Роберт Стивенсон - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады
ГЛАВА Х
ГУРТОВЩИКИ
Мне не сразу удалось догнать моего нового товарища, ибо хотя шел он, уродливо переваливаясь и словно бы не спеша, однако при желании становился поистине скороходом. Мы поглядели друг на друга. Я — с вполне естественным любопытством, он — с нескрываемым отвращением. Уже потом мне стало известно, что с самого начала он настроился против меня: увидев, как я преклонял колени перед дамами, он почел меня за шута горохового.
— Вы, стало быть, в Англию? — спросил мой спутник.
Я отвечал утвердительно.
— Чего ж, есть места и похуже, — заявил он, и добрых пятнадцать минут мы шли спорым шагом, не обмениваясь более ни словом.
Тем временем мы вступили в безлесную зеленую лощину, которая прихотливо вилась меж холмами. Посреди нее навстречу нам сбегал ручеек, образуя там и сям прозрачные озерца; у самого нижнего расположилось стадо лохматых коров, и человек, показавшийся мне двойником мистера Сима, стерег их, закусывая хлебом, с сыром. Завидев нас, человек этот (после я узнал, что имя его Кэндлиш) поднялся на ноги.
— Этот парень пойдет с нами, — сказал ему Сим. — Так наказала вдова Гилкрист.
— Чего ж, пускай идет, — отвечал второй гуртовщик; потом, спохватясь, что забыл о приличиях, оборотился ко мне и сказал с хмурой усмешкой: — Ладный денек!
Я согласился с ним и спросил, как он поживает.
— Лучше всех, — отвечал он.
И, решив, по-видимому, что долг вежливости исполнен, оба гуртовщика принялись собирать скот в дорогу. Этим, как и почти всей прочей пастушьей работой, занимались два умных красивых пса, которые понимали приказания Сима и Кэндлиша с полуслова. Вскорости мы уже поднимались в гору по неровному, заросшему травой проселку, которого я прежде не заметил. Путь наш сопровождало чавканье жующих коров и мягкое «трр» куропаток; из-за неторопливого движения скота и неистребимого его аппетита мы двигались с томительной медленностью. И посреди стада в удовлетворенном молчании, которым я не мог не восхищаться, неторопливо шагали два моих проводника. Чем дольше я на них глядел, тем больше поражался тому, как они до смешного схожи. Оба в грубой домотканой одежде, у обоих носы в табаке, в руках одинаковые посохи и на плечах совершенно одинаковые клетчатые пледы. Если посмотреть сзади, их совсем не отличишь друг от друга, и даже спереди сходство поразительное. Да и нравом они были на редкость схожи. Раза четыре я пытался подготовить почву для какого-то обмена мыслями, впечатлениями или уж хотя бы обыкновенными человеческими словами. Но в ответ слышал лишь «угу» да «хм», и беседа замирала, не возникнув. Не стану отрицать, я был огорчен. И когда, несколько времени спустя после моих безуспешных попыток завязать с ними разговор, Сим обернулся, протянул мне бараний рог с нюхательным табаком и спросил:
— Не желаете?
Я ответил, оживясь:
— Право, сэр, я не отказался бы и от перца, лишь бы завязать с вами дружбу.
Но даже и эта шутка не достигла цели и, во всяком случае, не расположила ко мне моих спутников.
Так мы добрались до вершины гряды; отсюда видно было, как дорога круто спускается вниз, в пустынную долину не меньше лье длиною, и упирается в голые холмы. Сим остановился, снял шляпу и утер лоб.
— Ну вот, — сказал он, — вот мы и на вершине Хаудена.
— Так и есть, на вершине Хаудена, — подтвердил Кэндлиш.
— Как, мистер Ив, в горле-то, небось, пересохло? — спросил Сим.
— Да ведь про это и думать грех, — отвечал я.
— Чего это вы? — сказал он. — Выпейте глоточек, я угощаю.
— Ну что ж, выпить так выпить, признаться, у меня и вправду в горле пересохло.
Тут Сим вытащил из-под пледа непрозрачную бутылку, и мы все трое выпили за здоровье друг друга. Оказалось, что в подобных случаях сии джентльмены следуют весьма строгому этикету, который я, разумеется, поспешил у них перенять. Каждый утирал губы тыльной стороной левой руки, правой поднимал бутылку, произносил с чувством: «Ваше здоровье!» — и отпивал из бутылки сколько душа требовала. Эта скромная церемония, в которой как-никак проявлялось нечто отдаленно напоминавшее любезность, повторялась через подобающие промежутки времени, обыкновенно после восхождения на очередной перевал. Порою мы закусывали овечьим сыром и никогда мною дотоле невиданным хлебом, который, насколько я понял (но честью своей в том не поручусь), носит название лепешек стригаля. И в первый день этим, можно сказать, и ограничилось все наше общение.
И вновь меня поражал унылый, пустынный облик этого края, по которому час за часом и день за днем вилась дорога, проторенная гуртами. Опять и опять все те же однообразные, поросшие кустарником лохматые холмы, изборожденные несчетным множеством ручьев, через которые нам приходилось перебираться вброд и на берегу которых мы располагались на ночлег. Бесконечные вересковые пустоши, изобилие куропаток; там и сям над ручьем купы ив или серебристых берез; там и сям развалины не блиставших пышностью старинных замков — вот и все, что мы видели вокруг. Изредка, да и то вдалеке, мы различали дымки какого-нибудь селения или одинокой фермы, а порою два-три домишка посреди вересковой пустоши; несколько чаще поодаль виднелось стадо овец и при нем пастух или попадалось кое-как возделанное, зачастую еще не убранное поле. Если не считать этих разнообразящих картину пятен, можно сказать, что мы шли сплошь пустыней, и притом одной из самых убогих в Европе; когда я вспоминал, что мы находимся всего в нескольких лье от главного города (где каждодневно заседают суды, спеша решить неотложные дела, солдаты охраняют крепость, а те, кому положено, сочиняют книги или занимаются науками), передо мною представал удивительный облик нищей, бесплодной и однако же прославленной земли. И, вероятно, тем более следовало отдать должное мудрости миссис Гилкрист, которая отослала меня с этими неотесанными спутниками и по этой безлюдной дороге.
Маршрут наш был мне совершенно неясен: названия мест и расстояния я и тогда едва ли ясно себе представлял, а теперь и вовсе позабыл; и это тем огорчительней, что в те дни я, без сомнения, проходил и останавливался на отдых и на ночлег в тех местах, которые прославил своим пером Вальтер Скотт. Более того, мне кажется, я был еще щедрее взыскан судьбою: я даже видел этого несравненного сочинителя и беседовал с ним. Нам повстречался высокий, дородный пожилой господин, чьи волосы были уже тронуты сединою, с чертами лица резкими, но полными веселости и обаяния. Он сидел верхом на малорослой горной лошадке, на плечи у него поверх зеленого камзола наброшен был плед, и сопровождала его, также верхом, очаровательнейшая молодая дама, его дочь. Они догнали нас на вересковой пустоши, придержали коней и добрую четверть часа ехали рядом с нами, а потом поскакали влево и скрылись меж холмов. Велико было мое удивление, когда, услыхав приветствие этого странного джентльмена, неприступный мистер Сим сей же час оттаял, а всадник дружелюбно и просто с ним поздоровался и принялся рассуждать о том, как идет торговля, каковы нынче цены на скот, и не побрезговал взять неизбежную понюшку табаку из протянутого ему бараньего рога. В скором времени я почувствовал взгляд незнакомца на себе, и за этим последовал разговор, часть которого я волей-неволей услыхал, а чего не услыхал, более или менее точно восстановил затем по рассказу Сима.
— Ваш третий гуртовщик, должно быть, из любителей? — вроде бы спросил всадник.
Сим отвечал, что я из господ и что у меня есть свои причины путешествовать уединенно.
— Ну-ну, не хочу ничего такого слышать. Вы ведь знаете, я на службе закона, так что уж лучше мне оставаться в неведении, — отвечал пожилой джентльмен. — Но, надеюсь, ничего дурного за ним не числится.
Сим объяснил, что я всего лишь не уплатил вовремя долга.
— О господи, хорошо ежели бы так! — воскликнул незнакомец и, оборотясь ко мне, продолжал: — Что ж, сэр, сколько я понимаю, вы странствуете пешком по нашим краям ради собственного удовольствия?
— Вы угадали, сэр, — отвечал я, — и, должен признаться, это весьма занимательно.
— Завидую вам, — сказал он. — Я и сам, когда был помоложе, немало миль отшагал по этим местам. Здесь повсюду, под каждым кустиком вереска, покоится моя юность, точно душа лиценциата Луциуса. Но вам бы нужен гид. Прелесть этой страны тащится прежде всего в ее преданиях, а их здесь, что куманики, тьма-тьмущая.
И, указав мне на обломок стены размером не более могильного камня, он поведал для примера историю жившей здесь некогда семьи. Много лет спустя мне как-то захотелось развлечься, и я раскрыл роман о Веверлее — и что же я там нашел? Ту самую историю, которую услышал некогда на вересковой пустоши от господина в зеленом камзоле! С отчетливостью, какая бывает лишь в сновидениях, в памяти моей мгновенно вспыхнула та сцена, мне вспомнился звук его голоса, его северный выговор, я увидел ту землю и то небо над головой и даже какая была погода в тот день и ощутил тот прохладный ветерок. Неизвестный в зеленом камзоле оказался Великим Неизвестным! Я видел Вальтера Скотта, я слышал повесть из его собственных уст, я мог бы ему написать, напомнить о знакомстве, сказать, что то предание все еще звучит у меня в ушах. Но слишком поздно сделал я это открытие — великий человек уже рухнул под грузом ударов судьбы и почестей.
