Чарльз Диккенс - Уста и чаша
— Сейчас не видно той ямки, Чарли, где жарче всего горит. Бедный Чарли!
Часы пробили два, пробили три, пробили четыре, а она все сидела с терпением, свойственным всем женщинам, и с решимостью, свойственной ее характеру. Когда пятый час утра был уже на исходе, она сняла башмаки, чтобы хождением по комнате не разбудить Чарли, бережливо подбросила угля в огонь, поставила вскипятить воду и накрыла стол к завтраку. Потом она поднялась по лестнице с лампой в руках, опять сошла вниз и начала сновать по комнате, собирая небольшой узелок. Из своего кармана, с каминной доски, из-под опрокинутой миски на самой верхней полке она собрала, наконец, несколько полупенсов, еще меньше пенсов и совсем мало шиллингов, и принялась усердно и бесшумно пересчитывать их, откладывая в сторону маленькую кучку. Она была погружена в это занятие, когда брат проснулся и сел на постели.
— 0-го! — окликнул он ее, так что она вздрогнула.
— Ты меня испугал, Чарли!
— Испугал! А ты разве меня не испугала, — я только что проснулся, смотрю, ты сидишь тут, словно призрак какой-нибудь скряги, глухой ночью.
— Сейчас не глухая ночь, Чарли. Почти шесть утра.
— Разве? А ты что поднялась, Лиззи?
— Все гадала на тебя, Чарли.
— Немного же ты мне нагадала, если это все, — сказал мальчик — Для чего ты откладываешь в сторону эту кучку?
— Для тебя, Чарли.
— Что это значит?
— Вставай, Чарли, умойся и оденься, тогда я тебе все расскажу.
На Чарли всегда действовали ее спокойные манеры и ее тихий, ясный голос. Он быстро окунул голову в таз с водой, вынырнул оттуда и, утираясь, посмотрел на сестру из-за летавшего вихрем полотенца.
— Я не видывал такой девушки, как ты, — говорил он, растирая самого себя полотенцем с бешеной энергией, словно своего злейшего врага. — Что ты затеваешь, Лиз?
— Ты уже готов. Чарли?
— Можешь наливать. Ого! И узел готов?
— И узел, Чарли.
— Неужели и узел тоже для меня?
— Да, Чарли, тоже.
Став серьезнее и двигаясь медленнее, мальчик привел себя в порядок, вышел и сел завтракать за маленький столик, не отводя изумленных глаз от лица сестры.
— Видишь ли, милый Чарли, я решила, что теперь тебе самая пора уходить от нас. Помимо того, что все, надо думать, когда-нибудь переменится к лучшему, не пройдет еще и месяца, ты сам будешь счастливее и учиться будешь лучше. Быть может, не пройдет даже и недели.
— Откуда ты знаешь, что я буду счастливей?
— Сама не знаю хорошенько, а все-таки знаю.
Хотя с виду Лиззи держалась по-прежнему спокойно и говорила все так же тихо, она боялась взглянуть на брата, не надеясь на свои силы, и не поднимала глаз, занимаясь разными мелочами: резала для брата хлеб, намазывала маслом, наливала чай.
— Отца ты предоставь мне, Чарли, я постараюсь сделать все, что могу; а тебе надо уходить.
— Ты со мной не церемонишься, я вижу. — проворчал мальчик, в сердцах отталкивая кусок хлеба с маслом. Сестра ничего не ответила.
— Вот что я тебе скажу, — начал он и тут же сердито всхлипнул, — ты просто себялюбивая девчонка, думаешь, что на троих не хватит, вот тебе и надо сбыть меня с рук.
— Если ты так думаешь, Чарли, ну что ж, тогда я сама готова думать, что я себялюбивая девчонка, что на троих нам не хватит и что мне надо сбыть тебя с рук.
И только когда мальчик бросился к ней и повис у нее на шее, она не могла больше сдерживаться. Не могла больше сдерживаться и заплакала над ним.
— Не плачь, не плачь, Лиззи! Я и сам рад, что ухожу, я и сам рад. Я знаю, ты потому отсылаешь меня, что хочешь мне добра.
— Ах, Чарли, видит бог, что хочу!
— Да, да. Не слушай меня, забудь, что я говорил. Поцелуй меня.
Наступило молчание. Потом она высвободилась из рук Чарли, чтобы вытереть глаза, и снова заговорила с ним твердо, спокойно и убежденно.
— Теперь послушай меня, милый Чарли. Оба мы знаем, что это нужно, и я одна знаю, что нужно сделать это сейчас, — есть на это причина. Иди прямо в школу и скажи, что мы с тобой так решили, что мы не могли сладить с отцом он против того, чтобы ты учился, что отец не будет никого беспокоить, но больше уже не примет тебя обратно. Ты и сейчас гордость школы, а потом они тобой еще больше станут гордиться и помогут тебе получить стипендию. Покажи там, что ты принес из одежды и сколько с тобой денег, и скажи им, что я тебе пришлю еще. Если никаким другим способом мне не удастся достать денег, я попрошу взаймы у двух джентльменов, что приходили к нам в ту ночь.
— Слушай! — с живостью окликнул ее брат. — Не бери только денег у того, который держал меня за подбородок! Не бери денег у этого Рэйберна!
Она кивнула головой, зажав ладонью его рот, чтобы он молчал и слушал, и, быть может, щеки и лоб у нее слегка порозовели.
— А самое главное вот что, Чарли! Об отце всегда отзывайся хорошо: не забудь этого. Старайся всегда быть справедливым к отцу, отдавай ему должное. Отец не учился сам, потому и тебе не дает учиться — этого ты отрицать не можешь, но больше никаких наговоров на него не слушай, и смотри же, говори всегда, — ведь ты это знаешь, — что твоя сестра очень его любит. А если тебе придется услышать про отца такое, чего ты еще никогда не слыхал, то все это неправда. Слышишь? Все это неправда.
Мальчик взглянул на нее удивленно и с сомнением, но она продолжала, не обращая на это внимания.
— Самое главное, не забывай: все это неправда. Больше мне нечего сказать тебе, Чарли, разве только одно: учись, будь хорошим, да вспоминай про старую жизнь так, словно она приснилась тебе во сне вчерашней ночью. Прощай, мой голубчик!
Такая юная, она сумела вложить в эти прощальные слова любовь, которая больше походила на материнскую, чем на сестринскую любовь, и перед которой мальчик не мог не дрогнуть. С рыданиями прижав сестру к своей груди, он схватил узелок и выбежал за дверь, вытирая глаза рукавом.
Медленно близился белый лик зимнего дня, окутанный морозною мглою, и призраки судов на реке медленно преображались в черные силуэты. Диск солнца, красный, как кровь, выплывая из-за восточных болот, из-за темного леса мачт и верфей, казалось, заключал в себе руины сожженного им леса.
Лиззи, поджидавшая отца, завидела его лодку издали и вышла на пристань, чтобы и он ее заметил.
В лодке у него ничего не было, и он двигался быстро. Кучка человеческих амфибий, которые каким-то таинственным образом извлекают средства к существованию из вод прилива, по-видимому, только тем, что глядят на эти воды, собралась у пристани. Как только лодка Хэксема причалила, они отвернулись и разбрелись кто куда. Лнззи поняла, что люди начали избегать ее отца.
Старик тоже это понял, как только ступил ногой на берег и осмотрелся. Но он сейчас же занялся делом: вытащил лодку на берег, привязал ее, достал из лодки весла, руль и веревки. С помощью Лиззи он понес все это к своему жилищу.
— Садись поближе к огню, отец, пока я приготовлю тебе завтрак. Все уже есть, только тебя и дожидается. Ты, верно, прозяб?
— Что ж, Лиззи, мне не так-то жарко, это верно. А руки у меня так болят, словно были гвоздями прибиты к веслам. Смотри, как покраснели! — Он протянул к ней руки, но, быть может, цвет этих рук, а может быть, и выражение лица дочери поразили его; он повернулся к ней боком и стал греть руки у огня.
— Надеюсь, ты не был на реке в такую холодную ночь, отец?
— Нет, милая. Я был на барже, грелся у жаровни с угольями. А где мальчишка?
— К чаю тебе осталось немножко бренди; выпей чаю, пока я поджарю этот кусочек мяса. Если река станет, то-то будет горе для всех, правда, отец?
— Да, уж горя у нас всегда довольно, — сказал Старик, наливая в чашку бренди из короткогорлой черной бутылки и стараясь лить как можно медленнее, чтобы показалось больше, — беда и горе всегда висят над нами, словно сажа в воздухе. Разве мальчишка до сих пор не встал?
— Вот и мясо готово, отец. Ешь скорее, пока оно не остыло и еще мягкое. А когда позавтракаешь, мы сядем с тобой к огню и поговорим.
Но он понял, что Лиззи уклоняется от прямого ответа и, быстро взглянув на койку, дернул дочь за уголок фартука и спросил:
— Куда девался мальчишка?
— Отец, садись завтракать, я сяду рядом с тобой и все тебе расскажу.
Он взглянул на нее, помешал чай и сделал два-три глотка, потом отрезал карманным ножом кусочек мяса и сказал, прожевывая:
— Ну, говори! Куда девался мальчишка?
— Не сердись, отец. Кажется, у него большие способности к учению…
— Бессовестный щенок! — воскликнул родитель, потрясая ножом в воздухе.
— …к этому у него способности есть, а к чему-нибудь другому нету, вот он и решил учиться…
— Бессовестный щенок! — повторил родитель, все так же потрясая ножом.
— …он знает, что у тебя лишних денег нет, отец, и не хочет быть тебе в тягость, оттого и надумал идти искать себе счастья в ученье. Он ушел нынче утром, отец, и очень плакал, уходя; он ушел в надежде, что ты когда-нибудь простишь его.
