Шарль Нодье - Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2
Всякая развивающаяся цивилизация, а в особенности цивилизация французская, которая мчится вперед галопом, страстно привержена ко всему новому и питает непреодолимое отвращение ко всему старому, ибо не понимает, что новое рождается из старого, и этот закон так же обязателен для современного общества, как для любого другого. Именно поэтому нынче никто не читает старые книжонки и не интересуется ими, хотя в них уже два или три столетия назад были описаны все нынешние усовершенствования. Возьмем, например, такое новшество, как мнемоника{172}, за раскрытие тайн которой один немецкий шарлатан брал десять луидоров. Эту премудрость вы с таким же успехом можете почерпнуть из сочинений Гратароли, Паэпа, Джордано Бруно и сотни других подражателей первой книги ”Риторики к Гереннию”, цена которым — не больше десяти су. Все это старые книжонки! Вы восхищаетесь теориями Бэкона, подновленными Д’Аламбером? Вы найдете их в книгах Савиньи и Луи Леруа{173} — в старых книжонках! Вы полагаете, что силу пара первым научился использовать Джеймс Уатт из Гринока? Прочтите сначала старую книжонку — сочинение Дени Папена{174} из Блуа. А вольный полет аэростатов, покамест не подвластный человеку и не приносящий ему пользы? Он предсказан у Сирано де Бержерака{175}, в старой книжонке! Но уж представительное-то правление, по крайней мере, вещь не только прекрасная, но и совершенно новая, новее не бывает, не так ли? Увы, она целиком и полностью описана Майерном Тюрке{176}. А уж его книга — старая-престарая книжонка, прародительница всех старых книжонок!
Впрочем, я не намерен пускаться в рассуждения на столь возвышенные темы, ибо не смогу пойти дальше довольно пустопорожнего комментария к старой Соломоновой мудрости: ”Нет ничего нового под солнцем”. Я сумею найти лучшее применение своим скудным познаниям и слабому уму. Я ограничусь одним-единственным примером — поскольку речь пойдет об удивительнейшей и необычайнейшей из современных новинок, пример этот будет стоить многих. Ныне уже никто не сомневается в том, что идея создать новое средство передвижения, ”омнибус”{177}, принадлежит Паскалю и, следовательно, родилась в XVII веке; поэтому я расскажу об ”омнибусе-ресторане” и докажу, что он был изобретен столетием раньше руанским парламентом{178}, который на этот раз повел себя весьма прогрессивно; впрочем, хотя он об этом и не подозревал, его опередила китайская полиция. Подходящий предмет для старинной книжонки.
Итак, открытие было сделано в конце XVI столетия; года я не назову по двум серьезным причинам: первая, и вполне уважительная, состоит в том, что я его не знаю; вторая — в том, что высоко ученым руанским коллегам ничего не стоит ее узнать. XVI столетие подходило к концу, стоял июнь (это мы знаем точно), и вот тут-то мудрый провинциальный сенат принял смелое решение, опередившее на две сотни лет благоразумные установления, которыми недавно облагодетельствовали жителей Северной Америки учрежденные там общества трезвости. В ту пору, как и сейчас, трудовой люд тратил много времени на разорительные посещения трактиров; работа не двигалась, неоконченные шедевры напрасно дожидались, пока искусные руки возьмутся за них вновь; тупея в разгуле, ремесленник отдавал подлым кабатчикам последние деньги, лишая себя, а подчас и всю свою семью, хлеба насущного. Помочь этому горю было трудно, но в те варварские и отсталые времена мудрые правители не боялись трудностей. Нормандский парламент издал должным образом составленный и подкрепленный королевской печатью указ, предписывающий закрыть трактиры и под страхом серьезных кар запретить предприимчивым владельцам подобных заведений ”подносить местным жителям” — в отличие от постоянных клиентов из числа странствующих подмастерьев и ярмарочных торговцев, которым разрешалось по-прежнему отдыхать от трудов праведных или, если угодно, коснеть в лени и предаваться усладительной праздности. Что же касается права заказывать провизию и питье на дом, то оно было сохранено за всеми, что пошло многим семьям только на пользу:
Кто нынче с другом или свояком
Захочет пропустить стакан-другой,
Тот должен приглашать его домой,
Велев домашним принести вина.
Теперь во всякой выпивке мужской
Участвуют и дети, и жена.
Но это еще не все. Парламент понимал, что ремесленника-домоседа, следует приучать к воздержанности постепенно и что регулярный отдых, совмещая приятное с полезным, восстанавливает силы и бодрость трудящегося человека. До тех пор работяги шли отдыхать в кабак и спускали там все; отныне кабакам было предписано отправиться к работягам, не задерживаясь, впрочем, на одном и том же месте дольше определенного срока, дабы развлечения не отвлекали от труда. Именно с этими распоряжениями, достойными Спарты, связано, насколько мне известно, появление ”рестораций на колесах”, хотя весьма вероятно, что другая старая книжонка объяснила бы его по-другому. Между прочим, хотя в ту скромную пору люди знали греческий и латынь гораздо лучше, чем теперь, они приискали новому заведению не греческое и не латинское, а французское название; ”омнибус-ресторация” именовался у них просто-напросто ”кружалом”, от доброго старого слова ”кружить”, означающего одновременно и ”гулять, пьянствовать”, и ”плутать, ездить по кругу”, что нынче, возможно, поймет, не прибегая к услугам комментатора, далеко не каждый.
Не подумайте, однако, что указ о закрытии руанских таверн затрагивал интересы жалкой горстки людей. У кабатчиков не было отбоя от посетителей, цех их был могущественной силой.
За мостом располагались ”Подковка”, ”Луна”, ”Ангел”, ”Ступеньки”, ”Склянка” и ”Образ Святого Франциска”.
На набережной находились ”Шпага”, ”Бочонок золота”, ”Гредилева нора”, ”Флажок”, ”Слон”, ”Агнец Божий”, ”Олень”, ”Звонкая монета”, ”Обитель”, ”Осетр”, ”Дельфин”, ”Котел”, ”Смерть быку”, ”Рыбачий баркас”, ”Высокая мельница” и ”Кипучий источник”.
В гавани задавали тон ”Верное спасение”, ”Анютины глазки”, ”Голова сарацина”, ”Зеленый дом” и ”Мячи”.
У подножья горы Святой Екатерины и в ее окрестностях к вашим услугам были ”Образ святой Екатерины”, ”Львенок”, ”Саламандра” и ”Куколь”.
У рынка вас ожидали ”Черт подери!”, ”Зеленый крест”, ”Отменные подливы”, ”Медведь”, ”Вертун” (иначе говоря, ”Голубь”), ”Кубок”, ”Белая лилия”, ”Плоскодонка”, ”Французское экю”, ”Большой Гредиль”, ”Волк”, ”Топор” и ”Кабанья голова”.
На берегу Робека гнездились притоны, пользовавшиеся дурной славой, — ”Заступ”, ”Весла”, ”Куколь святого Никеза”, ”Петух”, ”Весы”, ”Малый кабачок”, а также многие другие — ”Песочное экю”, ”Ягненок”, ”Оловянный горшок”, ”Розовый куст”, ”Роза”, ”Ворот”, ”Козочка”, ”В пеленках”, ”Святой Мартин”, ”Колокол” и ”Златое древо”.
На Новом рынке ежедневно распахивали двери ”Ракушки”, ”Кружечка”, ”Паломник”, ”Квадратная башня” и ”Белый крест”.
Близ бульвара Бовуазин была епархия ”Красной шапки”, ”Чистого сердца”, ”Трех мавров”, ”Зайца”, ”Стремени”, ”Бочонка” и ”Камня”.
Возле заставы ”Ко” процветало ”Златое яблочко”, а жителей плато Ко поджидали таверны предместья Сен-Жерве.
Но самым главным был ”Образ святого Якова”. Это-то заведение, судя по всему, и получило драгоценное право ”кружить” по Руану.
Нетрудно заметить, что решение парламента вполне могло вызвать бунт или по крайней мере восстановить народ против властей; однако дело происходило в одну из тех благословенных эпох, когда народ приходил в ярость, лишь если у него отнимали права законные и первостепенные либо ущемляли его в естественных привязанностях и верованиях; таверны преспокойно закрылись, и на смену им как ни в чем не бывало пришли ”кружала”.
Я прекрасно понимаю тех читателей, которым наскучило это длинное перечисление кабаков; мне и самому оно надоело ничуть не меньше, но ведь я занят не изящной словесностью, а статистикой, а от этой науки ничего веселого ждать не приходится.
Впрочем, гордиться своими познаниями в области этой модной науки мне не пристало; я добыл их без труда и не заслужил ни кресла в Академии надписей, ни должности префекта, поскольку всей своей отменной эрудицией я обязан чтению дрянной старой книжонки в восьмую долю листа, состоящей из восьми страниц, отпечатанной в Руане у Жака Обена и продававшейся у Жана дю Гора и Жаспара де Ремортье. Книжонка эта написана скверными стихами, достаточное представление о которых может дать следующее четверостишие:
Сей сказ правдивый повествует,
Как нынче люд простой тоскует
И злость в кабатчиках кипит —
Ведь путь в кабак теперь закрыт.
По этой причине мой ученый друг господин Брюне не колеблясь причисляет это сочинение к самым плоским и ничтожным из всех бездарных опусов такого рода — что, впрочем, он мог бы с тем же, если не с большим, основанием сказать почти обо всех виршах, до которых мы с ним оба большие охотники. ”Плоский”, конечно, слово в высшей степени подходящее, точней не скажешь. Что же до ничтожности, то, охраняя честь собственной статьи, я вынужден не согласиться с этим определением. К тому же до наших дней эта книжонка дошла в таком ничтожном количестве экземпляров, что библиофилы ценят ее дороже самых умных и блестящих книг — недаром у нас в 1815 году она была продана за тридцать один ливр, в Лондоне ее недавно оценили в целых шесть гиней, а нынче в книжной лавке нашего милейшего Текне за нее возьмут всего-навсего шестнадцать или восемнадцать пистолей{179}, и так будет продолжаться до тех пор, пока наша книжка не станет снова, как некогда, стоить свое законное одно су, а случится это, судя по всему, не прежде, чем книги нынешних стихоплетов станут продаваться за две сотни франков каждая. Habent sua fata libelli! [32]
