно,— сказал Витязев. — По крайней мере, лично мне.
Владимир Антонович подождал, чтобы Витязев начал как-то объяснять этот свой интерес, но тот замолчал, сосредоточенно глядя в огонь.
— Интересно — это очень мягко сказано, — начал подзаводить его Владимир Антонович. — Мне, как я сейчас понимаю, это было просто необходимо. Искренне сожалею, что мы не начали строить этот дом хотя бы лет десять назад.
— Десять лет назад мы были еще телятами, — твердо сказал Витязев. — На ярмарку ехали, как говорится: надежды, иллюзии, цветные картинки... Нет, мы собрались именно тогда, когда надо было собраться. На перевале.
Он опять замолчал, опять уставился в огонь — крупноголовый, сильный, даже красивый, и Владимиру Антоновичу подумалось, что Гришка был прав, называя его только генералом. И еще подумалось ему, что следователю и в голову не приходит на серьезе считать его подозреваемым — таких подозревать не надо, такие не виляют, не прячутся — солдат !— и до него впервые дошло то, что так настойчиво вдалбливал ему Витязев каждый раз: сегодняшний военный — не стойкий оловянный солдатик, а мыслитель, сознающий всю ответственность возложенной на него задачи.
— Это ты, Васята, —ему вдруг приятно стало назвать Витязева Васятой, — это ты, Васята, прав: мы действительно только сейчас добрались до перевала. Но почему только сейчас? Мы и десять лет назад дураками уже не были. <
— Время пришло, — просто сказал Витязев. — У наших детей акселерация, у нас — затянувшаяся инфантильность...
— Он улыбнулся сдержанно, обозначив улыбку только шрамиком-звездочкой над верхней губой, оставленным давным давно Владимиром Антоновичем — подавая мяч под биту, тот наклонился тогда больше, чем надо... и детское воспоминание это окончательно размягчило Владимира Антоновича.
— Ты в маршалах останешься ребенком, — сказал он. — Не было у нас тут счетов, — сказал он резко следователю, — не было. Счеты сводятся на встречном движении. Мы тут пытались понять друг друга и самих себя. Вот Василий Михайлович заметил, что мы инфантильны. Я с ним не согласен. Мы еще детьми сделались стариками, по крайней мере, взрослыми. Мы в десять лет были прицепщиками, конюхами, грузчиками на токах, мы были работниками и кормильцами. В пятнадцать вытирали слезы старевшим девкам. Да что там!.. Но мы действительно были очарованным поколением. Тут Василий Михайлович прав, он только не так выразился. Мы не инфантильны, мы романтичны. А дети наши — прагматики. Вот в их глазах мы и выглядим старыми детьми.
Владимир Антонович передохнул, посмотрел на собеседников — все слушали молча, вдумывались в сказанное, и это польстило ему, подстегнуло, он почувствовал тот самый контакт в беседе, когда мысль доходит раньше слов, как на хорошем уроке, и он продолжал так же горячо, вернее, запальчиво.
— Если и были какие-то счеты, то это были, если скаламбурить, счеты по самому высокому счету. Конечно, тон всему задавал Гришка, тут, я думаю, Василий Михайлович со мной согласится, он всегда в рот Григорию смотрел. Ладно, не злись! Вот мы тут, например, выяснили, почему наше поколение — поколение рожденных перед войной, до сих пор остается как-то не у дел. Это не касается армии, там другое дело. Почему? Случайность? Увы! Как бы не так.., Все закономерно. Старшие поколения рождались и падали в бесконечных штурмах — гражданская, коллективизация, Великая Отечественная, потом восстановление — и все атака, все без оглядки! Оглядеться выпало нам. Но мы оказались не готовыми к такому делу. Очарованные их героикой, мы шли за ними с верой, надеждой и любовью. Мы жили их жизнями, понимаете? Их, а не своими. И они понимали, что таким, очарованным, нельзя отдавать вожжи, лучше уж самим из последних сил. Психология! Мы жили не энергией, а инерцией. Понимаете? Инерция на нас и кончилась. Опять нужна энергия, а мы дать ее не можем. И молодежь оттолкнула нас на задний план. Плакать прикажете по этому случаю? Ничуть не бывало! — живем!
