Форд Мэдокс Форд - Солдат всегда солдат. Хроника страсти
Сказано в лоб, зато точно — Леонора смотрела на происшедшее именно так, и, потом, она всегда говорила без обиняков.
А вечером того дня, когда мы отправились проветриться в старинный город М., произошло вот что.
Вернувшись в отель, Леонора сразу же прошла в номер миссис Мейден — у нее целый день было неспокойно на душе: переживала за бедняжку. Хотелось пожалеть ее, приласкать. Но первое, что она заметила, войдя в комнату, — это адресованное ей письмо: оно лежало на круглом столике, покрытом красной бархатной скатертью. Она взяла письмо в руки и стала читать:
«О миссис Эшбернам, как вы могли? Ведь я вам так верила. Вы никогда не говорили при мне о нас с Эдвардом, и я это очень ценила. А вы, оказывается, купили меня у моего мужа! Я только что сама слышала — Эдвард и дама-американка судачили об этом в холле. Вы заплатили за мой приезд сюда. Как вы могли? Как? Я ни минуты здесь больше не останусь — еду назад к Бонни…» (Бонни — это муж миссис Мейден.)
Леонора перечитывала письмо — вспоминала она позже — и кожей ощущала, как все вокруг опустело: пусто в номере, на столе чисто — ни бумажки, пустые вешалки, кругом царит напряженная тишина — ни звука, ни шороха. Она попыталась не думать об этом и тут заметила постскриптум:
«Еще я не знала, что вы держите меня за греховнецу, — прочитала Леонора. (Бедняжка явно не в ладах с правописанием). — С вашей стороны было, конечно, неправильно так считать — между нами ничего не было. Я слышала, как Эдвард в разговоре с американской дамой назвал меня бедным крысенком. Наедине он всегда называл меня „мой крысеныш“, и я не спорила. Но если он назвал меня так, беседуя с чужой дамой, значит, он больше меня не любит. Ох, миссис Эшбернам, вы опытная, а я совсем ничего не знаю в жизни. Я всегда думала, если вы одобряете, значит, все в порядке. Я была уверена, — вы не привезли бы меня сюда, если бы считали, что что-то не так. Напрасно вы так поступили, ведь мы же сестры, из одного прихода…»
Дойдя до этих слов, Леонора взвыла — так она потом говорила.
Тут она увидела упакованные чемоданы и бросилась искать по всей гостинице Мейзи. Управляющий пояснил, что миссис Мейден расплатилась по счету и поехала заказать обратный билет на ближайший рейс до Читрала. По его словам, она должна была вернуться в отель, но полной уверенности у него не было. Огромный отель — разве за всеми уследишь? А она, бедная, слонялась одиноко в холле, потом, наверное, присела за ширмой, по другую сторону которой устроились Флоренс с Эдвардом. Что за разговоры вела эта сладкая парочка, неизвестно. Догадываюсь, что Флоренс только начала подъезжать к Эдварду, дружески журя его за то, что он терзает бедняжке сердце. Это ее обычная тактика. А он наверняка расчувствовался, стал уверять ее, что ничего подобного нет и в помине: Мейзи — просто «бедный крысеныш», за которого его жена выложила из собственного кармана кругленькую сумму, чтоб та приехала в Наухайм подлечиться. Все — мышеловка захлопнулась.
Очень ловко захлопнулась, заметьте. Леонора не на шутку встревожилась, от страха у нее сердце защемило, — она обыскала каждый доступный уголок отеля: и в обеденном зале, и в гостиной, и в библиотеке, и в зимнем саду (кстати, к чему зимний сад в отеле, открытом только полгода, с мая по октябрь, непонятно, и тем не менее он существует). Обыскавшись, Леонора помчалась — да-да, именно помчалась, перепрыгивая через ступеньку, — в номер к Мейзи: посмотреть, не вернулась ли та в ее отсутствие. Она поклялась во что бы то ни стало увезти ее из этого вертепа. Все вокруг казалось ей отвратительным. Я вовсе не хочу сказать, что она потеряла голову. Нет, Леонора при всех обстоятельствах остается самой собой. Но элементарная справедливость требовала от нее хотя бы видимости материнского участия в судьбе этого взрослого ребенка одной с ней веры, одного воспитания. И знаете, что она надумала, пока бегала и искала Мейзи? Надо оставить Эдварда на попечение Флоренс — и мое тоже, — а самой, не жалея сил и времени, окружить бедную крошку заботой и любовью, пока та не воссоединится со своим дорогим супругом. Благие намерения — увы, было слишком поздно.
Когда она появилась в номере Мейзи первый раз, она ничего толком не осмотрела. Зайдя туда во второй раз, она сразу заметила женские ноги в туфлях на шпильках — они почему-то торчали из-под кровати. Смерть настигла Мейзи в тот момент, когда она пыталась расстегнуть ремни огромного чемодана. До чего нелепая смерть! — от напряжения она упала лицом вниз прямо в раскрытый чемодан, а захлопнувшаяся крышка накрыла ее сверху, вот и получилось, что она сыграла в ящик, то бишь в чемодан. В руке она по-прежнему сжимала ключ. При падении у нее из прически выпала заколка, и распустившиеся волосы накрыли ее темной волной, так часто изображают миниатюрных женщин на японских гравюрах.
Леонора подняла ее — в ней и весу-то не было, легкая, словно пушинка, — и положила на кровать как есть, с распущенными волосами. На лице у Мейзи застыла торжествующая улыбка, точно минуту назад она забила шайбу в ворота противника. Нет, она не покончила с собой. Просто сердечко не выдержало. Я ее увидел уже в гробу — помню, тень на щеке от длинных ресниц, на губах улыбка, вся в цветах. В руке стебель белой лилии, а сам цветок — у плеча. Кругом горели погребальные свечи, и было светло, будто днем. Мейзи была похожа на невесту, а белые куафюры двух монахинь, стоявших на коленях в ногах усопшей — лиц не видно, — вполне могли сойти за белых лебедей, готовых умчать ненаглядную в землю обетованную или какой иной остров блаженства. Это Леонора дала мне посмотреть на Мейзи в последний раз. Тех, двоих, она не допустила. Как она объяснила мне — берегла мужнины нервы. Он не переносил вида трупов. А поскольку она скрыла от него письмо, он продолжал пребывать в неведении, считая, что смерть наступила в результате болезни. Все как-то быстро забылось. Пожалуй, из всех своих любовных похождений он меньше всего раскаивался в этом.
Часть вторая
1
Миссис Мейден скончалась 4 августа 1904 года, и вплоть до 4 августа 1913-го ничего не происходило. Да, не правда ли — любопытная перекличка дат, хотя я не уверен, в какой степени она служит одним из тех зловещих, как бы шутовских и вместе с тем абсолютно беспощадных проявлений жестокого Провидения, которое мы называем случайным совпадением. Ведь могло случиться и так, что суеверная Флоренс побуждала ее совершать определенные поступки как бы в состоянии гипноза. Тем не менее 4 августа в жизни Флоренс имело и какой-то особый смысл. Начнем с того, что она родилась в этот самый день — 4 августа. Затем, именно в этот день в 1899 году она отправилась вместе со своим дядей в кругосветное путешествие в обществе молодого человека по имени Джимми. А вот это уже никак не могло быть случайным совпадением. Поездка была задумана добряком дядей — предположительно сердечником — как особый подарок ко дню совершеннолетия племянницы. Ровно год спустя, 4 августа 1900-го, ни днем раньше, ни днем позже, она уступила — или оступилась, — во всяком случае, ее поступок определил всю ее, да и мою, дальнейшую жизнь. Как знать, возможно, в то утро она думала, что делает себе подарок ко дню рождения…
Наконец, 4 августа 1901 года — день нашей свадьбы. Именно в этот день с первым попутным ветром, точнее, штормом, из-за которого Флоренс надсадила себе сердце, мы отплыли в Европу. Как видите, она опять решила устроить себе подарок ко дню рождения, только на этот раз разбитой оказалась моя жизнь. По-моему, я еще ничего не рассказывал вам о моем семейном счастье? Ну, так слушайте.
Впервые я встретил Флоренс — кстати, об этом я уже говорил — на Фортингс-стрит у Стайвесантов.[47] С первой же минуты я поклялся — вот ведь упрямый слабохарактерный осел! — если не сделать ее моей, то, по крайней мере, на ней жениться. Меня ничто не связывало — у меня не было никакого дела. Просто болтался в Стэмфорде, снимал номер в мерзкой гостинице и целыми днями торчал на веранде дома сестер Хелбёрд. Ох, и невзлюбили меня эти старые девы, сестры Хелбёрд. Хорошо, мне помог в моих сердечных делах наш демократичный американский уклад: у Флоренс была своя гостиная. Она приглашала к себе кого хотела, поэтому я запросто входил в дом. Будьте уверены, я был тише воды ниже травы, но при этом настроен очень решительно — как цыпленок, который вознамерился во что бы то ни стало перейти дорогу перед носом у грозного автомобиля. Как сейчас помню: войду в нарядную комнатку к Флоренс, сниму шляпу, сяду и сижу.
Не я один, конечно, — у Флоренс были и другие кавалеры: молодые ушлые американцы, днем работавшие в Нью-Йорке, а вечера коротавшие в родном захолустье. Они выказывали не меньшую решительность, чем я, появляясь вечером у Флоренс. Справедливости ради должен сказать, что сестры Хелбёрд их тоже не жаловали…
