Роберт Вальзер - Сочинения Фрица Кохера и другие этюды
Пажи смотрелись как фантастические фигуры из сновидений. Они смущенно улыбались в публику, словно стеснялись бросаться в глаза. Но тогда — причем тут смущение и стеснение? Смущались те, кто на них смотрел. Я, например, был смущен до блаженного идиотизма. Но тут сошла с трона Елизавета. Прелестная и простая, она подала знак недовольства, и свита удалилась.
Сцена в парке шла на фоне леса, нарисованного на зеленом заднике. Издалека донесся волшебный звук охотничьих рогов, и тот же миг я очутился в лесной чаще. Бегут собаки, из листвы выскакивают лошади, несущие на спине прекрасных всадниц в роскошных нарядах, повсюду мечутся стремянные, сокольничие, пажи и егеря в коротких зеленых колетах. Все это вполне убедительно, звуча и сверкая, отразилось на изношенных полотнищах поблекших декораций. Появилась Мария, королева-шлюха, и пропела свой монолог, то есть она не пела, но известные всем слова прозвучали как жалобная, тоскливая песня. Казалось, эта женщина стала великаншей, так преобразил ее этот крик души. Она как безумная металась по сцене, охваченная радостью и сердечной мукой, и громкими воплями изображала отчаяние и ликование. Кроме того, она не выучила роль и потому немного терялась, но я сразу и бесповоротно поверил, что ею движет безумие нетерпения, мука свободы, помрачение здравого женского рассудка. Она не плакала, а рыдала, голосила, вопила, ей было мало просто плакать. Она уже не находила естественного выражения ни для чего, что чувствовала. Чувства ее захлестывали, какая уж тут выразительность. Она упала навзничь, билась головой об пол… Перебор во всем.
И тут вошла Елизавета. В руке королевы кнут, за спиной — свита. Платье зеленого бархата тесно облегает фигуру, подол юбки подобран, чтобы было видно ногу, обутую на мужской манер в сапог со шпорой. Лицо выражает гнев, насмешку и угрозу. На охотничьей шляпе — тяжелое ниспадающее перо, при каждом повороте головы оно касается королевского плеча.
А потом она заговорила. Играла она, ах, великолепно и вообще очень мне понравилась. Но вот уже они сцепились, изрыгая в лицо друг другу огонь взаимных обид и содрогаясь всем телом, как стволы деревьев, охваченных бурей. Мария, бездарная актриса, влепила положительной героине пощечину. Засим последовало злорадное торжество одной и поспешное бегство другой. Хорошая Елизавета вынуждена была бежать с поля боя, а глупая Мария неловко попыталась упасть в обморок, изображающий удовлетворенное чувство мести. Сыграла она плохо, но в том, как она загубила эту сцену, опять-таки было нечто грандиозное. Казалось, за нее постарался весь женский пол прошлого, настоящего и будущего: склонить голову набок, сладострастно изогнуть роскошное тело и с чувством упасть на спину. Красота. Умом понимаешь, что шлюха, но все равно восторгаешься.
От восторга я забыл обо всем, не выдержал: схватил эту картину глазами, как двумя кулачищами, и утащил вниз по каменной винтовой лестнице, вон из театра, на холодный зимний мадречский воздух, под жутко ледяное звездное небо, в кабак сомнительной репутации, чтобы там утопить ее в вине.
В провинции[5]
Да, в провинции, там еще, пожалуй, актер может иметь успех. Там, в маленьких уездных городах, все еще упрямо окруженных старыми крепостными стенами, не бывает премьер и пятисотых представлений одной и той же тягомотины. Пьесы меняются через пару дней или недель, как туалеты урожденной графини, не допускающей и мысли, что можно годами носить одно и то же платье. В провинции нет и той ехидной критики, какой актер подвергается в злобных столицах, где актер, затравленный, как бешеными собаками, яростными сплетнями и скабрезными анекдотами, — самое привычное зрелище. Напротив. В доброй честной провинции лицедей, во-первых, живет в Hotel de Paris, шикарном и страшно уютном, а во-вторых, его еще приглашают на званые вечера в благородные старые дома, где потчуют изысканным угощением и не менее изысканным обществом первых лиц города. Взять, к примеру, мою покойную тетку в Мадрече. Так вот она никогда никому не позволяла говорить о комедиантах в неподобающем пренебрежительном тоне. Напротив. Пока эти веселые и забавные бродяги играли в городе, она хотя бы раз в неделю приглашала их к себе на ужин, за приготовлением коего наблюдала самолично. Тетка была хороша собой даже в том возрасте, когда другие женщины начинают стареть. В свои пятьдесят она еще выглядела очень и очень моложаво. Дамы ее окружения дурнели, покрывались морщинами и демонстрировали свету расплывшиеся телеса, а она весьма выгодно отличалась от них своей полноватой статной фигурой. Никогда не забуду ее заразительного хохота и очаровательных уст, с которых он струился. Жила она в старом странном доме. Когда вы открывали двери и входили в темный коридор, вас встречал плеск непрерывно журчащего фонтана, искусно встроенного в стену. Лестницы и перила буквально сверкали и благоухали чистотой, не говоря уж о комнатах. Никогда потом не видел я таких веселых, отполированных, таких комнатных комнат. Если не ошибаюсь, такие комнаты, обставленные просто и в то же время аристократично и немного старомодно, называют покоями. И представьте себе, что актерам дозволялось бывать в этом доме, попирать своими отнюдь не всегда начищенными сапогами эти лестницы, вступать в эти покои, хватать лапами эти дверные ручки, латунные и сверкающие до умопомрачения, и, наконец, желать доброго вечера такой даме, как моя тетка.
Что делает актер в столице, в большом городе? Он вкалывает, как безумный, бегает на репетиции и лезет из кожи вон, чтобы угодить придирчивой критике. У нас в Мадрече, господа, нет ничего подобного. Об утомлении и истощении и говорить не приходится. У нас скорее встретишь актера в цилиндре (откуда что берется?), в перчатках канареечного цвета, с тростью в правой руке и романтическом плаще на плечах, коего полы развеваются на ветру. Появляется он на променаде часов этак в одиннадцать, а если быть точным, в половине двенадцатого утра, обаятельный и неотразимый. Прохожие принимают его за побочного княжеского сына, девушки на него заглядываются, а он беззаботно совершает свой утренний моцион и даже иногда ходит к озеру, дабы полчасика, до обеда, задумчиво поглядеть вдаль. Это, господа, вызывает аппетит, это полезно для здоровья, и это еще можно как-то стерпеть. Ну где в большом городе вы найдете озеро? Или неприступную скалу, на вершине которой красуется очаровательный павильон в греческом стиле? Чем не место под солнцем для задушевной беседы с дамой, если вы только что с ней познакомились, и лет ей, скажем, около тридцати? А есть ли в столице школа, куда главный герой-любовник, господин фон Бек может запросто заглянуть в гости часа в три пополудни, если ему вдруг придет охота нанести визит ученицам девяти — двенадцати лет? Идет урок Закона Божьего, девочки немного скучают, и тут входит Бек и просит разрешения присутствовать на уроке, поскольку предмет чрезвычайно его интересует. В первый момент священник, человек благовоспитанный, образованный, мягкий, краснеет, теряется и не знает, что сказать. К тому же беспримерная наглость героя-любовника лишает пастыря дара речи. Но он быстро берет себя в руки и вышвыривает исполнителя роли Фердинанда в драме Шиллера «Коварство и любовь» вон из класса. И поделом, туда ему и дорога. Но сцена, да и весь антураж, восхитительны, ей-богу. Разве в миллионных городах бывает что-то подобное? И как элегантно поступил святой отец, воспрепятствовав господину Беку шалить на уроке Закона Божьего! А этот Бек, вынудивший священника выступить в защиту хорошего тона, разве не прелесть? Ибо: если бы такие наглые беки не корчили из себя школьный опекунский совет, да еще среди бела дня, когда вовсю светит солнце и весь Мадреч благоухает ватрушками, не было бы и благонравного поведения, примеры коего подают священники. Ведь для того и существуют негодяи, чтобы добродетель могла еще заявить о себе.
В маленьких городах подобные истории — не редкость, там возмутительное событие легко обретает забавную форму. Кому же отводить главные роли в скандалах, если не нищим комедиантам? Кого, если не их, провинциальная молва ославила как прекрасных, опасных, загадочных и авантюрных героев? Обыватель Бёцингена, или Метта, или Мадреча видит в городе целую компанию чужаков. Вон они стоят перед ратушей, бурно жестикулируют, говорят на высоких тонах с экзотичным, аристократичным акцентом, держат в худосочных нервных руках тетрадки с ролями вечернего представления. Какие они все же диковинные, словно явились сюда из королевских замков или будуаров фавориток. А их красивые высокие лбы! А немыслимые, невообразимые золотистые локоны! Разве может актер в столице, или даже в мировой столице, или даже всемирно известный актер испытать это удовольствие, то есть появиться на улицах, площадях и променадах в качестве редкой диковины? На что он вообще годится? Кого интересует? А в провинции местная газета посвятит ему целых пять колонок глубокомысленной критики. Даже если столичный актер знаменит, если его имя у всех на устах — что с того? При мысли о том, насколько поверхностным становится с годами интерес к знаменитостям, я не могу сдержать улыбки. Нет, и еще раз нет. Если вы актер и жаждете восторженного, теплого, бурного, шумного приема, если ищете искрометного, опьяняющего, шампанского успеха, не теряйте времени, отправляйтесь в балаган. Небольшие финансовые трудности, всегда связанные с творческой профессией, можно принять как неизбежность. Хотелось бы также обратить внимание на некоторые особенности местного колорита. Однажды ночью некий неотесанный грубиян ни с того ни с сего обозвал актера Бека сучьим потрохом. Бек сорвался с цепи, и оба они, дебильный отпрыск часового фабриканта и хрупкий сын драматической музы, принялись тузить друг друга: хватать за стоячие воротники, таскать за волосы, лупить по шее, по лбу, по губам, по носу, бить под дых, под колено и куда попало, дабы изобразить поединок разгневанных кумиров. Вот вам нравы, немыслимые в мировых метрополиях. Люди в столицах стали настолько мелочными, что засовывают свой гнев в карман при малейшей угрозе возгорания. Зато в Hotel de Paris еще возможны совершенно иные сюжеты. Там, к примеру, целуют ручки официанткам — так они прелестны. Или запросто, по-английски, болтают за стойкой буфета с хозяйкой заведения. Правда, с риском, что к стойке подвалит какой-нибудь хам и удостоит гостя такого пинка под зад, что мало не покажется.
